Мегаломания

      Внутри него живет бог. Скалл совершенно уверен в этом, — он чувствует его. Он слышит, как бог шепчет ему на уши. Он ощущает, как бог обнимает его внутренности, сдавливая сердце и легкие, как смотрит на мир через его глаза. Скалл любит своего бога, он желает, чтобы бог был счастлив — чтоб его восхваляли, чтоб он довольно урчал внутри, принимая почести от Его людей.       Семья Скалла — хотя тогда, давным-давно, его звали совсем не Скалл, а по-иному, как, он и сам уже не помнит, — любит ходить в Церковь. И Скалл тоже любит — он с изумлением разглядывает высокие потолки, подпертые белыми колоннами, разноцветные витражи, окрашивающие лучи в разные цвета, создающие на коврах и людях радужных солнечных зайчиков. Богу тоже нравится Церковь — он наслаждается пением хоралов, он наслаждается хвальбами и почитанием — и Скалл не осмеливается сказать, что почитают там не его.       Бог урчит в его животе, когда Скалла хвалят — его богу нравится внимание, нравится, когда его выделяют, когда его возможности признают. Он подставляет голову под ласковые поглаживания священника — доброго дяденьки с узкими глазами, который восхищается тем, как красиво Скалл умеет читать священные писания. Скаллу нравится читать — ему нравится нравиться, ему хочется, чтоб на него смотрели.       Родители гордятся им — когда священник расхваливает его таланты, отец гордо смеется, и даже мать слабо улыбается, ерошит его волосы, — и Скалл чувствует себя очень счастливым. Бог тоже счастлив — на него наконец обратили внимание те, кого он считает своими.        Священник гладит его по голове, усаживает себе на колени, чтоб ему было легче читать — Скаллу весело, Скаллу нравится, когда его трогают, гладят, обнимают, целуют. Скалл любит прикосновения — и тогда он слишком глуп, чтоб понимать, какие прикосновения плохие. Он хихикает, когда губы священника прикасаются к его животу, — тот говорит, что все это поцелуи божьи, — а потом долго трет себя в ванной, потому что его богу почему-то неприятно. Скалл не понимает, что не так — и в какой-то момент он говорит дяде священнику, чтоб тот прекратил. Тот не прекращает — и лишь тогда бог в его животе начинает злиться.       Да как он смеет ему возражать?       Скалл кричит на него, Скалл топает ногами, потому что Да как этот жалкий человек смеет, бог в его животе ревет, он рвется наружу, стремясь покорить того, кто сопротивляется, кто отказывается подчиниться — и Скалл видит, как в глазах святого отца вспыхивает страх. Он скулит, он сворачивается в комок, пытаясь быть как можно дальше от него, и ему почему-то больно.       Священник называет его «Дьяволом». Скалл думает, что тот идиот — как он мог спутать бога и демона? Как он мог сравнить его бога с тем жалким существом, что прячется под землей, не осмелясь показаться на свет?       Но святой отец не отстает — он рассказывает его родителям о том, что Скалл плохой, что Скалл проклят, что от Скалла нужно избавиться — или избавиться от того, что сидит внутри него. Его приводят в церковь, заставляют сидеть перед иконами, и он не выдерживает, такой несправедливости — кричит «Он меня трогал и не хотел остановиться!». Люди молчат. Они смотрят на святого отца, и тот вдруг ревет, «Он демон, он меня совратил, я вам покажу!» и хватает Скалла за шкирку, тыкая его лицом в купель со святой водой. Скалл бьется в его руках, кричит от ужаса — вода заливает ему уши и нос, и ему кажется, что он сейчас захлебнется. Бог внутри него рычит — гулко, утробно и яростно, ему совершенно не нравится, что Скаллу пытаются причинить вред.       Все вокруг объято фиолетовым пламенем — или это он сам горит? Но почему тогда ему совершенно не больно?       Люди вокруг кричат — и родители смотрят на него с ужасом, прямо как тот священник. Они отшатываются, когда он пытается к ним подойти, мать скулит, а отец отталкивает его от себя, заставляя Скалла рухнуть на каменный пол. Ему больно — но боль словно и не его, он словно издалека чувствует, как его затылок пульсирует и становится теплым и влажным. Он касается головы, желая понять, что происходит — но его пальцы вдруг оказываются покрыты кровью. Бог злится, что ему причинили боль — но еще больше он сердит из-за того, что это сделали его люди, те, которых он считал своими и обожал. Он урчит в животе Скалла, желая их сломать, сделать своими окончательно, но Скалл запрещает — это не будет иметь никакого смысла, лишь попытка обмануть себя. Он желает тех, кто примет его, кто будет поклоняться его богу добровольно, кто будет восхищаться им и обожать, и кого Скалл сможет любить и обожать в ответ.       Он убегает — Скалл не думает, что его будут искать, не с тем взглядом, каким наградил его отец. Разве что захотят закончить начатое, утопить до конца, — поэтому он все же прячется. Он забивается в расщелину меж корней деревьев, и плачет, глотая злые соленые слезы. Он никому не нужен.       Бог обвивается вокруг него, обнимает его фиолетовыми щупальцами, успокаивающе мурлычет — но Скаллу больно и плохо, и он ненавидит его, и он ненавидит себя, — если бы он терпел, если бы он был милым, ничего бы этого не было. Ему просто стоило быть нормальным. Богу не нравится такая идея — он глухо ворчит внутри, он хочет восхищения и признания, — но Скаллу сейчас плевать. Скалл просто хочет, чтоб его люди сейчас были с ним, обнимали его и гладили по голове. Но никого нет, он совершенно один. Ему холодно.       Скалл бродит по улицам города, ищет еду в мусорных баках, прячется в полуразрушенных заброшках — он не знает, куда ему идти, что ему делать, но что-то делать надо, когда живот сводит от голода, а спать на улицах не дают бродячие собаки. У него остаются шрамы от их укусов, а еще он бесконечно мерзнет — когда начинается зима, его руки становятся сухими, они трескаются и кровят, и он оставляет за собой красные отпечатки.       Больно. Бог пытается лечить их, бог обвивает его руки своим огнем, но Скалл все еще злится, — да и огонь этот совершенно не греет.       Однажды к ним в город приезжает цирк. Он звенит и переливается, от него пышет светом и красками, Скалл уже не помнит, когда он видел столько цветов — шатер выглядит столь заманчивым, ярким и теплым, что он не может сдержаться. Скалл пролезает внутрь, крадется между вагончиками и забирается в один из них, прячась среди картонных коробок. Он не планирует оставаться там, он просто хочет согреться в тепле и свете, но случайно задремывает, свернувшись в комок меж ящиков.       Будят его грубо, просто выдернув оттуда за шкирку, Скалл висит в чьих-то мужских руках, испуганно моргая, щурясь от яркого света, — бог внутри него защитно рычит, пытаясь понять, кого нужно уничтожить, — но грубый голос выдергивает его с полусна.       — Какого черта ты тут делаешь, пацан?       Скалл молчит. Он не знает, что сказать — он спрятался, чтобы согреться, он просто не знает, куда ему идти, он хотел что бы ему было тепло, его люди отказались от него и он просто хочет ТЕПЛА… Так что он просто молчит, в упор глядя на человека. Тот фыркает.       — Напугать меня вздумал, да? — он тащит его куда-то на выход, и Скалл болтается в чужих руках, словно мешок, не способный хоть как-то остановить мужчину втрое, а то и вчетверо больше его. Бог внутри ворочается, и Скаллу кажется, что внутри его живота елозит и перебирает лапками огромное насекомое, но он удерживает его внутри, не давая выбраться, — нет, спасибо, он уже знает, как люди реагируют, когда бог выходит наружу. На самом деле, ему должно быть плевать, что этот конкретный мужик думает о нем — но он так устал и хочет спать, он просто хочет, чтоб от него отстали, что он позволяет делать с собой все, что угодно.       Его не выкидывают на помойку, как он ожидал. Наоборот, мужчина притаскивает его в общий вагончик, — как понял Скалл, то было какой-то пародией на столовую и кухню одновременно, — и ставит перед ним миску с горячей кашей. Он не доверяет этому мужчине, — но каша выглядит такой аппетитной и горячей, а он просто так голоден и так хочет согреться, что, сначала осторожно, но потом все быстрее и быстрее, начинает есть. Мужчина над ним усмехается.       — Не ешь так быстро, потом облюешь все, — произносит он откуда-то сверху, и только сейчас Скалл понимает, что в вагончике они не одни. Он сжимается, стараясь спрятаться от чужих взглядов, пытается стать меньше, прижимает к себе тарелку с кашей, чтоб не отобрали.       Мужчина обращается к остальным:       — Смотрите, какую крысу обнаружил у себя в ящиках с реквизитами! — говорит он чрезмерно радостным тоном. Скалл морщится, глядя на него, сурово хмурит лоб. Это он сейчас его назвал крысой? Да как этот ублюдок посмел…       Скалл молчит, — он не имеет права голоса в этой ситуации, он в принципе не имеет права голоса. Он просто сжимается еще сильнее, прячет глаза за отросшей челкой, опасаясь даже поднимать взгляд. Какая-то из толпы женщин ахает.       — Да у него же кожа к черепу прилипла, настолько он тощий, — говорит она грустно. Мужчина над Скаллом фыркает.       — А чего ты ждала от помойной крыски? — спрашивает он весело, легонько толкает Скалла в плечо, — хэй, Мальчик-Череп, а имя то у тебя хоть есть?       Скалл пожимает плечами. Имена не имеют особого значения. Слова вообще имеют мало смысла, они лишь путают и скрывают за собой истинные намерения людей. Люди вокруг него фыркают, дразнят его тем глупым прозвищем, что придумал мужчина. «Мальчик-Череп».       Так он и становится Скаллом.       Скалл остается в цирке, — ему просто некуда идти, и никто не знает, куда его деть. Он узнает, что мужчина, который его нашел, клоун, и зовут его Альфредо, что в цирке еще тринадцать человек, что главу цирка зовут Импресарио Лауро, а затем, что импресарио это не фамилия, а то, что он еще и продвигает выступления, что у Лауро есть жена, и она беременна, и что он будет теперь тоже работать в цирке.       Он помогает всем, — и фокусникам, и клоуну Альфредо, и гимнастам, — только Фрэнк, старый дрессировщик, не подпускает его к животным. Он ворчит, что рядом с ним его львы и собаки начинают нервничать. Скалл думает, что им просто не нравится бог. Но он все равно с грустью смотрит на них сквозь толстые прутья решетки — львы тусклые, облезлые и худые, они забиваются в самый дальний угол и нервно дергают хвостами, словно желая, чтоб их никто не трогал, — и они напоминают ему его самого, такого же тусклого и облезлого.       Львы выходят на манеж прыгать через кольца под щелканье кнута дрессировщика, и дети их любят, люди любят тех, кто их развлекает, — и Скалл думает, что он сам, как эти львы, развлекает людей за каплю любви. Он улыбается, он ходит по канату, он помогает труппе с уборкой и готовкой лишь для того, чтоб забиться вечером в свой собственный угол, закрытый ширмой и нервно ходить туда-сюда, ощущая, как под его кожей ревет бог.       Он злится на бога, ведь если бы его не существовало, ничего бы этого не было, он затыкает уши, стараясь не слышать его урчание, — но так просто ему не спрятаться, ведь бог живет внутри него. Бог хочет наружу, он хочет ярости, он хочет почитания, он хочет, чтоб Скалл взял этих людей и сделал их своими, оставил на них отметки, чтоб они никуда не ушли, чтоб они всегда были рядом, — и Скалл царапает себе запястья, оставляя на руках длинные красные полосы, чтоб загнать его обратно внутрь, точно как те львы, что царапали стены вагонов в бессильных попытках уйти.       Скалл танцует на канатах. Ему нравится высота, ему нравится смотреть на все сверху вниз, ему нравится забраться на самый верх и наблюдать за людьми со стороны, видеть, как они копошатся, живут собственными жизнями — отсюда можно видеть сразу весь манеж, все пути отхода, а потому он любит свернуться калачиком и спать на самой вершине, ощущая покой и свободу. Даже бог утихомиривается в эти мгновения, и Скаллу кажется, что он дремлет рядом с ним, сыто мурлыкая и урча.       Но однажды он падает. Он просто слышит крики и в полусне не сразу понимает, где находится, — и потому, неправильно развернувшись, неловко летит вниз, не успев даже сгруппироваться.       Он разбивается.       Ему больно, ему очень больно, но боль длится не долго — она уходит, когда его бог обнимает его фиолетовым пламенем. Он чувствует, как кости в его теле ворочаются, как трещины в его черепе срастаются, когда огонь пляшет по его волосам, — и он видит, с каким шоком на него смотрят люди из труппы.       Наверное, он должен радоваться, что это произошло между выступлениями, когда в цирке не было никого лишнего, — но он чувствует только боль, когда понимает, что в глазах людей виден лишь страх. Он слышит шёпот Лауро «Блять, он чертово облако», — и, пусть он совершенно не понимает, что значат эти слова, разочарование в глазах директора не предвещает ничего хорошего.       Его выгоняют из цирка — Лауро мнется, извиняется перед ним, говорит, что «Нам просто не нужны лишние проблемы, понимаешь, малой», даже всучивает Скаллу мешочек с деньгами, чтоб он не сдох с голоду, — но он говорит ему уходить и не возвращаться. Скалл бредет по незнакомому городу, разглядывая вывески, он снимает комнату в самом дешевом отеле, — он пахнет крысами, матрас на кровати продавлен, а зеркало в ванной замызгано, и, кажется, покрыто какой-то плесенью. Скалл плохо видит себя в отражении, оно запятнано, и ему вдруг становится смешно.       Его опять выгнали, он опять один, он не справился, он не смог, те, кого он считал своими опять бросили его из-за его бога, и ему снова ХОЛОДНО…       Бог сочувственно ворочается внутри, обнимает его, пытаясь согреть, целует в лоб — но холод, что поселился в его костях еще с тех времен, когда он был безымянным бродяжкой, оказывается, никуда не пропадал. Он спрятался внутри него поры до времени, ожидая своего часа, и сейчас вновь желает заявить о себе.       Скалл смеется, смеется настолько, что у него начинает болеть живот, его ноги подгибаются, он не может стоять — и он сворачивается на полу грязной серой ванной, трясясь от холода и не прекращающих идти слез. Он не знает, когда именно поднимается, но его отражение, — красное, всклокоченное, распухшее от слез, настолько бесит его, что Скалл не выдерживает, бьет зеркало со всей силы, заставляя его расколоться на части. Осколки впиваются в его кожу, ему больно — но бог тут же лечит его раны, заставляя куски стекла падать на кафель. Скалл смотрит на то, как его рука заживает, с каким-то садистским любопытством берет один из осколков, всаживает его в руку, проводит, оставляя за собой темно-красный след, шевелит пальцами. Бог утробно урчит от злости, но рана на его руке закрывается — не сразу, но довольно быстро, он даже почти не заляпал пол кровью. Это радует.       Все равно всё было бесполезно.       Скалл берет деньги и идет в ближайший салон красоты, — он отдает всё, что у него было, но теперь, по крайней мере, в зеркале он больше не видит жалкого одинокого мальчика, брошенного всеми, кого он считал своими.       Он видит фиолетовый. Фиолетовые глаза, фиолетовые волосы, фиолетовая улыбка накрашенных губ — это цвет его бога, и Скалл наконец сдается и принимает его. Если ему суждено всю жизнь провести одиноким и замерзшим, то пусть он хотя бы воздаст честь тому, что живет внутри него. Богу нравится фиолетовый, и когда Скалл слышит его довольное ворчание, он чувствует его радость, и он просто смиряется.       Пускай лучше люди видят, что он неправильный изначально, чем потом просто бросают его спустя много времени. Так хотя бы самому Скаллу будет не очень больно, — и бог не будет рвать и метать от ярости.       Он не знает, как ему жить дальше, на что ему, черт возьми есть, и где спать, когда кончится его время в отеле, — и ему очень, очень крупно везет, что в том городе снимают фильм.       Режиссеру требуется каскадер, потому их человек отказался работать, — а если точнее, ему требуется идиот, готовый за деньги упасть спиной вниз с четвертого этажа, и, скорее всего, расколоть себе череп. Скалл соглашается, — он знает, что переживет падение с высоты, и ему очень нужны деньги, — и с третьей попытки у него получается упасть правильно. Режиссер улыбается, трясет его руку, предлагает еще поработать с ними, и Скалл неловко улыбается в ответ. Он соглашается с предложением, — если самым сложным в работе каскадера будет не дать богу проявить себя слишком сильно, когда он сращивает ему череп, то это просто халявные деньги.       Хотя три сотрясения подряд все еще немного чересчур — весь вечер его немного подташнивает.       Вновь начинаются путешествия между городами, иногда даже между странами, — сначала он участвует в съемках фильмах, а потом начинает устраивать собственные шоу. Скалл учится драться и изображать драку, водить машину, мотоцикл, лодку, вертолет, учится падать так, чтоб не разбиваться, — легко учиться этому, когда ты не боишься разбиться.       Ему нравится выступать — ему нравится, когда взгляды толпы направлены на него, как она замирает в восхищении, когда он взмывает вверх, как она рвется и кричит, когда он выполняет очередной безумно сложный трюк. Его бог любит внимание, — он ненасытно пьет чужое обожание, он купается в восторге людей, он рад, когда перед ним расступаются, заискивающе кланяясь, — и Скалл рад этому тоже. В конце концов, главное правило — не дать людям увидеть бога, когда ты разбиваешься и собираешься назад снова.       Его называют «Каскадером, которого ненавидит сама Смерть», но Скалл знает, что это неправда — это бог, что живет внутри него, так любит его, что не дает умереть. Скалла это устраивает.       Но ему все еще холодно — и даже жар софитов на сцене не способен его согреть. Но он привык.       Скалл не знает, почему соглашается на предложение Шахматоголового, — быть может, виной всему скука, быть может, любопытство, а быть может, все же слова «Вы найдете там людей, что оценят вас по достоинству» тронули его сильнее, чем он старался показать. В любом случае Скалл идет на встречу Сильнейших, — он не верит в слова парня в странной шляпе, но у него все равно нет никаких туров и съемок, так почему бы и не развлечься?       И там он встречает их.       Сильнейшие в мире. Скалл не сомневается в том, что они сильные — он каждой своей клеточкой ощущает мощь их тел, он видит присутствие в каждом их движении. Он чувствует, какие они яркие. Они не могут скрыть свой свет за темной одеждой, за маской компетентности и холодности, их тепло, их жар пробивается наружу, он звучит в их дыхании, он виден в блеске их глаз, в движении рук.       Стоит ли говорить, что Скалл влюбляется с первого взгляда. Он абсолютно очарован ими — грацией Фонга, силой Лар, умом Верде, загадочностью Вайпер и той темной, опаляющей красотой Реборна, что кажется, обжигает его даже на расстоянии. Он спотыкается и падает, слишком увлеченный их движениями, он заикается, когда они возникают за его спинами, и ему приходится таскать на себе неудобный шлем, чтоб они не видели его покрасневшее от смущения лицо. Скалл хочет свернуться клубочек возле их ног, согреваясь в лучах их тепла.       Его бог тоже в восторге. Он заворожен ими, как сверкающими драгоценными камнями, как самым прекрасным, что есть в этом мире. И бог хочет Сильнейших себе. Он желает сделать их своими, взять и никогда не отпускать, поставить на них метки, чтоб никто более не смел прикасаться к его сокровищу. Иногда Скалл сбегает с собраний — он не знает, что остальные думают о нем, но он просто не может быть там, ему нужен воздух, когда он задыхается от восторга. Он сворачивается в клубок в гараже, вцепляется ногтями в тонкую кожу, когда желание взять, присвоить, забрать себе становится совсем невыносимым. Бог рвется наружу, он прорывается сквозь раны, оставленные его пальцами, в диком, необузданном желании сломать и владеть, оставить на их коже пятна, сжать их запястья до фиолетовых синяков. Скалл шипит, его зубы чешутся в желании поставить метку, прокусить их шеи и попробовать теплую кровь, чтоб знать их вкус, чтоб его семпаи принадлежали ему и никому другому.       Он не смеет. Он не желает, чтоб от него отказались снова, так что держит бога глубоко внутри себя, визжит и изворачивается, надеясь, что Сильнейшие не заметят его желания, — и лишь изредка позволяет богу выйти наружу, коснуться их на секунду, когда чувства, переполняющие его грудь, становятся совсем невыносимы.       Но даже это нежелательно, — в такие дни остальные рычат на него, фыркают, чтоб он «Перестал маяться дурью и наконец уже научился брать свое пламя под контроль.» Скалл пытается, Скалл правда пытается, — но он всего лишь человек, и как он может равняться с богом?       Наверное, ему бы стоило уйти. Отказаться от работы, покинуть это место и просто вернуться к своим выступлениям, — чтоб ушли нехорошие мысли, запрещенные желание, чтоб его перестало шатать от ощущений и влечения, — но он не может, ведь если он уйдет, он никогда больше не сможет увидеть их свет, почувствовать их тепло. Он знает, что так жить неправильно, но он просто не может устоять, он трусливо прячется от ответственности, чувствуя себя попрошайкой, когда он ловит крупицы того драгоценного света в редких теплых улыбках Фонга или одобрительных смешках Лар. Он жалок.       Он настолько заворожен сильнейшими, что даже не чувствует подвоха самих заданий, он не видит, как нервничает Луче, когда они поднимаются на гору, слишком поглощенный эмоциями и переживаниями. Они встречают ещё одного человека — блондина-военного чуть старше его самого, и Скалл должен бы злиться, потому как он явно вторгается туда, куда не должен, он старается забрать те крохи тепла, что принадлежат Скаллу, — но не может. Колонелло сияет — его свет спокойнее, чем свет Реборна или Лар, мягче, чем сияние Фонга или Верде, не такой таинственный как клубящиеся свечение Вайпер, — но он так же ярок. Скалл просто не может сердиться, так что он с крутится вокруг него с любопытством кошки, пытаясь ощупать со всех сторон, его бог рад и желает оставить себе новое сокровище, он касается блондина невидимыми щупальцами, — а потому Скалл совершенно пропускает ослепляющую вспышку и холод, льющийся с небес.       Они прокляты. Они младенцы. Аркобалено нервно ходят по комнате, они ёжатся и стараются забиться в угол, — и они напоминают Скаллу львов в клетке настолько, что у него болит в груди. Он в ярости, он никогда не желал видеть своих драгоценных людей в таком жалком существовании, он никогда не хотел, чтобы им было холодно, — но он ничего не может поделать.       Его бог рвется из его груди, он рычит от бессильной злости, он раздирает его грудь в стремлении уничтожить угрозу, — но цепи проклятия держат его крепко, соска на шее удушает, словно слишком туго затянутый ошейник. Он полностью бессилен, и это бессилие раздражает до безумия.       Аркобалено ругаются, они злятся друг на друга и на него, и Скалл ненавидит это, но он понимает, что у них слишком мало тепла, чтоб делиться еще и с ним, так что он не удивляется, что они уходят. Но он все еще в ярости.       Он злится, он кричит на Луче — женщина не пытается защититься, она молча слушает его оскорбления.       — Это все твоя вина! — его бог сверкает и танцует на его коже, — Ты не должна была быть такой жадной, ты не должна привязывать их насильно! — взгляд у их так называемого Неба усталый настолько, что она кажется мертвой внутри.       — Они ушли, потому что ты была жадной, они ушли, и теперь Скалл даже не может быть с ними, как Скалл может восхищаться ими, когда их нет? — он бьется в истерике, катается по полу, он хнычет как ребенок, у которого забрали его любимые игрушки. Его семпаи ушли и вместе с ними ушел тот свет, что так восхищал его, что так нравился его богу.       Луче внезапно хмыкает, трет лицо.       — О небеса, — говорит она тихо, смотря на Скалла очень странным взглядом, словно впервые увидела, — а ты еще более поехавший, чем мне казалось.       Скалл хочет ее убить. Бог внутри желает ее смерти. Но Скалл смотрит на нее, и он видит в ней себя, — усталого, замерзшего и жалкого, просто желающего получить тот свет, что несут Аркобалено, пусть даже обманом, — что ему просто становится очень противно. Разве он не такой же омерзительный, как и Луче? Как он смеет судить ее, если от нее не отличается?       Но на других его принятие не распространяется. На него пытаются напасть какие-то уроды, и Скалл настолько устал, настолько разочарован, что он отпускает поводок, позволяя богу творить все, что угодно. А его бог сейчас очень зол. Люди забавно кричат, когда умирают, и впервые Скалл слышит хруст не его костей, впервые его глаза заливает не его собственная кровь, — его переполняет какое-то странное, злобное веселье.       Это их вина, что они посмели тронуть его, так пусть теперь расплачиваются за содеянное.       Бог прекращает свою игру не сразу, он слишком увлечен тем, как забавно ломаются люди под его крошечными руками. Скалл останавливается лишь тогда, когда не остается никого, когда под его ногами лишь хлюпает месиво из разорванных человеческий тел. Сначала он думает, что убил всех — но понимает, что небольшая группа наблюдает за ним издалека. Они постепенно, медленно подходят к нему, приближаясь с опаской, — а затем, так же медленно и безмолвно преклоняют пред ним колени, кланяясь в глубочайшем почтении.       Бог внутри него довольно урчит, и Скалл чувствует, как его губы расходятся в радостной улыбке. Ему, его богу нравится такое проявление уважение, нравится признание его силы. Он протягивает руку, собираясь погладить по голове одного из сидящий, но мужчина со страхом шарахается назад, опрокидываясь на спину.       Скалл смотрит на него с глубоким разочарованием. Его боятся. Он вздыхает. Мужчина чувствует его тоску, он начинает биться лбом о землю, он молит Скалла о прощении, — и совершенно не понимает, что он сделал не так. В глазах людей вокруг него — страх, чистый и необузданный, но, — Скалл понимает это резко, словно в его голове зажигается лампочка, — эти люди боятся его, но мира вокруг они боятся сильнее, и они желают защиты от него, они готовы ему поклоняться, чтоб он их защищал. Они не сияют, они серая безликая толпа, что, видимо, сама желает погреться у ног его бога.       Они не хотят его — они хотят его силу.       Но его богу нужны почитатели — ему нужны прислужники, те, кто будет смотреть на него с благоговейным трепетом, — массовка, чьи имена он не собирается запоминать. Скалл задумчиво морщит нос, смотря на распластавшихся перед ним людей.       — Отныне вы миньоны Великого Скалла-самы, — объявляет он радостно, — если вы мне не понравитесь, то Скалл-сама вас убьет, ясно?       Люди дрожат. Скалл ухмыляется. По крайней мере, он нашел способ развеять свою скуку.       Миньоны полезны. Они таскают ему еду, они помогают обустроить аквариум для Оодако, — осьминог появляется в его ванной сам по себе, но он так очаровал его бога, что Скалл просто не может устоять, — и они приносят ему информацию. Теперь он знает, чем занимаются его семпаи, его драгоценный свет. Фонг живет в Китае, выступая то ли чистильщиком, то ли послом между Мафией и Триадами, Реборн теперь наставник для Наследника Кавалонне, Верде сидит в лабораториях, изредка связываясь со остальными в попытках найти способ снять проклятие, Колонелло работает охранником на острове Мафии, Лар уходит в ЦЕДЕФ, а Вайпер исчезает — но в Варии появляется новый Туман по имени Маммон, чье описание кажется Скаллу подозрительно знакомым.       Его семпаи пытаются жить — и это радует Скалла, как ничто другое. Он скучает по ним, но он рад слышать, что они в порядке, что они все еще стараются сиять, — и, наверное, он тоже должен пытаться. Иногда, редко, чтоб не быть совсем подозрительным, он навещает Верде, встречается с Фонгом, даже пытается наладить связь с Лар, — получается плохо, но он правда пытается, — чтоб хоть как-то насладиться их теплом, насладиться временем, проведенным с его сокровищами. Его бог тоскует по ним.       В какой-то момент в его голове рождается план нападений на остров Мафии, — совершенно дурацкий и безумный, но он слишком хочет увидеть Колонелло, — и он поднимает Каркассу, заставляя их искать ему корабли. Все равно на этот остров нападают все, кому не лень.       На острове он встречает не только Колонелло — там еще и Реборн, и, наверное, и сначала это лучший день для Скалла со времен проклятия. Сразу двое из его драгоценных семпаев, и он может получать их внимание, он может восхищаться и любоваться ими, — в тайне, разумеется, у них тут как-никак нападение, — и он кричит пустые фразы, желая, чтоб они смотрели только на него.       Получить все внимание ему все же не удается, — есть Тсуна, и они говорят с Тсуной, они что-то ему объясняют, и Скалл хочет хныкать и скулить, потому что почему они обращают свои взгляды на Тсуну, а не на него? Почему он внезапно становится лишь очередным ходячим уроком для тупого подростка, он сейчас тут важный, его семпаи должны смотреть на него!       Он злится, — но гораздо больше ему грустно, и он тоскливо смотрит на то, как Реборн уходит с этим чертовым Тсуной, — быть может, ему его убить? Но тогда его семпай разозлится, и, наверное, он совершенно перестанет с ним разговаривать, — а Скалл не хочет, чтоб его драгоценность покидала его, он не хочет его отпускать.       Он грустный и разбитый плетется к своему кораблю, обнимает Оодако и хнычет, утыкаясь носом в гладкую склизкую кожу. Оодако успокаивающе бурчит, гладит его своими щупальцами, предлагает Тсунаеши сожрать. Скалл шмыгает носом и отказывается — это совершенно ничем не поможет. Тогда Оодако, пораздумав, предлагает съесть Реборна — это ведь он расстроил Скалла, — но Скалл запрещает ему. Его семпаи не должны пострадать.       В будущем Скалл умирает первым — он совершенно не помнит, как это случилось, помнит только, как у него дико болела голова, — и эта единственная причина, почему он позволил своим семпаям вновь пострадать. Он корит себя за это, — если бы он не был таким жалким, он бы смог себя спасти, — но их спас Тсуна, и Скаллу одновременно еще более грустно, что тот опять забрал себе все внимание, но если бы не этот ребенок, его семпаи были бы мертвы, так что, наверное, хорошо, что он его не убил.       Он еще раз убеждается в этом, когда ребенок снимает проклятие. Вот просто берет и снимает, Скалл не особенно понимает, как это произошло, слишком завороженный тем, что семпаи здесь, рядом с ним. Ему пробивают голову, и это больно, но когда он просыпается, они сидят рядом, они смотрят на него, успокаивающе касаются теплыми руками, — и Скаллу кажется, что он умер и попал в рай, потому как семпаи его так близко, они такие теплые, они правда смотрят на него!       Его бог счастлив, он радостно мурлычет в его груди, — и счастье настолько сильное, что Скалл даже не замечает, как течет время, слишком увлекшись тем вниманием и теплом, что дают ему семпаи — Фонг пьет с ним чай, Верде сидит рядом с приборами, Реборн сосредоточенно меняет ему повязки, Лар и Колонелло пытаются делать вид, что они не охраняют его, а Вайпер нигде не видно, но Скалл все равно ощущает ее присутствие, как она незримо наблюдает за ним сквозь марево иллюзий.       А потом с них снимают проклятие, — они правда не вырастают сразу, как Скалл думал, но гениальный мозг Верде ничто не способно сломить, так что вскоре все Аркобалено, а не только Лар, получают положенные им прекрасные взрослые тела.       И они счастливы — они правда счастливы, его семпаи улыбаются так искренне и открыто, как Скалл не помнил никогда прежде. Они наслаждаются новыми телами, они веселятся, и даже их споры не звучат яростно, как годы назад, нет, они напоминают беззлобное поддразнивание. Бог тоже счастлив — он наконец-то свободен, и он радостно поглощает те крохи счастья и внимания, что Аркобалено направляют на Скалла, он лезет ко всем и радостно урчит, когда Аркобалено начинают ворчать, что прошли года, а Скалл так и не научился держать свое пламя в узде, но чувствуется, что говорят они это совсем не сердито.       А Скаллу страшно — Скалл задыхается от паники, потому что единственное, что держало их вместе, их проклятие, эта порочная связь, она наконец-то разрушена, — и теперь ничто не мешало Аркобалено уйти. Они в любую минуту могли сказать: «Ну, было конечно весело с тобой, Шестерка, но у меня есть своя жизнь, и тебя в ней совершенно не планируется», собрать вещи, хлопнуть дверью, — и больше их Скалл никогда не увидит.       Его тошнит от такой перспективы. Аркобалено замечают его панику, обеспокоенно спрашивают, как он себя чувствует, — а у Скалла темнеет в глазах, у него подкашиваются ноги от страха, что больше он их никогда не увидит. Скалл улыбается, пытается отшучиваться, — если он будет вести себя хорошо, быть может, они останутся, они не бросят его?       Разве он не жалок? Разве он не хотел больше ни к кому не привязываться, разве он не собирался провести свою жизнь в одиночестве? И теперь он снова ведет себя, как брошенная бродячая псина, надеявшаяся, что его хоть немного покормят и приласкают. Скалла тошнит от самого себя.       Его бог чувствует это, — он ощущает страх Скалла, он предлагает взять их, сделать семпаев своими, чтоб они никуда не ушли, чтоб они не смогли уйти, и Скалл кусает губы до крови, пытаясь справиться с его шёпотом.       Сопротивляться ему сложно, — особенно когда Реборн так беззаботно, беззащитно спит на диване, накрыв глаза шляпой, и он не успеет среагировать, если он попробует взять его. Он тихий, спокойный, и настолько очаровательно прекрасный, что Скалл не может отвести взгляд. Если он сейчас положит руки на его тонкую шею, то сможет…       — Шестерка, ты в порядке, кора? — Скалл оглядывается, и видит Колонелло, что обеспокоенно смотрит на него. Вот черт.       Он моргает, растягивает губы в улыбке, подавляя желание начать скулить, — а если семпай заметит, если он почувствует, что хотел сделать Скалл, он же наверняка испугается и уйдет, и скажет остальным, и они тоже уйдут, и он будет один, — а он не хочет быть один, пожалуйста, можно он побудет с ними еще немного?       — Ты на него так смотрел, кора, не отрываясь! — сообщает ему Колонелло, когда они выходят из комнаты. Скалл пытается сделать вид, что он не сбегает, — Че, влюбился что ли, шестерка?       Его семпай улыбается и даже не подозревает, что его улыбка делает со Скаллом. Бог хочет эту улыбку себе, хочет сделать так, чтоб она всегда была направлена на него, хочет дремать на его широкой груди, свернувшись калачиком, ловить его дыхание, кусать его шею до крови, оставляя алые следы…       — Глупости, семпай! — он даже не понимает, что несет, стараясь просто уйти и начать снова дышать, потому что из-за этой улыбки он, кажется, и не дышал вовсе, — Великому Скаллу-саме никто не нужен! Он сам по себе, понимаешь? — его голос настолько мерзкий, что он заставляет морщиться даже его самого, и Скалл видит, как Колонелло недовольно хмурится, как его драгоценная улыбка пропадает.       Скалл позорно сбегает в свою комнату, желая просто спрятаться, — наверное, от самого себя. Он не хочет досаждать семпаям, он не хочет быть грубым — но он не знает, как еще отвести от себя подозрения. Вечером Аркобалено практически не смотрят на него, — Колонелло очевидно дуется, — и Скалл чувствует облегчение вперемешку с болью. Его семпаям обидно, он ранил их своими словами, и они точно бросят его, они точно решат, что он им не нужен. Скалл просто хнычет в подушку, как ребенок, его бог пытается его успокоить,       Они уходят. Не навсегда, разумеется, — просто однажды они уходят на миссию, и не берут его. Скалл просыпается и находит записку, что завтрак в холодильнике, а они ушли на задание, — и падает на пол, сворачиваясь в комок на большом пушистом ковре в гостиной, — они ушли.       Он скулит, прижимая к сердцу клочок бумаги, — его семпаи бросили его, они оставили Скалла в одиночестве, они больше не хотят его видеть, — и только больнее осознавать, что это все его вина. Он не был достаточно хорошим, он никогда не может быть достаточно хорошим.       Наверное, он должен уйти сам, — как он делал всегда, когда от него отказывались, — он не должен доставлять своим семпаям проблем. Скалл пытается встать, — ему нужно начинать свои вещи, наверное, хорошо, что большая часть из них осталась в Каркассе, — и потом, когда семпаи вернуться, он им скажет, что вот, Великий Скалл-сама вас покидает, до свидания, ариведерчи, вы ему не нужны, так что можете перестать беспокоиться за него, — а потом уйти, не оглядываясь, потому что крутые парни не оглядываются, а Великий Скалл-сама крутой парень. Жаль только, что Скалл на него не похож.       Его семпаи не возвращаются. Скалл понимает это не сразу, — но все же осознает, что их нет слишком долго. Возможно, их миссия затянулась, — но тогда бы они, наверное, написали, чтоб он их не ждал, потому что Скалл всегда их ждет, а просто садился ужинать.       Но их нет.       Его бог рычит в панике и ярости, Скалл старается успокоить себя и его, — но он чувствует, как его трясет, как бог скребет его грудь изнутри, стараясь выбраться наружу, и сломать, разрушить, уничтожить тех, кто посмел тронуть то, что принадлежит ему.       Байк заводится быстро, словно чувствует нетерпение Скалла, его злость, — он несется по темным улицам Италии, его бог пылает в его глазах, застилая весь мир фиолетовым маревом. Он знает, где семпаи — он всегда знает, где они, их свет сияет на краю разума, как маяк, указывающий путь. Скалл не помнит, как добирается до места, — ему кажется, что проходит мгновение, и вот он уже стоит перед огромным загородным домом, что окружен высоким забором.       Ему кажется, что проходит вечность.       Он стучит в ворота, — ему хочется их выломать нахрен, но, может, семпаи слишком задержались, может, они просто заняты, он должен вести себя как хороший мальчик, он не должен мешать. Ему открывает охранник. Скалл улыбается.       — Великий Скалл-сама ищет своих семпаев! — объявляет он радостно, сощурив глаза, не желая, чтоб ярость была столь заметна. Охранник морщится.       — Здесь нет Аркобалено, — отвечает он резко, — с чего вы вообще взяли, что они здесь? — Скалл видит, как на его лбу выступает пот.       Он делает шаг вперед.       — Убирайтесь, или я буд… — охранник хрипит, когда Скалл сжимает свои пальцы на его горле. Он улыбается. Этот человек держит его за идиота? Этот человек сомневается в силе его бога? Скалл знает, что они здесь, бог чувствует их, он ощущает их сияние даже с другой стороны земного шара они его, никто не посмеет их забрать.       Появляются другие люди, — они суетятся, мечутся вокруг него, пытаются остановить, — но все это Скалл отмечает лишь краем сознания, он даже не смотрит на них. Он должен найти семпаев. Перчатки на его руках окрашены кровью, он слышит звуки выстрелов, бог пляшет на его руках.       Он должен найти семпаев.       Он знает, что они близко.       Скалл спускается вниз, заходит в подвал, — он чувствует, как его ноги скользят, когда он наступает на чью-то грудную клетку. Но это не важно, потому что он видит их, и бог в его груди счастлив, но счастье это тут же сменяется яростью. Его семпаи сидят, закованные в цепи, он видит разбитые костяшки Фонга, он видит заляпанный кровью белый лабораторный халат, он видит красный.       Скалл замирает на секунду, неспособный справиться с накрывающей его яростью, — и тогда он слышит выстрел.       Это последнее, что он слышит. Последнее, что он видит — расширившиеся в испуге глаза его семпаев.       Бог взвивается, оплетая его со всех сторон, он шумит и грохочет от злобного веселья. Этот идиот думает, что его может остановить такая жалкая вещь, как разорванная в клочья голова?       Он выживал с пробитой головой под проклятием, а сейчас такая мелочь не заставит его даже упасть.       Скалл чувствует, как кусочки его черепа встают на место, удерживаемые силой бога, как глаза вновь собираются в его глазницах, как вновь формируется нижняя челюсть.       Он улыбается — и видит, как стоящий перед ним человек дрожит, роняя на пол оказавшийся бесполезным пистолет. Скалл пробивает ему грудную клетку. Он бы хотел поиграть с ним подольше, на самом деле, но сейчас все его внимание занимают семпаи.       Решетка под его руками гнется и скрипит, давая ему проход, Скалл подходит к семпаям, присаживается перед ними на корточки. Они смотрят на него, не отрываясь. Скалл протягивает руку, прикасается к щеке Реборна, осторожно проводит пальцами по синяку на нижней челюсти.       — Ох, семпаи, — говорит он жалобно, — как они могли с вами такое сотворить? — его пальцы оставляют на лице Реборна красные полосы чужой, еще не застывшей крови. Скаллу хочется скулить и плакать от тоски, от грусти, что его семпаев обидели, что чужие посмели оставить следы на его драгоценностях. Из его горла вырывается сочувственный всхлип, и Аркобалено вздрагивают, Реборн отводит глаза, скрывая их за упавшими на лицо волосами.       — Вытащи нас отсюда, черт возьми! — он рычит сквозь зубы, заставляя Скалла наконец немного собраться, вспомнить, что им, наверное, стоит убираться из этого места. Он берет в руки цепи, что сковывают руки семпаев, сжимает, и с хрустом ломает, от чего те вновь вздрагивают.       Аркобалено выходят наружу — Скалл суетится вокруг них, осматривает семпаев со всех сторон, желая убедиться, что те не пострадали, что у них нет скрытых ран, — и отвлекается только один раз, наступая на руку придурка, что посмел прикоснуться к краю плаща Вайпер, желая ее схватить. Пальцы его хрустят так же забавно, как и цепи. Его семпаи молчат.       Они движутся в тишине до тех пор, пока не выйдут на свет из темного здания, Скалл тут же направляется к одной из стоящих машин, — им надо будет как-то выбираться отсюда, а на байк не увезет сразу семерых, — и только сейчас его окликают.       — Скалл, — голос Лар звучит спокойно, но у него почему-то начинает крутить в животе, — Какого хуя это сейчас было?       Скалл смотрит на них — и видит, что взгляды его семпаев направлены на него, их глаза сверкают и переливаются, они сияют внутренним светом. Он сглатывает.       — Ну, видите… — он пытается понять, что сказать, но на ум ничего не приходит, — внутри великого Скалла-самы живет бог.       Аркобалено замирают.       — Бог? — требовательно уточняет Верде, сверкая очками, которые он каким-то образом умудрился сохранить, — Ты имеешь ввиду свое пламя?       Скалл пожимает плечами, стараясь смотреть куда угодно, но только не на них. Если он взглянет на них, то расплачется от бессилия, а он не хочет заставлять семпаев волноваться.       — Имена не имеют особого значения, — говорит он тихо, пожимая плечами, — Внутри меня живет бог, и он считает вас своими и хочет забрать вас себе.       Скалл не знает, зачем он это сказал, он опускает взгляд, боясь смотреть на семпаев, его грудь разрывает от безумной смеси страха, что от него откажутся, и облегчения, что он наконец-то это сказал, и ему больше не нужно будет притворяться. Он слышит, как кто-то вдыхает сквозь стиснутые зубы.       — О небеса, — Скалл вздрагивает, как от удара, когда слышит этот скептический тон, — Наше облако чертов мегаломаньяк.       Взгляды Аркобалено обжигают. Скалл сворачивается в комочек, стараясь скрыться от них, он прижимает руки к животу — и он совершенно внезапно урчит, протестуя против такого обращения. Скалл морщится от неприятных ощущений, — и теплая рука на его плече становится полной неожиданностью. Он поднимает глаза и видит, как его семпаи столпились вокруг, они смотрят на него — и в их взглядах он совершенно не чувствует отвращения, он не чувствует страха.       — Ты что, не ел весь день, Лакей? — голос Реборна звучит требовательно, и Скалл мелко кивает.       — Я вас ждал, — говорит он тихо, чувствуя, как его голос дрожит, — Вы же не написали, чтоб Скалл сам ел, и я не хотел садиться за стол бе-без в-вас… — он чувствует, как заикается, как в его горле начинает першить, а в глазах почему-то вдруг все размывается. Скалл не понимает, почему так происходит, но его щеки становятся мокрыми.       — Идиот! — веско говорят откуда-то сверху, и Скалл кивает, соглашаясь, — Тогда срочно поехали домой, тебя откармливать надо.       Скалл бы рад поехать, но его ноги совершенно не держат его — они подкашиваются от облегчения, что его не бросили, они сказали, что они едут «домой», — и он просто плачет, сам не зная почему, хотя, наверное, он должен смеяться. Его бог чувствует его слезы, он обеспокоенно ворчит в его груди, стараясь поддержать и успокоить, — но это только заставляет Скалла реветь еще сильнее.       Его заворачивают в плащ Лар, поднимают на руки, — Скаллу кажется, что это сделал Фонг, но он не уверен, он ничего не видит из-за слез, — и кладут на заднее сиденье одной из машин. Он сворачивается в комок, пытаясь успокоиться, — и просто греется в тепле семпаев, что незримо обнимает его, оставаясь где-то глубоко внутри, показывая, что он больше не один.       Он не один.       Семпаи не уходят, они не бросают его, в их глазах совершенно нет страха, и Скаллу хочется петь и плясать от счастья, что его семпаи здесь, рядом с ним, что они остаются, они смотрят на него.       Они оценивают его — Скалл знает это, он видит это в их взглядах, что они бросают на него из-под ресниц, в задумчивых хмыках, в изменившемся тоне их разговоров, — и он с нетерпением ждет их вердикта. Он знает, чем заинтересовать семпаев.       Первым сдается Верде. Это было легко, семпаю самому интересно, что же будет, и Скалл готов удовлетворить его интерес. Он сидит на столе, прижимаясь к чужой груди, а его бог проникает внутрь, Скалл видит, как фиолетовые пятна расползаются по его шее. Верде задыхается, он бьется в его руках, он вцепляется в его плечи ногтями, — а Скалл успокаивающе мурлычет, гладит его по спине, стараясь сдержать свое счастье.       Теперь семпай окончательно принадлежит ему.       Наконец бог останавливается — он оставил свой отпечаток, и теперь его сокровище никуда не уйдет, — и ноги Верде подкашиваются, словно он лишился незримой опоры. Скалл держит его, не давая упасть, он осторожно усаживает его в кресло, не желая, чтоб ученый случайно поранился, остается рядом, ожидая, пока тот наконец придет в себя.       Зеленые глаза Верде смотрят на него, он протягивает руку к его лицу, — и Скалл ловит ее, благоговейно целует чужие пальцы. Он всегда восхищался этими тонкими пальцами, восхищался, как они создают вещи, что меняют мир, — и теперь эти пальцы наконец его. Семпай принадлежит ему. И Верде знает это, он понимает — и он не сопротивляется.       Следующим оказывается Фонг. Он дергается, он старается выдернуть свои запястья из рук Скалла, когда по ним ползут фиолетовые щупальца, но Скалл не отпускает. Руки Скалла горят огнем, они превращаются в мясо, когда красные искры разрушают их. Фонг видит это, он пытается уйти, — но он не боится его, он не хочет ранить его. Он боится самого себя.       — Семпай, — Скалл улыбается, наклоняет голову, — Ты никогда не причинишь мне боль, я могу принять всё, что бы ты не сделал, — его бог танцует на сцепленных руках, залечивая раны, и Фонг смотрит на их сплетенные пальцы расширившимися глазами.       Он видит момент, когда Фонг сдается. Его семпай опускается на колени перед ним, кладет свою голову ему на бедра, — и Скалл радостно урчит, он ласкает семпая, перебирая чужие черные пряди, стягивает с его косы ленту — Скаллу всегда было интересно, как будет выглядеть Фонг с рассыпавшимися по плечам волосами, и теперь он знает. Семпай будет абсолютно прекрасным.       Он целует Фонга в макушку.       Вайпер дрожит в его руках, она сидит на его коленях, утыкаясь Скаллу в грудь. Она цепляется за Скалла, она сворачивается в комок, стараясь спрятаться от кошмаров, что видит только она сама. Скалл обнимает ее, он наполняет комнату пламенем, он наполняет пламенем ее, желая, чтоб она не видела и не чувствовала никого больше. Он позволяет ей держаться за него, он показывает свое присутствие, свою материальность, — он хочет, чтоб Вайпер знала, что он сможет ее удержать, что он не даст ей потеряться, оказаться в плену собственных иллюзий. Фиолетовые щупальца выползают на ее щеки, извиваются меж треугольников, и Скалл гладит эти треугольники, нежно, еле касаясь их кончиками пальцев, показывая, что она не одна.       Вайпер позволяет ему приподнять капюшон, и Скалл целует ее полузакрытые веки, он чувствует слезы на языке, — он не знает, что семпай видит, он не знает, как для нее выглядит мир, но он не позволит ей остаться одной, если ее мир вдруг начнет разрушаться.       Лар не нужно его принятие, Лар не нужно его присутствие, она не чувствует любопытства. Скалл знает, что ей нужно — Лар похожа на него больше остальных, иногда ему кажется, что внутри нее есть свой собственный бог.       Лар желает почитания.       Скалл ползет к ней на коленях, он прижимается к ее икрам, смотрит на нее снизу вверх с восхищением. Он преклоняется перед ней, и она это чувствует, Лар усмехается и тянет его за волосы, заставляя его показать незащищенную шею. Она позволяет ему сделать ее своей. Фиолетовые пятна украшают ее лодыжки, она хрипло дышит, закусывает губу, когда бог наполняет ее, вцепляется Скаллу в волосы, — и Скалл не капельки не возражает. Если она принадлежит ему, то и он согласен принадлежать ей.       Он кланяется перед ней, он целует ей ступни, как целуют ступни статуям в храме, — и Лар приподнимет его подбородок пальцами ног, заставляя Скалла поднять на нее глаза. Он смотрит на нее с обожанием, он желает показать все свое восхищение, — и она позволяет ему.       Колонелло следует за Лар.       Скалл не знает, что та ему сказала, что они решили, но семпай теперь смиренно сидит перед ним, опустив голову, и совершенно не сопротивляется, позволяя Скаллу делать с собой все что угодно. Скалл гладит его по груди, Скалл восхищается его мускулами, — и Скалл кусает его шею, он сжимает зубами загорелую кожу, ощущая, как на его языке появляется кровь. Он урчит, он слизывает ее капли с чужой шеи, целует рану, словно извиняясь за свою грубость, — и с наслаждением смотрит, как ее обвивают фиолетовые полосы, что так напоминают Скаллу ошейник. Колонелло не возражает — он желает подчиняться, желает, чтоб над ним властвовали, он нуждается в том, чтоб им командовали, чтоб его направляли, — потому как семпай совершенно не доверяет самому себе. Скалл знает это — он видит, как он слушается Лар, он понимает, почему они вместе. И он восхищается им, восхищается этой гармонией из почитания и власти, он восхищается тем, как они дополняют друг друга.       Скалл целует Колонелло в щеку.       Последним оказывается Реборн — он сопротивляется до последнего, он пытается делать вид, что он не заинтересован, но Скалл видит блеск его глаз. Семпай не хочет сдаваться сразу, семпай не согласен стать его так просто, — а потому в какой-то момент они оказываются на полигоне, кидая друг друга в грязь.       Реборн не сдерживается, он показывает все, что может, и в комбинезоне Скалла появляется несколько новых дырок от пуль. Скалл смеется, — семпай красуется перед ним, демонстрирует, как он хорош, и Скалл совершенно обожает это. Он тоже не собирается сдерживаться.       Он сидит на груди Реборна, сдавливает его шею, и бог танцует на его руках, наполняя Реборна изнутри. Круглые фиолетовые пятна выступают на теле семпая, Скалл может видеть их сквозь разодранную рубашку — и они ужасно напоминают ему засосы. Реборн хрипит — и Скалл может видеть страх в его взгляде, но это не тот страх, что у обычных людей. Темные глаза сверкают, опасение в них смешивается с восхищением и желанием, и Скалл может слышать биение чужого сердца. Реборн любит опасность, он обожает хаос и адреналин, — а потому, когда Скалл наклоняется целует его в губы, семпай не просто не сопротивляется, он отвечает ему с яростью, словно стараясь победить хотя бы так.       Он принадлежит ему, так что Скалл не возражает.       Его семпаи принадлежат ему.       Скалл счастлив до безумия, — он никогда не смел надеяться, но теперь его семпаи наконец-то его, и он может заботиться о них, восхищаться и обожать, и они принимают его заботу, они позволяют Скаллу оставлять на себе следы, они ходят с отпечатками фиолетовой помады, его драгоценности никогда от него не уйдут.       Бог радостно урчит в его груди, он обвивает семпаев, он обнимает их своими щупальцами, как обнимал когда-то Скалла, он держит их и клубится в их груди, поглощая их свет — и его семпаи не возражают, они спят, окутанные его пламенем, позволяя укрывать себя со всех сторон.       Скалл спит с ними — он прижимается к их телам, он чувствует их дыхание, и он чувствует, как холод уходит из его тела, растворяясь в чужом тепле.       Скалл наконец-то чувствует тепло.

***

      Скалл стоит на балконе и смотрит вниз — ему всегда нравилось наблюдать за людьми с высоты, а потому нет ничего удивительного, что его квартиры всегда на самых верхних этажах, — как вдруг чувствует движение за спиной. Он оглядывается, и тут же чувствует, как его губы растягиваются в улыбке, — Реборн кивает ему, подходит, становится рядом.       — Как прошла коронация? — спрашивает Скалл с интересом, пытаясь поймать взгляд Реборна. Тот пожимает плечами.       — Отлично, — он хмыкает, — как могло пойти по-другому, если там присутствую я?       Скалл согласно кивает, радостно кричит о том, какой Реборн великолепный, но его семпай не реагирует, он облокачивается на перила, начиная смотреть вниз, и его глаза не видно за шляпой. Скалл удивленно приподнимает бровь. Что-то пошло не так? Он открывает рот, желая поинтересоваться, что случилось, но не успевает, — Реборн начинает говорить первым.       — Он так похож на Тсуну, — говорит он задумчиво. Скалл кивает, соглашаясь — он видел нового Двенадцатого, и тот правда очень похож на того пушистого раздражающего подростка, — но в этом нет ничего удивительного, потому что он его внук. Реборн хмыкает.       — Иногда, когда я смотрю на него, мне правда кажется, что это Тсуна, и ничего не изменилось. Но Тсуна умер десять лет назад, а не изменился только я, — он смотрит на Скалла, — я выгляжу все так же, как и тогда.       Скалл пожимает плечами — честно сказать, он не видит тут особых проблем. Семпай все такой же завораживающе прекрасный, как и в их первую встречу, как и в тот день, когда он присвоил его, и он не понимает, что его не устраивает. Неужели он думает, что Скалл даст им постареть, что он позволит им умереть и бросить его одного, вновь оставив в одиночестве?       — Ты мой, семпай, вы все мои, — он хмурится, говорит серьезным и важным тоном, — ты думаешь, что я позволю такой жалкой вещи, как смерть, забрать вас у меня?       Реборн смотрит на него странным взглядом — Скалл не понимает, что значит этот взгляд, но он почему-то уж очень напоминает ему взгляд Луче, что когда-то давно смотрела на него так же. Он надувает губы, пытаясь понять, что он сделал не так, потому как, по его мнению, все прозвучало логично и правильно.       Реборн начинает смеяться. Он хохочет до слез, заставляя Скалла растерянно приподнять брови.       — Знаешь, — сообщает он наконец, наклоняясь к Скаллу поближе, словно открывая ему страшную тайну, — быть может, ты и вправду бог.       И он уходит, оставляя Скалла смотреть ему вслед в полнейшем недоумении.