так нельзя

      Да сразу можно было понять, чем все закончится! Геральт говорил, Геральт предупреждал, Геральт не верил в истеричные слова названной дочери, что они предназначены судьбой. Нет, не предназначены.       Эти чувства — ненормальные, исключительные, пугающие, беспримерные. Они им не нужны. И выйдет все это боком для всех. И ничего у них никогда не получится. И, в конце концов, все пойдет прахом — рано или поздно, никто не может сказать точно. И не быть им никогда вместе — величественной княжне и ведьмаку, с исчерченным шрамами лицом (это, например, говорят все).       Судьба качала головой в отвращении, сама не понимая, как это могло произойти.       Каждый промежуток их жизни замешан на крови, смертях и потерях. Не осталось ничего светлого и любящего (искренне, нежно и с горящим взором). Только изломанные души, умоляющие залечить и восстановить баланс природы.       Цири царапает обнаженную грудь ногтями, будто хочет вытащить — раздавить, вытравить эту боль к другому.       Она бы забыла, забыла, оставила бы навсегда или закричала, стерев крепость с поверхности земли, создавая ещё парочку разломов.       Совсем не до страданий, совсем. Приближается что-то страшное. Великая война, сломанные судьбы и смерть. Нет времени задыхаться от одного только взгляда, от одной только надежды — а если…?       Цири чувствует, что погружается в смертельно-опасную клетку, в которую можно тыкать горящими палками и смеяться с ее нелепого и испуганного вида. Она просыпается от кошмаров, привычно заглушая тоскливый вой ладонью.       Трудно дышать. И больно, Боги, как же больно. И так много слез.       — Твои кошмары все ещё такие страшные? — он врывается в комнату, в жизнь, заполняет собой все пространство и чертов воздух. И укачивает, как маленькую потерянную девочку. Оставленную всеми.       Цири понимает, что не является собой, когда говорит своими губами, но не свои слова:       — Я так устала от этого. Так устала. Давай закончим, давай больше не будем… Давай забудем, но. в последний раз?       Она целует Эскеля смело, бесстрашно, обвиваясь вокруг него как лиана, и толкает его на кровать.       Не она. Не она.       «Прекрати» — кричит Цири, запертая в своем сне, в своей голове. Она распыляет иллюзии бабушки, Мышовура, даже собственной матери, только бы не позволить ничему плохому произойти с самым раздражающим ведьмаком на свете.       «Ты моя. Он мой. Твоя слабость теперь моя сила. И твоё желание обладать тем, кто твоим никогда не будет и до конца не станет, теперь тоже — м о е» — смеётся Бессмертная, влезая в ее голову, впитывая все мысли, эмоции и жажду продолжить начатое ей же.       Эскель скидывает ее с себя, как какое-то наваждение. Проводит рукой по лицу, тяжело дышит.       — Это неправильно. Так нельзя.       Цири хочет заплакать. Она бы заплакала, честно. От обиды, непонимания, счастья, надежды и страха. Он все ещё несёт в себе бурю, он все ещё может удивить.       Но Волет Меир смеётся ее голосом, и скидывает платье, приковывая потемневший взгляд ведьмака.       «Он мой» — ехидно говорит она воющей княжне. — «Теперь точно мой».       Геральт вламывается наперевес с мечом, откидывая Эскеля к стене. Йен накидывает на ее голые плечи одежду.       — Мразь, — рычит Геральт.       Бессмертная Мать смеётся, Цири не до конца понимает, кому обращались слова: Эскелю, который посмел до нее дотронуться, или занявшему ее тело демону. Неважно. Цири никто не слышит, она потеряна. Она — не существует.       И когда она открывает уже свои глаза, тело принадлежит только ей.       Геральт прижимает к себе, поглаживая по волосам. — Все, все. Закончено. Я с тобой. — Йен? — В порядке, — они обнимают Цири с двух сторон, и это — лёгкая дымка счастья повисает над ними.       Эскель отказывается на нее смотреть. Хотел бы, да не за чем. Ему, как и всем, кто был на их с Геральтом схватке, все было понятно. Ничего не будет. Ничего хорошего так точно.       Он собирает пожитки, намереваясь покинуть Каэр Морхен до прихода весны.       Княжна практически выламывает дверь, тяжело и раздражённо дышит и хмурит тонкие брови: — Ты уходишь? — Сама как думаешь?       Даже разговор выходит — и тот через пень колоду.       Об остальном и думать уже не хочется. — Не уходи. — Прощайте, ваше высочество.        Она не ответит, конечно. Ей нечего ответить.       Эскель слышит стук ее сердца, когда подходит ближе. Оглушающий, быстрый, совершенно точно живой. — Нам все это не нужно. Никому. И Геральту тоже.       И уходит из крепости, из долины, из ее жизни.       Йен ничего не говорит, только прижимает к себе каждый вечер — плачущую, напуганную, полностью в истерике. Она делится своим теплом и сочувствием, шепчет, что не все потеряно, что, будь это реальная любовь, о которых поют барды и пишут легенды, они обязательно встретятся и уже больше не расстанутся.       Цири больше не верит в слова. И в любовь. Ей она больше не нужна. Вот бы попросить у Трисс или Весемира способ выжечь ее, вытравить с корнем, так, чтобы больше не вспоминать.