⠀
7 февраля 2022 г. в 01:23
Аято горячо любит свою сестру. Он любит её самой чистой, самой настоящей любовью. Он любит её так, как никогда не полюбит никто из ныне живущих, никто из тех, кому ещё предстоит родиться. Любит искренне, всепоглощающе. Поэтому всегда позволяет ей чуточку больше, чем хотел бы.
Он абсолютно уверен, что лишь ему одному дозволено знать Аяку настоящей: громкой и игривой, необъяснимо влюблённой в жизнь, мечтательной и уверенной; порой слабой, смущённой от собственной же жажды жизни, упёртой.
Он не перестаёт удивляться тому, как она приобретает всё более взрослые, более женственные черты, хотя душа отдаёт первым цветением сакуры, детской наивностью, и волосы, цвета самого сильного холода, всегда пахнут свободой.
Он имел возможность – подарок, скорее – наблюдать за Аякой с самого рождения. С её первого невнятного «мама», с первой глуповато-детской улыбки. Он знает её, как никто другой не узнает, не посмеет узнать. По одной простой причине: должны пройти годы, чтобы она впустила кого-нибудь в своё сердце, разрешила там расположиться, будто бы ни в чём не бывало, закинуть ноги на стол и прохлаждаться с самым равнодушным выражением лица.
Чем старше становится сестра, тем больше гордости появляется в сердце Аято. Он поражён её невероятной способностью подниматься вновь и вновь, как бы сильно жизнь ни отрезвляла, как бы ни старалась вывести из равновесия и опустить руки.
Поражён её добротой, сострадательностью её души, тем, как стремительно она становится каждому другом, как чётко подмечает все человеческие слабости и выигрышные стороны.
Она бойко набирает обороты, впитывает всё, чему учит её жизнь и сам Аято. Знает, где прогнуться, но никогда не дает собой воспользоваться. Она делает это так грациозно и искусно, что Аято невзначай задумывается: не успела ли она превзойти его самого в их маленькой, им одним известной, игре?
Он довольно растягивает губы в слабой улыбке, когда слышит, что среди простых людей Аяка собственноручно добилась титула Сирасаги Химэгими. И он не может с ним не согласиться. Она рассказывает об этом с таким воодушевлением, будто лёгкие её бесконечны и дышать совсем не обязательно. Будто бы она и не простой человек вовсе и абсолютно не слышала про необходимость дышать.
Аяка активно жестикулирует, нарушая тысячу и одно правило этикета, вальсируя перемещается по комнате, отчего совершенно растрёпывает свою идеально уложенную причёску, часто убирает выбившиеся пряди с глаз, чтобы не мешали. Она наверняка хочет поделиться добротой и счастьем своей необъятной души со всем миром. Аято лишь предстоит ей объяснить, что не все в том самом мире будут готовы это принять. Сам он видит весь мир в Аяке. В конце концов, они – то немногое, что у них осталось после смерти их родителей.
Глава клана Камисато никогда не считал себя эгоистичным человеком. Такое правило он отчаянно старался привить и Аяке. Каждый свой поступок они проверяли на соответствие самым высоким стандартам. В них с детства воспитывалось обострённое чувство справедливости, в меру необходимая самоотверженность и бескрайняя сострадательность.
Поэтому Аято ни капли не удивлён, когда сестра стыдливо сообщает, что под своё крыло взяла некоего беженца из Мондштадта. Глаза, что бывает совсем редко, прячет где-то под бетонным фундаментом поместья, как будто извиняется. Но Аято не стесняется зацепить кончиками пальцев её угловатый подбородок и высоко его поднять, так, чтобы глаза в глаза, чтобы не забывала, что принцессе Аяке из клана Камисато никогда не нужно извиняться за свои поступки. А тем более бежать от ответственности. Даже, если очень того хочется.
Тома уж больно напоминает Аято собачонку. Верную такую, услужливую. Чрезвычайно добрую, слишком добрую, даже по меркам Аяки, а ещё бесконечно наивную, полную какого-то нечеловеческого понимания. Камисато это ценят.
Аято не замечает, как с каждым разом задерживается на нём взглядом всё дольше и дольше. Своё постоянное времяпрепровождение в его компании объясняет скукой и полнейшим отсутствием дел.
По десять раз на дню уверяет Тому, что ему отнюдь не утомительно просто наблюдать за тем, как он выполняет работу по дому.
Молчит о том, что находит весьма занимательным, как влажная футболка прилипчиво тянется к его телу, пока тот ведёт безмолвный бой с мокрым постельным бельём на заднем дворе поместья.
О том, что лицо у собачонки довольно милое, в то время как он сосредоточенно очищает серебряный заграничный сервиз, он тоже умалчивает.
А когда отговорки заканчиваются, крепко сжимает пшеничные волосы в кулак, в слабом стоне теряется, запрокидывает голову назад и позволяет себе больше, надавливая Томе на затылок.
Он команду улавливает сразу же, без лишних слов понимает, чего хочет от него хозяин. Поэтому шире открывает рот, хоть уголки его распухших губ болят безбожно, но берёт член глубже, собирает всю свою старательность, лишь бы понравилось, лишь бы отблагодарить.
Для Томы услышать «хороший мальчик» сродни третьему пришествию, а если почесать за ушком, то, считай, можно себя и не касаться – стопроцентная вероятность кончить прямо в штаны.
Аято такой податливости лишь усмехается. Он у Томы первый во всех смыслах, а от этого осознания дух захватывает, феерично застилает сетчатку пеленой возбуждения. Он для Томы навсегда и останется первым. В душе он, конечно, надеется, что и последним тоже. Единственным.
Аято уверен, что испытать удовольствие такого минета удастся лишь с ним, с Томой. Такой самоотверженности, до смешного доходящей ответственности, не встретить во всём Тейвате.
То, как Тома внимательно, до невозможности неумело, но так старательно, что Аято готов тут же простить ему редкую остроту клыков на чувствительной коже собственного члена, вбирает до основания, вылизывает каждый сантиметр, останавливается, чтобы поцеловать головку и юрко обвести её языком, Аято находит магнетически притягательным. Очаровательным, в каком-то смысле.
Тома в его руках полностью гибкий, пластилиновый, доверчивый и очень, очень терпеливый. Аято не смеет отказать себе в удовольствии проверить на сколько его вообще хватит. Но на любую грубость, каждое проявление своенравности своего господина, Тома лишь гортанно стонет, пуская приглушенные вибрации. И терпит.
Терпит, когда Аято жёстко цепляется за загривок, не позволяя поднять голову от лобка.
Терпит, пока подбираются к краям глаз редкие слёзы, а лёгкие на грани полного отказа поддержки системы жизнеобеспечения.
Терпит, яростно сжимая подтянутое бедро Аято, оставляя фривольный, почти что непозволительный, – на самом деле, позволительный только ему – след.
И это является для Аято верным сигналом к отступлению.
Вот только оказывается, что Аято ответным терпением не отличается. Неожиданно для себя самого забывает все строжайшие правила, казалось бы, навеки вбитые в то сознательное и подсознательное, что находится у него в голове.
Глава клана Камисато никогда не считал себя эгоистичным человеком. Пока дело не коснулось Томы.
Чем больше времени они проводят все вместе, тем запредельно близкими кажутся их с Аякой объятия, невозможно долгими разговоры, а про взгляды думать совсем не хочется. Аято никогда и ничего не жалел для сестры. Он собственноручно поставил её на пьедестал, позволяя многое. Но этого позволить никак не мог.
И когда Аяка в очередной раз крепко прижимается к Томе со спины и быстро чмокает того в щёку, Аято понимает, что терпеть он не умеет от слова совсем.
В действительности Тома не придавал этому никакого значения. Или притворялся. Ни один вариант не приходился молодому господину по душе. В первом случае это означало, что так с собой обращаться он позволял чуть ли ни каждому встречному. Общительностью Тома не уступал Аяке. Ровно так же, как и добротой. Вторая опция ставила безусловное и неприкосновенное первенство Аято под угрозу. А ему очень хотелось быть для Томы первым. Единственным.
Именно поэтому сейчас предмет его обожания и находился в таком неоднозначном положении.
Крепко сжав худощавые ноги, он сильно прогнулся в спине. Слабую попытку обернуться и посмотреть на Аято наверняка затуманенным, слабо воспринимающим реальность, взглядом тот пресёк почти сразу, оставив жгучий, алый след на крепкой оливковой ягодице.
Камисато моментально сжал их в ладонях, разводя в стороны и открывая себе бесподобно эротичный вид собственного подчиненного. Он донельзя открытый, податливый, скорее всего, не имеющий ни малейшего понятия причины подобного с ним обращения, но всё равно, без лишних вопросов, покорно принимающий в себя член своего господина, своего хозяина.
Аято думал об этом каждый раз, когда беспощадно входил до основания в тугое кольцо сжатых мышц, когда от очередного удара, расцветающего на молодом теле, Тома неконтролируемо дрожал, явно приглушая собственные тяжелые вздохи. Заставлял их теряться в бесконечности дорогих простыней постели Аято, которые самостоятельно менял каждую ночь.
У Аято перед глазами невинные поцелуи в щёки. У Томы на глазах выступающие слёзы от правильности размашистых движений внутри, от миллиона мурашек, от несвойственно высокого голоса, скрывать который – настоящая пытка.
Аято любит его любым. Любит его стоящим на коленях, со стеснительным румянцем, опущенным вниз, будто бы провинившимся, взглядом.
Любит его, когда он стремительно тот самый взгляд возвращает к глазам Аято, ища в них любой намёк на одобрение, любое подтверждение тому, что его сладкие губы вокруг члена молодого господина делают всё так, как тому нужно.
Любит его, когда он пальцами гуляет по подтянутому животу, медленно опускаясь на ствол своего любовника.
Любит его, когда он умоляет остановиться, но стонет так развратно и жарко, стонет прямо в губы, будто кричит остановись–ещё–прекрати–глубже.
На самом деле, Аято любит его совершенно любым. Он любит в Томе ту страшную открытость, ту незримую стойкость его характера, которую не заметить может лишь самый отчаянный глупец. Он любит сам лишь факт его существования. Ему совершенно не обязательно любить Тому за что-то. Поэтому он выбирает любить его за просто так.
Но сейчас, когда он собственными пальцами цепляется за половинки своих ягодиц, в безусловной доверчивости открываясь любовнику в который уже раз, он нравится ему особенно остро.
– Какой же ты… – Аято входит так глубоко и резко, что характерный шлепок слабо отдается эхом в открытом пространстве. Несильно прикусывает нежную кожу на самом уязвимом, самом желанном месте, заставляя Тому жалобно простонать в мягкость постельного белья, – неописуемо красивый.
– Совершенный, – продолжает он, оставляя укусы на шее Томы, предельно близко к росту волос, так, чтобы не увидели чужие глаза, так, чтобы щёки Томы горели не от поцелуев Аяки, а от воспоминаний о жадных отметинах, – чудесный.
– Волшебный, – каждое слово молодого господина теряется в активных, в меру жёстких, толчках. Теряется где-то внутри Томы, пока он сам теряется в непередаваемом спектре ощущений. Ведь каждая ночь с Аято, будто первая. А каждый раз, когда он сильно сжимает талию в своих руках, таких аккуратных, таких, что хочется там навечно остаться, когда в унисон собственным движениям в горячей тесноте чужого тела, опускает прохладные пальцы на полностью возбужденный, вот-вот готовый излиться, член Томы, надрачивая ровно так, как тот хочет, ему к чёрту сносит крышу, – любимый.
Аято хитрым прищуром проходится по открывшейся перед ним картине. По влажной коже от запредельной, чрезвычайно важной, близости чужого жаркого тела. По мутным, почти что теряющим связь с реальностью, зелёным глазам. По распущенным волосам до одури мягким. По приоткрытым искусанным губам. По влажному от слюны и неосторожности сумасшедших поцелуев подбородку. По темнеющим укусам, беспорядочно следующим от шеи до самых ямочек у издевательски истерзанных ягодиц.
– Мой, – крепко прижимая тело любовника за бедра рычит Аято, кончая глубоко внутрь.
– Твой, – слабо шепчет Тома в ответ в послеоргазменном экстазе, пытаясь вернуть лёгкие к жизни.
Так уж получилось, что в самый трудный момент Тома встретил человека, достойного его верности.