Письмо

Я отдаю ему письма. Их было восемьдесят семь, это восемьдесят восьмое. Он забирает их, улыбается и обещает, что отдаст тебе. Он обещает сделать все, чтобы ты их получил. Я думаю, что он не врет, хотя турк, который не врет, — редкость в наши дни. Каждое письмо он прячет во внутренний карман своего выглаженного пиджака. Всегда слева. Я не уверена, значит ли это что-нибудь, или просто совпадение. И он улыбается — легкой вутайской улыбкой. Он знает, и я знаю: эта улыбка выдает то, что никогда не прочитаешь в его глазах. У вас такой разный взгляд — у тебя и у него. Когда я думаю о твоем, я чувствую, как солнечный ветер ласкает кожу, слышу смех, чувствую вкус земляники, которую мы ели вместе — помнишь? Его взгляд холоден. Разрез глаз выдает то, что он не из Мидгара, и, когда я смотрю его в глаза, то хорошо представляю, как неуютно ночью в горах Нибеля. Никто так и не рассказал мне, что там произошло, — просто ты исчез из моей жизни. Никто не подходит к телефону, когда я набираю твой номер. Только после тягостного молчания в трубке женский голос сообщает, что связь установить невозможно. Я слушаю ее и надеюсь, что однажды где-нибудь и когда-нибудь услышу твой голос и твой смех. Это ведь не первый раз, когда ты не можешь мне ответить. Но пока я все равно слышу только автоответчик. И он тоже ничего не рассказывает, только улыбается. Объясняет снисходительно, что это меня не касается, я ведь всего лишь цветочница. А потом он разворачивается и уходит. Уносит мои письма. И мои цветы. Вчера приходил тот ужасный крикливый рыжий. Ты, наверное, помнишь его? Он поднялся в должности — второй человек в Бюро. Едва завидев его расхлябанную походку, все мелкие бандиты убираются с улицы. А ведь не так давно он был одной из тех уличных крыс, которыми помыкает дон Корнео. Он топчет цветы, а еще смотрит на меня так, словно увидел Бахамута. И говорит, чтобы я больше ни делала больно — не отдавала писем для тебя. Но кому тогда мне их отдавать? Ценг забирает их как обычно — с улыбкой. С дружелюбной вутайской улыбкой. Он мог бы быть намного очаровательнее, если бы чаще улыбался. Но я бы солгала, если бы сказала, что он со мной флиртует. Ты и сам можешь догадаться, девушкам нравятся мужчины в костюмах. Или в униформе. Кажется, я ничего не имею против униформы. Теперь, когда ты так далеко, знаешь, я часто спрашиваю себя: «А что было бы, если...». Бессмысленный вопрос, никто не даст ответа. Я никогда не рассказывала, но летом, до того как ты упал ко мне через крышу церкви, чуть не случилось «если»... ...Его приставили следить за мной. Он сам называл себя сиделкой. Он ненавидел свою работу. Он ненавидел меня — поначалу. Все это было так наивно, так по-детски... Для него я была обузой, ведь у турков нет времени играть с девочкой в куклы, да у меня и не было кукол. Но мы виделись каждый день. И, по правде говоря, я спорила с ним по малейшему поводу, доводя до бешенства. Тогда он был и вправду мил, когда злился. А потом он принес целый ворох масок. Ты когда-нибудь видел вутайский театр масок? Если бы он не был турком, клянусь, из него вышел бы отличный актер. У него много масок... Наверно, тебе наскучила моя болтовня. Но мне больше некому это рассказать. ...И он начал иногда улыбаться. Дружелюбной вутайской улыбкой. Так длилось почти до «если»... Но я никогда не смогла бы быть с тем, кто ненавидит кошек. А я думаю, он ненавидит кошек. Я видела, как он отстранился, когда хорошенькая серая кошка пыталась приласкаться — странно, что кошки, напротив, продолжают ластиться к нему. Хотя мне кажется, он и сам похож на того черного бродячего кота, который заглядывает в церковь подремать на лавочке, а потом снова уходит с независимым видом. А потом на крышу церкви упал ты — прямо на мои цветы. Только однажды я видела, как он изменился в лице: когда я сказала, что мы с тобой будем вместе. Нужно смазать дверь. Я слышу, как она скрипит, когда открывается. И я слышу его шаги. Он ждет в проеме, силуэт заслоняет закатные лучи солнца. Ждет, когда я закончу письмо. А потом заберет его и улыбнется, как обычно. Почему Рено говорит, что я делаю Ценгу больно?