Boy in the Bubble

I'm the boy in the bubble. But then came trouble and my heart was pumping. Chest was screaming, mind was running, air was freezing. Punch my face. Do it 'cause I like the pain. I had thick red blood running down my clothes and a sick, sick look 'cause I like it though. - Alec Benjamin (Boy in the Bubble).

- Дазай? Что произошло?! Чуя звучит так взволнованно. Он бросает свой рюкзак на пороге комнаты, почти пробегает разделяющие их метры и решительно протягивает руки. Но так и не касается. Его ладони замирают в считанных миллиметрах от кожи щёк, которые он хотел обхватить, и Дазай чувствует тепло в груди. Конечно, Чуя боится прикасаться к нему сейчас. После того, что произошло, к Дазаю наверняка побоятся не то что прикасаться, даже подходить все, кто видел, что произошло в школьном дворе - а таких было немало. Но это другое. Дазай хочет верить, что это другое, потому что Чуя ведь не знает, он совсем ничего не знает, и его сдержанное желание коснуться является лишь последствием мыслей о том, что прикосновение причинит Дазаю боль. - Всё в порядке, - спокойно отвечает Дазай. - Всё хорошо, Чуя. Желваки начинают играть на чужом лице. Прозрачно-голубые глаза темнеют, будто прозрачные воды перед штормом. Чуя отдёргивает руки и сжимает кулаки так, что белеют костяшки. Дазай улыбается, не может не улыбнуться, потому что, несмотря на разницу между ними в пять лет, Чуя - открытая книга, которую Дазай читает даже тогда, когда не хочет этого. Чуя просто такой человек. Он весь - эмоции, порывистость движений, незамутнённая искренность. Он совсем не умеет носить маски, даже ради собственной выгоды. Он совсем не умеет прятать эмоции. Он слишком хорош для этого прогнившего мира. - Как ты можешь так говорить, когда ты... - шипит Чуя. И не договаривает, хмурится сильнее; встряхивает головой, явно пытаясь сдержать эмоции. Но Дазай понимает, как понимал всегда. К тому же, что тут может быть непонятного, когда он сидит на краю своей кровати в одной только чёрной футболке и таких же коротких шортах? Ничто не скрывает его ноги и руки. Ничто не скрывает его шею и его лицо. Он весь покрыт синяками и ссадинами. Рёбра ноют. Колени болят. Болит под ногтями - он загребал пальцами песок, царапая землю. Про лицо и говорить нечего: опухший нос и разбитые губы; лоб, скулы и щёки вздуты или в пятнах синяков. Его мать была в ужасе, когда увидела его, вошедшего в гостиную. Взвилась с кресла, стремительно подошла, цокая каблуками по дорогому паркету из тёмного дерева, схватила костлявыми пальцами за подбородок и впилась разъярённым взглядом. - Кто сделал это с тобой, мальчик?! - почти провизжала она, при том, что шипела подобно змее. - Кто посмел? Наверное, любая другая мать интересовалась бы подобным из любви и заботы, из желания стереть того, кто причинил боль её ребёнку, в порошок. Мать Дазая никогда не была его матерью в том смысле, какой заложен в это слово. Лучше сказать, она была выносившей и родившей его, наследника их с отцом союза, женщиной. Он всегда был для неё «мальчиком», никогда «сыном» и уж точно никогда «Осаму». Последним он был для отца, но лишь в те моменты, когда его успехи не устраивали хозяина дома, и лишь перед тем, как голова моталась в сторону от тяжёлой оплеухи. Когда отец звал его по имени, Дазай знал, его не ждёт ничего хорошего. Когда мать обращала на него внимание, это означало, что грядёт очередной званый ужин, на котором Дазай должен быть примером идеальности. Видимо, на приёме этим вечером для всех гостей он будет «болен». - Ты не обработал раны, - замечает Чуя, явно с трудом, но перенаправляя своё внимание. - Нужно всё промыть и заклеить. Он уходит в ванную и долго хлопает там дверцами шкафчиков, пока не находит необходимое. Вернувшись, почему-то решает начать с ног и садится перед ним на колени. У Дазая мурашки бегут по коже, когда тёплые пальцы осторожно касаются его лодыжки; когда тёплое дыхание Чуи оседает на его колене из-за того, что тот склонился вперёд; когда шёлковые завитки длинных рыжих волос, кажущихся тоже тёплыми, скользят чуть выше в тот момент, когда Чуя чертыхается и тянется к поставленной рядом с Дазаем аптечке, чтобы взять мазь от ушибов и пластырь. - Кто это сделал? - негромко спрашивает Чуя, закрывая пластырем одну из глубоких царапин. - Почему в первую очередь всегда спрашивают об этом? - вполне искренне любопытствует Дазай; когда Чуя поднимает на него раздражённо-непонимающий взгляд, склоняет голову к плечу. - «Кто это сделал?» всегда первый вопрос. Как будто от открывшейся правды всё волшебным образом изменится. Почему никто не спрашивает в первую очередь: «Что ты сделал?». Разве это не то, о чём обычно говорят все вокруг? Что ничто не случается без причин? Тогда, ты должен спросить, что я сделал такого, из-за чего меня побили, верно? - Господи, Дазай, - закатив глаза, Чуя возвращается к обработке его содранного до крови колена. - Что ты мог натворить, чтобы тебя так отделали? Зачем мне спрашивать, если я знаю тебя? - Не знаешь, - пожимает плечами Дазай, наблюдая за тем, как чужие пальцы умело обращаются с ватными дисками и бутылочкой антисептика с совершенно ужасной для использования насадкой. - Знаю, - припечатывает Чуя, прижимая влажный диск к колену; холодно и щиплет. Дазай открывает рот, чтобы поспорить, да так и замирает; дышит сипло сквозь приоткрытые губы, склоняет голову к другому плечу и начинает блуждать взглядом по рыжей макушке у своих ног. На самом деле, если задуматься, это... Весьма спорный вопрос. Но также Дазай не может сказать, что Чуя неправ, потому что Чуя знает его. Всё дело в том, что он не знает всего и самого Дазая знает лишь настолько, насколько ему дозволено. Или нет? Дазай очень плох в общении с другими людьми и не знает, не видит чёткой границы между общим, личным и личным по-настоящему, по-интимному. Поэтому, после ответа Чуи, он невольно задумывается о том, насколько близко подпустил Чую к себе. Изначально Чуя и в самом деле не знал его. Изначально они вообще не должны были встретиться - разные социальные сословия. Дазай был из богатой семьи, носил известную фамилию, был наследником и учился в элитной школе. Чуя был приёмным сыном в самой обычной семье, учился в самом обычном университете и в целом был никем в глазах людей, вращающихся на той же орбите, что и Дазай. Но Чуя знал Йосано, лектора по общей истории из школы Дазая, и так они встретились. Йосано задержала его, чтобы обсудить его эссе на тему «глупости», лежащей в основе Троянской войны, а Чуя заехал к Йосано, чтобы передать ей что-то от их общих знакомых. Как оказалось, Чуя обожал историю, от и до. Как оказалось, ему тоже не понравилось эссе Дазая, которое он прочитал, пока сам Дазай с безразличием выслушивал нотации Йосано. Как оказалось, он тоже захотел с Дазаем об этом поговорить. Как Чуя в итоге стал его «репетитором» по истории - это вопрос, на который Дазай не может вспомнить ответ. Это просто... Случилось? После жаркого спора, после того, как Йосано почти пришлось разнимать драку, после того, как Чуя заявил, что Дазай просто сопляк, который ни черта не понимает, это просто произошло. Дазай прошипел ему в лицо: «Поумнее тебя буду, коротышка!». Чуя схватил его за отглаженный кружевной ворот белоснежной рубашки и не менее зло прошипел, что если Дазай не заткнётся, то он быстро научит его манерам. А потом Йосано отвесила им обоим по подзатыльнику, и как-то так вышло, что на следующий день ухмыляющийся Чуя уже восседал в его комнате, чтобы научить не манерам, а «правильному» отношению к истории. Стоит ли говорить, что Дазай очень быстро довёл его до нервного тика просто из принципа? - Йосано-сэнсэй сказала, это необходимо, - холодно сказала мать Дазая после того, как прочитала лекцию о том, что Дазай жалок, раз не может справиться с таким простым предметом, как общая история. - Но я не потерплю, чтобы какой-то оборванец с улицы расхаживал по нашему дому. Он будет заходить через чёрный ход для прислуги, и его будут сопровождать. Я не хочу, чтобы хоть одна вещь пропала со своего места. Глядя в равнодушные чёрные глаза матери с тлеющим на их дне раздражением, Дазай подумал тогда, что она не отличается особой сообразительностью, раз подумала, что Чуя может попробовать что-нибудь украсть. С другой стороны, она всегда считала, что всё вокруг держится на деньгах и только на деньгах, и пусть в целом это так, Дазай в отличие от неё понимал, кто вор по своей природе, а кто нет. Чуе было наплевать на вычурность их дома и бесценные хрустальные статуэтки. Он считал каторгой необходимость таскаться к Дазаю в пригород, тратить на него своё бесценное свободное время, которого и без того мало. Мать тем временем уволила двух своих личных служанок, потому что ни одна из них не призналась в краже её алмазных серёг. Серьги, к слову, украла одна из её деловых партнёрш, Дазай видел это своими глазами, пусть и случайно. Но так никому об этом и не рассказал. Во-первых, ему было наплевать. Во-вторых, мать никогда бы не поверила, ведь это её коллега по бизнесу, а это две безродные служанки и всего лишь какой-то Дазай. Прошло больше двух месяцев, прежде чем они с Чуей сблизились достаточно для того, чтобы начать получать удовольствие от этих встреч. Не сразу, но Дазай смог привыкнуть к этому человеку, разобрать его как новую головоломку, чтобы посмотреть, как она устроена. Изначально он думал, что Чуя возится с ним только из-за Йосано и несколько раз открыто предлагал уйти и не мозолить глаза. После он решил показать свой характер, отнюдь не сахарный, из-за чего Чуя выглядел готовым придушить его, но продолжил приходить. Это сбивало с толку. Если человек говорит о неприязни и желании убить, он не должен возвращаться, верно? Но Чуя возвращался раз за разом, и постепенно Дазай перестал испытывать раздражение по этому поводу и захотел узнать, почему так происходит. - Может, ты - мазохист? - спросил он однажды, свесившись головой с кровати и отказываясь обсуждать систему какого-то там государства в период военного положения, потому что ему было откровенно наплевать и на это государство, и на их период военного положения. - Очень похоже, знаешь? Я раздражаю тебя, вывожу из себя, довожу до нервного тика, и ты несколько раз почти рвал на себе волосы. Но ты продолжаешь приходить, хотя тебе за это даже не платят. Чуя тогда лишь закатил глаза и дёрнул его за чёлку, что активировало в Дазае режим часового нытья, но на вопрос так и не ответил. А через несколько дней ждущий Чую в своей комнате Дазай понял, что тот задерживается, и решил спуститься вниз и узнать, в чём дело. Как оказалось, Чуя пришёл, да только его задерживали весьма буквально и не обстоятельства, а мать Дазая. Они стояли чуть в стороне от подножия лестницы, и Дазай присел за перилами, чтобы подслушать. Он подумал, что разговор о материальной подоплёке этого «репетиторства» - в конце концов, собеседником была его мать - или она потребовала отчёт о том, как продвигаются их занятия, но... Это было не так. Дазай не застал начало разговора, но очень быстро понял, что переходящий на повышенные тона разговор был о нём. Чуя защищал его. Он говорил о том, какой Дазай умный парень, какой он вдумчивый и дотошный, усердный; как не бросает ничего на полпути, всегда хочет и готов докопаться до самой сути. Чуя... Нахваливал его. И делал это искренне, от всей души. А его мать, как всегда циничная и абсолютно равнодушная к нему, лишь повторяла, как попугай, что в успехах Дазая нет ничего особенного, что он обязан быть лучшим, что он наследник, что он должен быть идеален во всём. Чуя пытался обратить её внимание на то, что Дазай старается и заслуживает одобрения - что, вероятно, исходило из пропущенного начала разговора. Дазай тогда мысленно усмехнулся, потому что одобрение от матери? Это невозможно, да и не нужно оно ему. Об этом он и собирался сообщить Чуе, когда поднялся и начал спускаться вниз, ещё никем незамеченный. Но стоило ему дойти до середины лестницы, как он замер на месте, потому что в тишине паузы жаркой речи Чуи вдруг послышался едкий смешок, и когда его мать снова открыла рот, из него полилась грязь. Она начала говорить о самом Чуе и говорить вещи откровенно гадкие. О том, что его идеалы - ничто. О том, что с таким отношением никто не добивается успеха. О пустословии, так свойственным «таким, как Чуя». Последние слова она произнесла таким тоном, что у Дазая на миг потемнело перед глазами. Именно тогда, стоя на лестнице, он и почувствовал это впервые - страх. Именно тогда, глядя через перила на подобравшегося покрасневшего от злости и задетости Чую, Дазай испугался - а вдруг после этого Чуя и в самом деле больше не придёт? И тогда он решил перевести огонь на себя. У его матери была любимая ваза, стоящая баснословных денег, привезённая из Китая. Нефритового цвета, обвитая узором в виде алого дракона, с широкой средней частью и узким горлышком, эта ваза из тончайшего фарфора была необычайно хороша собой. На все праздники в ней стояли пышные букеты цветов. Она была главным украшением любого званого ужина. Дазай знал, эту вазу его мать любит больше, чем саму себя. Его же самого эта ваза никогда не интересовала. Расписанный кусок фарфора - таких сотни, и никакая древняя история не придаст ценности хламу, который можно повторить, что автоматически разрушает его ценность и эксклюзивность. И именно к ней он направился, намеренно громко топая по ступеням. Разумеется, его заметили. Разумеется, его окликнули. Но он обернулся лишь тогда, когда оказался рядом с вазой; обернулся лишь для того, чтобы перехватить взгляд матери перед тем, как кончики его пальцев толкнули бесценный - для неё - кусок мусора - для него - и ваза упала со своего пьедестального постамента, разбиваясь вдребезги. - Что ты... Что... Ты... Его мать выглядела так, будто её вот-вот хватит удар. Она почти оперлась о локоть Чуи, пошатнувшись на подвёдших от шока и ужаса ногах, но в последнюю секунду отшатнулась и фурией пронеслась вперёд, отвесив Дазаю звонкую пощёчину. Она что-то шипела, кричала, визжала и вопила, готовая придушить его, а Дазай смотрел на не смеющего даже глубоко вдохнуть застывшего Чую и улыбался. Вся правая сторона его лица пылала от боли оплеухи. Всё его тело, всё его нутро сладко дрожало от восторга. От того, что он смог отомстить ей, пусть даже так жалко и мелочно; даже если его выходка не могла повернуть время вспять и оглушить Чую на мгновение, чтобы он не услышал тех гадких злых слов. После этого между ними всё и изменилось, и это было... Хорошо. И просто. И легко. И сложно. Они начали разговаривать. Они начали не только слышать, но и слушать друг друга. Чуя впервые рассказал нормально о себе, о своей семье. Дазай честно рассказал о своём золочёном склепе и двух энергетических вампирах, с которыми ему приходится сосуществовать. Долго злился и бесился, когда заметил во взгляде Чуи жалость к его судьбе. Сам чуть не наговорил ему гадких слов о том, что это Чую надо пожалеть, но это быстро прошло. Прошло, потому что постепенно во взгляде Чуи начала просвечиваться направленная на Дазая гордость. Как будто он гордился тем, каким умным и самостоятельным, сильным духом был Дазай, раз мог жить в такой обстановке. И пусть Чуя не имел к его выращенному всем назло стальному стержню никакого отношения, Дазаю почему-то было очень приятно и тепло от этих взглядов. - Так кто это сделал? - повторяет свой вопрос Чуя, закончив обрабатывать его ноги. Он поднимается с корточек и садится рядом, подбирая под себя одну ногу. Сквозь модную дырку в джинсовой ткани торчит его колено. Дазай опускает на него свою ладонь и выдерживает полный подозрения взгляд Чуи с самым невинным выражением лица. Тот не покупается, никогда не покупался, но не стряхивает его руку, начинает обрабатывать костяшки и осматривает треснувшие ногти, наверняка всё ещё ожидая, когда Дазай схватит за рваные нити и дёрнет, чтобы превратить модную дырку на ткани во вполне настоящую дырку, которую лишь зашивать, либо вещь на выброс. А Дазай смотрит на него и хочет попросить, чтобы Чуя крепко обнял его - и тогда пустота из груди уйдёт. А Дазай смотрит на него и хочет попросить, чтобы Чуя поцеловал его - и тогда боль затихнет. Это правда - Чуя знает его. Он знает его привычки и реакции, знает его маски и несколько раз видел его истинное лицо, пустое и безразличное к миру вокруг. Чуя знает многое. О вкусах, о любимых цветах, о любимых книгах, о любимых животных и одежде, о предпочтениях в еде и напитках. Чуя знает о собранной коллекции игр для приставки, о белых пазлах, о стеллаже с головоломками. Чуя знает о глухой ненависти к родителям и безмерной любви к единственному дяде, брату матери, с которым он видится очень редко из-за того, что его дядя самый крутой хирург на всю Йокогаму и постоянно по уши в работе. Чуя знает... Но в то же время он не знает ничего. Потому что Дазай - кукла. Он всего лишь красивая умная фарфоровая кукла. Не человек - наследник. И у него не может быть своего мнения, своих вкусов, своих предпочтений и каких-либо эмоций и слабостей. Он должен быть идеален - это то, что вбивалось в него с самого детства. Чуя не знает об этом, не чувствует этого, потому что маски Дазая так чертовски хороши. Роскошные, яркие, умело расписанные тонкой кистью, наносящей эмоции, они заставляют Чую верить, что у Дазая всё в порядке, что Дазай - в порядке. Но это не так, и именно поэтому он нарвался на драку. Люди и в самом деле в первую очередь спрашивают: «Кто это сделал? Кто это сделал с тобой?». Правда в том, что Дазай сделал это с собой сам. Его никогда не любили в школе, по многим причинам, и если раньше это нисколько не волновало Дазая, то на этот раз он решил извлечь из царящей вокруг него обстановки выгоду. Он сам подошёл к той компании заводил из параллельного класса и сам с невинным видом спросил во весь голос у всех на глазах у главаря, правда ли, что тот предпочитает мальчиков - такое глупое, но такое грубое для лишённых мозгов идиотов оскорбление; лучшее в своём роде. В тот миг, казалось, весь мир замер. На Дазая смотрели с удивлением. На него смотрели с откровенным ужасом. Дазай буквально слышал их мысли в тот момент, когда Масаши, так звали того парня, рывком поднялся со скамьи внутреннего двора и направился к нему. Они заранее молились за упокой его души. Получить то, чего желал Дазай, оказалось просто. Боль. Он всегда ненавидел её. Боль от пощёчин матери. Боль от оплеух отца. Боль душевная, терзающая его и не дающая спать по ночам. Но боль, что расцветала в нём из-за ударов и пинков Масаши, казалась невероятно сладкой. Дазай тогда засмеялся сквозь слёзы. Ему было хорошо. Одного безмозглого идиота, озабоченного своим статусом, в том числе статусом альфа-самца, хватило, чтобы ненадолго почувствовать себя живым. Кости хрустели, мышцы выли, кожа лопалась, кровь текла, дышать было тяжело, сердце колотилось в горле - а Дазай смеялся; смотрел сквозь пелену в глазах на полные ужаса лица вокруг, подставлял живот под удары озверевшего от его смеха идиота и чувствовал себя как никогда живым. - Бьёшь, как девчонка, - сплюнул он тогда кровь под ноги Масаши. И почти сразу же пожалел - так все наверняка подумали - об этом. Но он не жалел. Он был избит, весь в крови, и его тело визжало от боли, но ему было хорошо. Может быть, в тот момент он мечтал, чтобы это не прекращалось. Может быть, в тот момент он мечтал о том, чтобы Масаши - явные проблемы с гневом - забил его до смерти. Но на шум явились учителя, и их растащили. Дазаю пришлось бежать из лазарета. Дазай знает, когда отец вернётся из поездки, ему не поздоровится, потому что отцу обо всём доложат, если уже не доложили. С другой стороны, у Дазая полно свидетелей невинного вопроса и чужого яростного срыва. Отец Масаши, крупный банкир, окажется в долгу перед отцом Дазая за то, что Масаши сделал с ним. И Дазай знает, отец сумеет извлечь из этого максимальную выгоду. Как всё удачно сложилось. Лучше и быть не могло, и... - Дазай? Дазай, почему ты... Дазай, посмотри на меня... Голос Чуи вдруг звучит очень взволнованно, а ещё будто издалека. На щеках всё-таки оказываются чужие ладони, и Дазай поднимает голову, но не сразу понимает, почему лицо Чуи плавает и колеблется перед ним. А потом, когда Чуя проводит большими пальцами по его скулам, когда взволнованно спрашивает, где болит, Дазай понимает, почему так глухо в ушах, почему тяжело в груди, и почему его лицо мокрое, а Чуя расплывается. Потому что в его глазах стоят слёзы. Потому что они катятся по его щекам и щиплют на разодранной коже скул. - Дазай... - почти отчаянно шепчет Чуя. - Дазай, что мне сделать? Дазай едва ли понимает вопрос. Что Чуе сделать? Почему он должен что-то делать? Это Дазай неправильный - вышедшая из-под контроля марионетка. Это Дазай «сбился с пути истинного» и вдруг обзавёлся собственным мнением. Это Дазай вдруг оглянулся назад, на всю свою жизнь, и понял, что не живёт, а существует. Это Дазай осознал, что не принадлежит сам себе, и испугался. Это ему снятся кошмары о том, как его пожирает пустота. Это он неожиданно начал бояться, что его ждёт в будущем. Кукла в руках Кукловода, он будет делать то, что ему сказано. Учёба, работа у отца, брак по расчёту, выполнение всех распоряжений «семьи», полный контроль над его жизнью: общей и личной. Что может сделать Чуя, если Дазай - кукла в клетке, мальчик в стальном пузыре? - Поцелуй меня, - просит он хрипло, на выдохе с присвистом. Чуя замирает. Моргает. Хлопает длинными золотистыми ресницами. В его взгляде непонимание. В его взгляде растерянность. Дазай улыбается и улыбается ещё шире, когда чувствует, как корка трескается на губах, принося жалящую боль. Да, так и должно быть. Это правильная реакция, потому что Чуя на самом деле не знает его. Знает, но не знает - звучит глупо, но так и есть. Потому что Чуя может знать, что Дазай любит клубничный баббл-ти и ванильный пудинг с начинкой из жидкого шоколада, что ему нравится синяя и фиолетовая цветовые гаммы, что Дазай не любит собак, потому что в детстве его очень напугал и чуть не покусал сорвавшийся с цепи в саду отцовский ротвейлер, но не знает, что вот уже как несколько недель из их без двух месяцев годового общения Дазай влюблён. Влюблён в Чую. Очень сильно. Иногда Дазай даже думает, что на века. И, вероятно, это неудивительно, ведь Чуя - первый человек, который заинтересовал Дазая. Он также первый человек, который смотрел на Дазая и видел его, слушал его и слышал его. Он первый человек, которому Дазай небезразличен. Он первый человек, который по-настоящему заботится о нём и переживает. Он первый... Во многом. Во всём. Это из-за Чуи Дазай перестал быть послушной марионеткой. Это из-за Чуи ему так больно внутри. Потому что Дазай всё ещё наследник - кукла, не человек. И он принадлежит своим родителям, всегда будет принадлежать. Он - их актив для вложений в будущее: не меньше, но и не больше. Собственность. Чуе нет места рядом с ним. Им дозволено видеться только потому, что Йосано - уважаемый педагог. Потому что Чуя - её личная рекомендация. Потому что Дазай дал понять матери, что если кто-то попробует задеть Чую, он выйдет из-под контроля ещё больше. Но в настоящем Дазай осознаёт, как это было опрометчиво с его стороны. Его мать никогда не отдаст контроль. Его отец - и подавно. Как только он вернётся домой, они избавятся от Чуи, потому что Чуя - угроза их контролю. И, скорее всего, Дазай больше никогда его не увидит. - Дазай... Чуя начинает, но не договаривает; отстраняется и зарывается пальцами в волосы на затылке. Дазаю впервые в жизни совестно - за то, что заставил его переживать, за то, что породил в нём внутренние метания. Потому что Дазай знает, о чём в этот момент думает такой умный, но такой глупый Чуя. Он наверняка вспоминает всё их общение и подбирает слова, чтобы сказать о том, что это блажь и глупость; что Дазай просто привязался к нему, потому что Чуя его единственный приятель, друг, близкий человек. Он наверняка в панике. Думает о том, как не разбить чувства Дазая, как не сделать ему больно, но при этом сказать о том, что это неправильно; о том, что Чуя никогда не смотрел на него в таком плане. Что даже будь иначе, это невозможно, потому что Дазаю всего пятнадцать, и пусть его день рождения, который подведёт черту хотя бы под возрастом согласия, не за горами, это ничего не меняет. Потому что Дазай - ребёнок. Потерянный одинокий мальчишка, подобранный с холодной мокрой улицы голодный щенок, привязавшийся к тому, кто подарил ему заботу и ласку. А Чуя взрослый и ответственный, к своим двадцати успевший хлебнуть немало дерьма. Он всегда думает головой. Он всегда думает. Всегда и много - слишком. - Это тоже интересный момент, тебе так не кажется? - отстранённо спрашивает Дазай, отводя взгляд от чужих дёрнувшихся каменных плеч и начиная блуждать им по комнате. - Почему-то когда речь заходит о поцелуях, все сразу думают о поцелуях в губы. Никто не думает о поцелуе в щёку, в переносицу, в лоб. - Дазай... - начинает Чуя, уже более решительно, но Дазай качает головой. - А когда говорят о любви, - продолжает он, впиваясь ногтями в отбитое лиловое бедро, скрывающее яркий цвет от Чуи тканью шорт, но дарящее вспышку отрезвляющей боли, - все сразу думают о сексе. Особенно, когда речь о признании в любви при существующей разнице в возрасте. Люди, которым признались, думают: «Обо мне будут говорить, что я сплю с малолеткой». А люди со стороны брезгливо кривятся и в самом деле говорят: «Отвратительно, он спит с малолеткой». Но разве на этом строится любовь? На сексе? - Конечно, нет, - с шумным выдохом отвечает Чуя и берёт его за руку, когда замечает, как Дазай пытается проткнуть пальцами своё бедро. Сжимает крепко, надёжно. У Дазая кончики пальцев дрожат. - Точнее, бывает по-разному. Каждый человек всё видит и чувствует по-своему, так что... - Я влюблён в Чую, - признаётся Дазай. Странно, слова выходят так легко, будто не являлись долгое время его самой страшной тайной. Странно, что от того, как дёргается Чуя, болит в груди даже сильнее, чем когда по ней прилетел удар кулаком от Масаши. - И мне это нравится. От этого чувства веет надеждой. Это чувство согревает и поддерживает меня. Успокаивает. Уничтожает чувство одиночества. Разве это плохо? - Нет, - отвечает Чуя, качая головой; придвигается ближе, пытаясь заглянуть в глаза. - Конечно, нет. Но, Дазай... - Меня это не волнует, - вновь прерывает Дазай, позволяя это, заглядывая во взволнованную синь. - Разница в возрасте. Чужие слова обо мне. Чужие слова в целом. Я знаю свою судьбу. Я знаю, во сколько женюсь, сколько раз буду спать со своей женой, сколько у нас будет детей, какие ветви семейного бизнеса они унаследуют. Но я также знаю, что твои глаза - свободное небо над головой, а цвет твоих волос - тепло в моей груди. Что твои прикосновения успокаивают любую боль, а твоё присутствие заполняет мою пустоту. Я никогда не знал ничего подобного, но после того, как ты появился в моей жизни, всё изменилось. Может быть, ради тебя я бы и начал ту дурацкую Троянскую войну. Чуя фыркает и криво улыбается. Встряхивает головой, тут же вспоминая о том, на какую серьёзную и по-своему опасную тему они разговаривают, и вновь заглядывает Дазаю в глаза. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но в итоге так ничего и не говорит. Просто смотрит. И Дазай смотрит в ответ, понемногу теряя себя в ласковом прикосновении большого пальца, выводящего круги поверх его обработанных и забинтованных костяшек; в той откровенной приязни, которую читает во взгляде Чуи, даже если она разбавилась виной. - Так что, Чуя поцелует меня? - едва слышно спрашивает он, когда понимает, что Чуя вместо решения всё глубже и глубже уходит в себя. Когда взгляд голубых глаз резко уходит в сторону, усмехается. - Не волнуйся так сильно. Мы здесь одни. Никто не узнает, что ты поцеловал пятнадцатилетнего мальчика. - Дело не в возрасте, - передёргивает плечами Чуя. И Дазай верит ему, потому что знает: так и есть. Возраст тоже имеет значение, но весьма смазанное с учётом того, что происходит между ними в эти минуты; с учётом всех слов и откровений, и самой ситуации... - Было бы здорово, - едва слышно говорит Дазай, тоже опуская взгляд, глядя на их сцепленные руки, - если бы мой первый поцелуй был с человеком, в которого я оказался влюблён. - Манипулируешь, засранец, - ворчливо отзывается Чуя и смотрит на него с дёрганой улыбкой, явно пытаясь строить хорошую мину при плохой игре. - Просто хочу всё сделать правильно, - пожимает плечами Дазай. - То есть, ты ведь знаешь, что я мог просто украсть твой поцелуй, если бы захотел, да? Но я решил сначала спросить разрешения, потому что так правильно. - Всегда знал, что с тобой будет сложно, - вздыхает Чуя, но без упрёка, без заложенного в этих словах смысла как такового. - Надо было бежать от тебя ещё тогда, когда ты разбил ту чёртову вазу. Я был уверен, что у твоей матери прихватит сердце. - О, это было бы удивительно, - согласно кивает Дазай с задумчивым выражением лица. - Это бы доказало, что этот орган есть в её теле, да? В любом случае, какая разница? У неё этих ваз... - Эта ваза стоила столько, что я мог бы оплатить себе ещё три обучения и купить квартиру в центре Йокогамы, - напоминает Чуя, вскидывая брови. - Да, - снова пожимает плечами Дазай. - Конечно. Но она оскорбила тебя. Оскорбила тебя ни за что. Я никогда не смог бы задеть её так же сильно на словах. Поэтому я разбил её любимую вазу. И знаешь, выражение её лица мне очень понравилось. Отнимать то, что дорого - это и в самом деле может быть весело. Глаза Чуи расширяются от этих слов, а Дазай улыбается. Он вдруг представляет, как было бы здорово, если бы бизнес матери разорился, если бы компания отца потерпела финансовый крах. Видеть, как они психуют и суетятся, бегают и заламывают руки, понимая, что ничего не могут изменить, поправить. Видеть то же выражение ужаса на их лицах, которое было на лице матери в тот момент, когда Дазай толкнул вазу, и та разлетелась острыми черепками осколков. Наблюдать за тем, как они постепенно скатываются, как перестают иметь возможность ходить по вычурным ресторанам, по модным ателье и бутикам, ездить на сверкающих дорогих машинах. За тем, как вся позолота стекает и растворяется в грязи сточной канавы, обнажая пустое нутро. За тем, как бывшие знакомые, друзья и подлизы одаривают злорадными взглядами, если вообще обращают на них внимание. За тем, как... Картина горящего особняка перед глазами вдруг размывается, и Дазай промаргивается только для того, чтобы зажмуриться от чужой лезущей ему в глаза чёлки и задержать дыхание в осознании того, что к его губам прижались чужие губы. Несколько секунд требуется на осмысление, на то, чтобы ущипнуть себя за бедро и убедиться в том, что Дазаю не кажется, что это и в самом деле происходит, а потом Чуя отстраняется, но недалеко. Прижавшись лбом ко лбу Дазая, он какое-то время смотрит в его широко распахнувшиеся от удивления и неверия глаза, а после подаётся вперёд и снова целует его: легко, поверхностно и очень приятно. Разбитые губы ноют и кровят, гадкая запёкшаяся корка мешается, но Дазай всё равно придвигается ближе, неуверенно опускает ладони на чужие плечи для равновесия. Ждёт, что Чуя оттолкнёт, и боится этого, но нет. Нет, Чуя не отталкивает. Совсем наоборот, в какой-то момент он притягивает его к себе совсем вплотную, бережно обнимает за плечи и поясницу и... Продолжает целовать. Покрывает поцелуями его губы и щёки, разбитый нос и переносицу, лоб и виски, а после снова целует в губы, и Дазай понимает, что они у него дрожат, что глаза у него опять на мокром месте от этой нежности, от этой бережности, с которой Чуя держит его в своих руках. Никто никогда не прикасался к Дазаю вот так даже без поцелуев. Он вдруг понимает, что его никто никогда - никогда - не обнимал. - Тише, - шепчет Чуя в его губы, притирается мягко носом к ноющей скуле и трётся лбом о лоб. - Тише, тише, Дазай... Ну что ты... А Дазай и сам не знает, «ну что он». Ему так хорошо и так плохо. Ему так больно и так приятно. Он чувствует себя так, будто сгорает в руках Чуи - только для того, чтобы возродиться из пепла. Он чувствует себя так, будто не успевает к перерождению, и пепел раздувает во все стороны порыв ледяного ветра. Но физически ему хорошо. Физически он в кольце рук Чуи, обнимает его за шею, дышит его смешанным с отголосками сигаретного дыма пряным цитрусовым парфюмом, и это слишком хорошо, слишком, и это «слишком» находит своё освобождение в виде несдержанных слёз. - Я уезжаю в закрытую частную школу для мальчиков после шестнадцати, знаешь? - всхлипывает он, разрывая очередное прикосновение губ и вжимаясь лицом в шею Чуи. - Ни телефонов, ни интернета. Там учился отец. У него там теперь отличные связи - он дружен с заместителем директора. Новая клетка специально для его наследника. - Есть возможность остаться? - спрашивает Чуя, шепчет ему на ухо, поглаживая по затылку. Он кажется напряжённым, все мышцы задеревенели. Дазай всхлипывает, качая головой; улыбается дрожащими губами и обнимает его крепче. Он не хочет туда, но у него нет выбора. Он не хочет расставаться с Чуей, но у него нет выбора. Он мог бы нафантазировать тайные вылазки, обмен письмами и много чего ещё, но знает, что это бессмысленно. Он хочет порадоваться тому, что оказавшемуся из-за него в неловком двусмысленном положении - и двусмысленном, к тому же, в самом дурном смысле - Чуе не придётся и дальше возиться с ним, переживать, ходить вокруг на цыпочках в опаске сделать что-то не так, сказать что-то не то, задеть «нежные подростковые чувства». Но у него нет на это сил. Нет, даже если он понимает, что так будет лучше для Чуи. Говорят, любимым людям желаешь только самого хорошего. Дазай для этого слишком эгоист. Голодный до тепла, жадный до ласки, эгоистично эгоистичный эгоист. - Мы что-нибудь придумаем, - обещает Чуя, прижимаясь губами к его макушке. - Если ты уедешь, кто будет трепать мне нервы? Клянчить сладкое? Доводить до дёргающегося глаза? На чьей совести будет моя первая седина? Чёрта с два, Дазай. Без тебя будет скучно, знаешь? К чёрту эту твою частную школу для мальчиков! Он говорит так уверенно и оживлённо, что Дазай не может сдержаться и хихикает себе под нос; а после смеётся уже громче, когда Чуя опрокидывает его спиной на постель и начинает щекотать. Рёбра ноют, мышцы болят, кожу саднит, но прикосновения Чуи легче лёгкого, ласковые, эфемерные, и он - якорь Дазая, за который тот цепляется руками и ногами. Буквально. И Чуя позволяет это. Чуя нависает над ним сверху, мягко оглаживает ладонью по щеке, поглаживает большим пальцем по скуле и прижимается губами к разбитому лбу. И Дазай невольно трепещет ресницами и заливается румянцем от этого полного неподдельной заботы и приязни, привязанности жеста. «Спасибо, что появился в моей жизни, Накахара Чуя», - думает он, прикрывая глаза и уходя с головой именно в этот поцелуй из всех.

- Post Scriptum -

Шестнадцать Дазаю исполнится через полтора месяца, наполненных его любимыми увлечениями, его любимой едой, присутствием рядом Чуи и разделёнными на двоих невинными поцелуями. Это будут лучшие полтора месяца в его жизни, полные цвета и красок, которые оборвутся резко и больно, обернутся чёрным цветом в один миг. И пусть они с Чуей успеют попрощаться, это ничего не изменит для Дазая, и ранним утром в день его отбытия в новую школу Дазай будет как никогда рад тому, что будет идти дождь, и тому, что он - наследник. Потому что никто никогда не смотрит наследникам в глаза. В заплаканные, покрасневшие, опухшие от слёз, тёмные и пустые, потерявшие свой свет окончательно глаза.

I said I didn't want trouble. But then came trouble and my heart was pumping. Chest was screaming, mind was running, nose was bleeding. I had thick red blood running down my clothes and a sick, sick look 'cause I like it though. I'm the boy in the bubble. - Alec Benjamin (Boy in the Bubble).

|End|