Её сиятельство

В столовой для хозяев накрыли скромный поздний ужин, включавший в себя, кроме всего прочего, бокал вина и чашку крепкого кофе, под действием которых усталость рассеивалась, а мышцы приятно расслаблялись после изнурительного, хотя и бесконечно веселого свадебного торжества. С каждым глотком граф и молодая графиня Руневские будто оттаивали: натянутые улыбки превращались в искренние, глаза переставали слипаться, и вскоре супруги, в начале ужина сидевшие молчаливо, уставившиеся каждый в свою тарелку, о чем-то оживленно беседовали, то и дело касаясь пальцев друг друга под столом и вспоминая самые смешные моменты прошедшего вечера. Прислуга смотрела на пару со смесью умиления и недоумения: они были готовы к тому, что странная девочка с замашками античного Спартака будет жить в доме их барина, но то, что граф женился на ней, и смотрел на нее так, как ни на кого в своей жизни, заставляло их немало призадуматься. Граф Руневский любовался юным существом, взахлеб рассказывающим о том, каким вкусным был торт, и как смешно князь Юсупов засунул себе на спор в рот десять сигар, и светился бесподобным, человеческим, счастьем. И, что еще удивительнее было для Ионыча и его подопечных, молодая графиня смотрела на мужа точно так же.   После последнего глотка кофе Александр Константинович поднялся и, поцеловав руку своей молодой жены, направил ее и Глашу — новенькую горничную, племянницу Ионыча, — в спальню, а сам отправился во двор — проследить, чтобы оставшийся после свадьбы кавардак разобрали, и чтобы в усмерть пьяного соседского барина проводили домой.   Когда граф вошел в спальню, Глаша уже расплела Алине замысловатую свадебную прическу — тяжелые темные локоны заструились в легком свете керосинового ночника. Девушка успела умыться и теперь сидела напротив зеркала в ночной рубашке и в старом, тяжелом халате. Смотрелась Алина в старом халате нелепо и, очевидно, осознавала это, потому что, едва заслышав скрип двери, она повернулась к вошедшему так, чтобы скрыть свой позорный костюм. Девушка рада была бы снять его, но приличия отчего-то не позволяли супругам представать друг перед другом без достаточно скрывающей наготу одежды при ярком свете и тем более при прислуге. Руневскому, разумеется, на эти негласные правила было наплевать, но в комнате присутствовали молодая девушка, опыт которой явно ограничивался не самыми приятными эпизодами ночных встреч с Каразиным, и он не хотел пугать ее раньше времени стремительным развитием событий, и еще более молодая крестьянская девка, которая, казалось, источала из своего простого, почти лубочного личика дух закоренелых моральных догм. — Спасибо, Глашенька, ты свободна, — ласково проговорил Руневский и, дождавшись, пока красная, как свекла, девка уйдет, плотно закрыл дверь. Оставшись с мужем наедине, Алина заметно расслабилась и, смущенно кутаясь в нелепый, но теплый халат, подошла к окну. Граф последовал за ней. — Ее сиятельство графиня Руневская, — тихо, будто пробуя на вкус, проговорила девушка, дождавшись, пока ее новоиспеченный супруг отразится в темном оконном стекле вместе с ней, и бросила взгляд на кольцо на своем безымянном пальце, — кто бы мог подумать… — Ты, я, — прошептал в ответ Руневский, мягко обнимая жену за плечи, — это уже немало. Еще Свечников. Он всегда всё знает заранее. Он наклонился и, откинув носом выбившийся из косы темный завиток, поцеловал Алину в шею — прямо под ушком. Та задрожала. — Руневский… Саша, — позвала Алина сбившимся шепотом. Дорожка поцелуев медленно тянулась до самого ее плеча. Граф что-то промычал с вопросительной интонацией, не отвлекаясь от своего занятия. — Ты… — она хотела очевидно сказать что-то другое, вероятно, снова перейдя на обращение «вы», но в последний момент передумала и смущенно вывернулась из объятий, — так не честно. Я уже в ночной рубашке, а ты всё еще одет. Руневский понимал, что Алина просто тянула время. Он не мог не замечать того, как тяжело дышит его жена, как поминутно меняется цвет ее лица. Алина боялась, и Руневский не мог сказать, что она боялась безосновательно. Каразин был жестоким человеком и, вероятно, это чувствовалось в постели. Граф не мог забыть ужаса, с каким Алина в первые дни пребывания в его доме застывала, стоило Руневскому приблизиться к ней ближе чем на метр. За сто лет своей жизни граф хорошо изучил язык женского тела. Тело Алины каждым своим движением источало боль, более того — боль, в которой девушке стыдно было сознаться самой себе. Жвалки на лице Руневского заходили ходуном. Он поклялся быть для Алины лучшим мужем, а потому твердо решил для себя — он посвятит жизнь, две, если потребуется, тому, чтобы высечь воспоминания об этой боли из памяти своей жены. На ходу меня план действий, Руневский отступил на шаг и начал медленно снимать с себя поочередно мундир (он женился в драгунском обмундировании– главной своей офицерской гордости), перевязь, галстук и кремовый жилет. Когда же он добрался до ворота рубашки, он понял, что Алина все эти несколько секунд не отрывала взгляда от пола. — Алина, — мягко позвал он, — посмотри на меня. Она подчинилась, и лицо ее залила краска. — Я видела таким мужчину только однажды, — запинаясь, произнесла она, — и это закончилось не лучшим образом. — Этот подонок навсегда ушел из твоей жизни, — осторожно проговорил граф и протянул к жене руку в доверительном жесте, — я никогда не причиню тебе того, что он делал с тобой. Иди ко мне. Алина с осторожностью дикой кошки приняла предложенную ей руку и тут же прижалась к Руневскому всем телом, утыкаясь носом в основание его шеи. — Сашенька, — очень тихо произнесла она, — потуши пожалуйста свет. Одну за другой закручивая вентили на керосиновом ночнике, граф слышал, как его молодая жена мнет пальцами шуршащие оборки ночной сорочки, неуверенно покачивается из стороны в сторону и так судорожно вздыхает, что у Руневского сосало под ложечкой, словно бы он собирался совершить преступление против нее. На глаза ему попался таз с теплой водой, и граф понял, что так и не успел умыться. Он медленно расстегивал рубашку, стараясь не напугать жену еще больше звуком снимаемой одежды, и проводил по коже намоченным полотенцем, от шеи до груди — не для того, чтобы вытереть дорожную пыль, а чтобы хоть немного унять поднимавшееся внутри него знакомое, томительное жжение. Он старался показаться жене открытым — не готовым напасть, а готовым сделать все, чтобы той захотелось самой прийти к нему в объятия. Когда Алина, осмелев, отвернулась от окна и подняла глаза на графа, тот уже полуобнаженным стоял всего в метре от нее. Вьющиеся от влаги волосы облепили его лицо, из-за чего даже редкие седые пряди во сумраке позднего вечера выглядели черными, как вороново крыло. Алина смотрела на него неотрывно, словно впервые видела мужской торс (хотя, с учетом того, что Карамора всегда брал ее сзади, она действительно не успела насмотреться), а потом вдруг резко прижалась к мужу, обхватив его обеими руками под лопатками. — Что с тобой? — тихо спросил Руневский, поглаживая девушку по плечам. Большего он пока боялся себе позволить. — Я люблю тебя, — вдруг затараторила Алина, — но я так боюсь. Я знаю, что сейчас будет. Точнее, я знаю, что сейчас будет, но я не знаю, как это должно быть, у меня никогда такого не было, раньше всё случалось не… — Тшш, — Руневский приподнял голову испуганной девушки за подбородок и провел по ее губам большим пальцем в успокаивающем жесте, — так, как раньше, никогда не будет, клянусь тебе. Я не сделаю ничего, что тебе навредило бы. — Я понимаю, — продолжала твердить Алина куда-то ему в ключицу, — но… — Но нам предстоит длинная ночь, — закончил за нее Руневский, заключая бледное женское личико в плен своих ладоней, — и я сомневаюсь, что нам предписано заполнять ее разговорами. И, не дожидаясь от Алины ответа, Руневский поцеловал ее — глубоко и чувственно, как несколько раз до того пробовал сделать это на свадьбе под крики «Горько!». За долгие несколько часов торжества он выучил, что Алина мгновенно теряет голову, если закусить ее нижнюю губу и осторожно втянуть, посасывая, полностью захватывая власть в поцелуе. Так и теперь: девушка, казалось, забыла обо всех своих страхах и теперь смело обнимала мужа — не боясь прикасаться к оголенной коже, как несколько минут назад. Опустив руку ниже, комкая ночную сорочку и отбрасывая в сторону пресловутый старый халат, Руневский вдруг сделал потрясающее открытие. — Ты в чулках! Ответом ему стало что-то похожее на смех. — Дурак! Мягко проведя от плечей жены до ее бедер, Руневский дернул за какую-то завязку, и ночная сорочка, как облако тумана, опустилась к девичьим ногам, оставив Алину буквально в одних чулках. Панталон на ней не было. «Хороша невеста» — усмехнулся граф и, не давая девушке опомниться, подхватил ее под бёдра и опустил на кровать, нависая сверху. Алина смотрела на него своими полными страха звериными глазами, и Руневскому на секунду стало душно от того, как сильно он боялся не оправдать ее доверия. Проведя ладонью по гладкой, алеющей от смущения щеке, он вновь поцеловал жену — на этот раз мягко, успокаивающе, так, чтобы Алина поняла, что этой ночью балом правит она. Никто больше не заставит ее делать то, чего ей не хочется. — Ты доверяешь мне? — зачем-то спросил граф и, не дожидаясь ответа, припал к ее шее. Ответом ему стал сдавленный тихий стон. Он с улыбкой оторвался от своего занятия. — Прости, — тут же послышалось снизу. Алина зажмурилась, так, будто ожидала удара. — Алина, — Руневский отнял руки от ее лица, заставляя взглянуть на себя, — не сдерживайся, если что-то приносит тебе удовольствие. Мне ведь тоже нужно понимать, правильно ли я всё делаю. Девушка смущенно кивнула. Каразин всегда приказывал ей «заткнуться и лежать тихо». Граф продолжил. Он поочередно покрывал поцелуями бледную кожу на плечах, ключицах, задержался на ложбинке между грудей и спустился тонкой вереницей к низу ее живота. Смущенная девушка не знала, куда себя деть: она громко и часто дышала, не понимая, куда надлежит деть руки, нужно ли что-либо говорить, стоит ли сдерживаться, когда мягкие губы так замечательно прихватывают ее кожу пониже пупка. Ей всегда говорили, что думать о подобном грешно и неправильно. Она и не думала — а потому так глупо и так отчаянно считала свои ночи с Каразиным, грубые, полные боли ночи, абсолютно правильным исполнением любви. Но то, что делал с ней Руневский, было, разумеется, очень грешным, но совершенно не казалось неправильным. Алина понятия не имела, что должно было последовать дальше, но отчаянно хотела думать, что это «дальше» будет не менее приятным, чем легкие поцелуи, рассыпавшиеся по всему ее телу. В темноте комнаты склонившийся над ее телом Руневский был похож на хищного зверя. А когда он, не отводя взгляда от женского лица, потянул зубами за подвязки на чулках, Алина и вовсе заскулила, как щенок. — Что такое? — Руневский тут же остановился и нежно коснулся пальцами ее лица. Девушка в ответ посмотрела на него с таким отчаянным смущением и чувством вины, что вопрос утратил свой смысл. Граф всё понял без слов. Улыбнувшись как можно более спокойно и весело, он встал и, протянув своей жене руку, помог ей подняться. — Я что-то сделала не так? — тут же с ужасом спросила Алина, но Руневский прервал поток ее сознания осторожным поцелуем в кончик носа. — Всё хорошо, — сказал он, поглаживая девушку по ладоням, сжав их вместе, как бы в молитвенном жесте, — ты всё делаешь замечательно. Но тебе нужно перестать так бояться, иначе у нас ничего не выйдет. — Я даже не знаю, что должно выйти, по твоим-то правилам… — попытался пошутить Алина, но граф верно распознал в ее голосе нотки паники. — Тебе и не надо, — улыбнулся он, — ты всему научишься со временем. И, я уверен, меня самого сможешь еще чему-то научить и чем-то удивить… — Прекрати меня смущать, — отчаянно пропищала Алина, — и не смотри на меня так! Она попыталась вырваться, чтобы закрыть руками свою наготу, но Руневский крепко держал ее ладони в своих. — Хорошо, я потом посмотрю, когда будет светлее, — не удержался он от шутки, за что был награжден чуть ли не презрительным взглядом. Дождавшись, пока дыхание Алины выровняется, он поднял свою правую руку и медленно провел по щеке жены сверху вниз. — Ты очень красивая, моя дорогая, — слишком мягко даже для себя сказал Руневский, удивляясь собственному голосу, — без платья — даже лучше. Я никогда не устану смотреть на тебя, когда ты мне это позволишь. Но сегодня я хочу не смотреть, а касаться. Ты мне позволишь, душа моя? Он заговаривал ее, как укротитель змей заговаривает озлобленную кобру. Чувствуя, как расслабляются в его руках девичьи ладони, граф осторожно поднёс их, поглаживая, к поясу своих брюк. Пальцы непроизвольно легли на застежки. — Видишь? — улыбнулся он, чувствуя, как пуговицы расстегиваются и хватка кремовой ткани медленно ослабевает, — ничего страшного. Чтобы не смущать девушку сильнее, граф отпустил ее руки и самостоятельно освободился от всей оставшейся одежды. Отложив свои чулки на подлокотник кресла, он обернулся и увидел, что Алина вновь села на постель и теперь пыталась в темноте нащупать ленты собственных подвязок, которые Руневский успел неосторожно запутать. Он опустился перед девушкой на колени, снова мягко перехватывая ее руки и медленно целуя в середину каждой ладони. — Давай я помогу, — попросил он и мысленно поблагодарил всех богов за то, что Алина на этот раз не стала ему возражать. Шелк приятно холодил кончики пальцев, заставляя с вожделением думать о том, что под ним скрывается. Перехватив поудобнее Алину под коленкой, Руневский одним движением закинул девичью ногу к себе на плечо, заставив жену, ойкнув, откинуться на спину. — Мне так удобнее тебя раздевать, — нежно отозвался граф, отчаянно пытаясь скрыть за своей улыбкой хищнические мотивы. Чулок, один, а затем и второй, с крохотной дырочкой на мизинце, полетели куда-то в сторону. Не давая девушке даже вздохнуть, Руневский покрывал осторожными поцелуями ее ножки от колена до внутренней стороны бедра, не позволяя себе, однако, пока слишком многого. Свободной от удерживания колена на плече рукой он оглаживал кожу на ребрах, осторожно подбираясь к отливающей голубым в свете ночи груди. Алина задыхалась. Она не могла думать, не могла сказать что-либо — все мысли из ее головы испарились, оставив лишь одни только эмоции. И сейчас среди них превалировало что-то до сих пор незнакомое. Новоиспеченной графине одновременно хотелось, чтобы творившиеся с ней постыдные и смущающие вещи прекратились, и чтобы они не заканчивались никогда — так упоительно сладко было чувствовать то, что делал с ней ее супруг. В ней будто бы росло новое существо — жадное, хищное, готовое разорвать оболочку той, старой Алины, которая терпела боль и унижения и принимала их с благодарностью, выйти наружу и требовать столько ласки, сколько стоящий перед ней на коленях граф может ей дать. А когда тот коснулся языком места, о котором приличным девушкам даже думать было запрещено, существо издало пронзительный стон и выбралось на свободу. Алина больше не думала о том, куда деть руки: она металась по простыням, комкая их нещадно, раскрывала шире ноги, даже не чувствуя, как второе ее колено оказалось на плече у Руневского. Он умело доводил ее до исступления, то и дело бросая взгляд на раскрасневшееся, влажное от пота личико — плод его стараний. Уже не боясь испугать, Руневский мягко сжимал в ладонях маленькие, почти детские, женские груди, думая о том, как однажды сможет и к ним прикоснуться губами. Когда же он почувствовал рядом с собой ладонь, безотчетно пытающуюся нащупать его затылок и притянуть ближе к источнику удовольствия, Руневский понял, что время пришло. Алина не сразу поняла, что изменилось, и когда граф навис над ней, перемещая к центру постели, лишь инстинктивно скрестила ноги у него за спиной, старясь притянуть ближе. — Можно? — спросил Руневский, на всякий случай заглядывая Алине в лицо. Та, осмелев, лизнула его в кончик носа. Алина ожидала, что, когда граф войдет в нее, она испытает привычный тянущий дискомфорт, будто ее изнутри полоснули наждачной бумагой. Но этого не было. Более того, она с небывалым для себя удивлением обнаружила, что ей приятно ощущать в себе мужчину. Это не было больно. Это было восхитительно хорошо. Не давая жене опомниться, Руневский увлек ее в поцелуй и, опустив руку туда, где их тела соединились, начал осторожно ласкать ее. «И так можно?!» — пронеслось в голове Алины, прежде чем граф сделал какое-то потрясающее движение большим пальцем, и она утратила способность мыслить вовсе. Через несколько резких толчков Алина пальцы Руневского покинули свое место, а сам он глухо зарычал — Алина почувствовала, как мышцы на его руках пошли мелкой дрожью. Внутри резко стало тепло, а через секунду девушка почувствовала, как что-то липкое щекотно стекает по внутренней стороне ее бедра. Она захотела было попросить Руневского подать ей влажное полотенце, чтобы обтереться, но тот, отдышавшись, поднял на нее глаза, и она забыла, что вообще обладает способностью членораздельной речи. Руневский, запыхавшийся, раскрасневшийся, смотрел на нее с такой страстью и любовью, что Алина вдруг впервые аз всю свою жизнь ощутила себя любимой. Он никогда не говорил ей банальных слов. Но в его глазах она вдруг увидела себя центром его вселенной. — Я люблю тебя … — произнес Руневский и подался вперед, глубоко целуя. К головокружительному поцелую постепенно присоединились юркие пальцы, и Алина через секунду почувствовала уже знакомое ей нарастающее сладостное чувство. Рука графа умело касалась ее, не проникая внутрь, чтобы не доставить лишней боли. Пальцы, слегка дрожащие, надавливали всё сильнее, то ускоряя свои круговые движения, то замедляя. Руневский снова говорил что-то в поцелуй, второй рукой оглаживая лицо своей жены, но та была так потеряна в ощущениях, что с трудом вспоминала даже, как ее зовут. — Потом тебе будет еще приятнее, девочка, еще много-много раз, — слышалось сквозь пелену накатывающего экстаза, — ты всё узнаешь про себя и сможешь направлять меня… Удовольствие, рождавшееся под пальцами Руневского, расползалось по телу, застревало под ребрами, обжигало кончики ушей, и Алина на секунду показалось, что еще чуть-чуть — и она сгорит в нем. Успев только подумать о том, что ради подобных ощущений стоило пережить и страхи, и боль этой ночи, Алина задохнулась собственным стоном — нараставшее наслаждение достигло пика и теперь рассеялось по всему телу искрами легких спазмов. Пытаясь осознать, что только что произошло с ней, Алина словно через какую-то полупрозрачную пленку видела, как Руневский накрыл их обоих теплым одеялом. — Ну как? — спросил граф, когда его сонная жена, как зверёк, подползла к нему и уткнулась носом куда-то в его плечо. — Теперь я точно графиня Руневская… Можно мы завтра поговорим? — едва слышно ответила она и тут же засопела, безвольно уронив руку, которой до того пыталась ухватить мужа за запястье. — Можно, — Руневский улыбнулся куда-то в потолок, прижимая Алину к себе, — ваше сиятельство… Он хотел подумать в тишине о событиях прошедшей ночи, разложить всё по полочкам, но за окном уже занимался рассвет, а Морфей, несколько секунд назад укравший сиятельную графиню, вскоре вернулся по душу ее супруга.   Пришедшей на утро открыть портьеры Глаше пришлось столкнуться с небывало скандальным зрелищем: в супружеской спальне все было перевернуто вверх дном. Одежда, мужская и женская, валялась в совершенно не надлежащих местах, перина съехала в сторону, одеяло сбилось, а под ним, переплетясь конечностями, в солнечном свете отливали оливково-розовым два абсолютно обнаженных тела. Девушка перекрестилась. Она никогда не была замужем, и всю свою недолгую жизнь считала, что муж не должен видеть жену без ночной сорочки. А то, что супруги еще и спали обнявшись, не разойдясь по разным комнатам после первой ночи, вводило в ее в состояние, близкое к ступору. Посетовав на странности барской жизни, Глаша перешагнула через разбросанные чулки и уже хотела было дернуть за шнур портьеры, как вдруг встретилась взглядом с хитрыми, немного сонными женскими глазами. Графиня Руневская чуть смущенно улыбнулась и, делая вид, что снова засыпает, едва заметно кивнула горничной. Глаша тут же покраснела и, поджав нос, исполнила свою работу и без лишнего шума покинула спальню. В конце концов, личные дела хозяев никак ее не касались.