memory

– всё в порядке? ты слышишь меня? просыпайся, утро уже наступило! чей-то бархатный голос будто прощебетал над самым ухом прямо через сон, и я, его услышав, медленно раскрыла глаза. но рядом никого не оказалось, сколько ни оглядывалась, пытаясь до конца раскрыть сонные глаза. кажется, тот, кто позвал меня, либо быстро ускользнул куда-то, либо просто растворился в воздухе цветочной пыльцой или маленькими звёздочками, которые витали повсюду и искрились. ощущалось и правда как утро. по крайней мере, точно что-то светлое. я поднялась с пола, потянулась, отряхнула платье и оглянулась в очередной раз, тут же зацепившись взглядом за что-то необычайно важное. и тут же вспомнила, где нахожусь. на стене, выкрашенной в сдержанный серый цвет, расположилась в тоненькой деревянной рамке фотография коричневого воробья, сложившего нежно и аккуратно крылья и смотрящего прямо на зрителя. с какой-то заботой, с каким-то дружелюбием, будто сквозь стекло рамки пытаясь передать уютное тепло. он был любим здесь всегда, таким оставался и до сих пор. чьи-то руки бережно в рамочку вставили ещё и засушенные цветы, должно быть, совсем недавно. а где-то в самом углу комнаты лежал бесхозно совсем другой экспонат. если верно помню, изрезанное с яростью и обидой полотно. коварный тёмно-зелёный змей, обвивающий узлом, хватающий и связывающий ветви цветущей белыми бутонами яблони. в отличие от предыдущего, этот элемент выставки галереи никто и никогда не уважал. вот и остался он нетронутым, будто даже к такому запятнанному грехом предмету прикасаться не стоит. и то верно. не нужно больше тьмы. и как бы ни было приятно увидеть воробья перед собою снова, проснуться в галерее было странно. и в то же время понимаемо, ведь если задуматься, тому были причины. вовсе не добрые, совсем не хорошие и светлые. точнее, что-то не тёмное в них было, – если таким можно обозначить белый цвет, если таким можно вспомнить и человека, который владел этой галереей, – но всё оказалось пустым, сводящим с ума и трагичным. эти причины и начала привели к размышлениям, а они – к осознанию. то привело к выходу. его и стоит мне искать сейчас. поэтому, ногами босыми ступая по тихому светлому паркету, направилась прочь из комнаты, хоть и такой милой и заставляющей остаться подольше. петляя по длинным коридорам галереи и разглядывая яркие снимки природных пейзажей: пёстрых цветочных полей, нежных закатов и рассветов, свежих рек и полян, – которые чуть ли не наспех вставили в такие же тонкие, как в той комнате, деревянные рамки – в одной рамке бумага для фотографий чуть помялась, а из-за другой и вовсе торчал белый шершавый уголок, – я не совсем могла поверить тому, что видела. раньше здесь всё было совсем иначе, раньше за стеклом в рамках прятались размытые, но в то же время острые и резкие городские пейзажи, тёмные и грозные небеса, мерцающие фонари и окна высотных домов. стены сейчас выкрашены в кремовый цвет – а были почти в чёрных, каких-то тёмно-серых оттенках. раньше пахло здесь вином и грустным дождём – теперь пахнет хлебом и цветами. и даже несмотря на более-менее приятные и мягкие ощущения, которые теперь исходили от этого места, даже несмотря на свет, проникающий внутрь из-за мягкого светлого тюля и стекла окон, которых здесь раньше, кажется, и вовсе не было, всё это яркое великолепие будто до сих пор сверху было укрыто чем-то тяжёлым, душным и чуть тревожным. будто полупрозрачным полотном, которое хоть и позволяет заглянуть за него, вперёд и наверх, а всё равно взгляд затуманивает, искажает увиденное. вместе с кем-то, кто до меня здесь заботливо всё преобразил и украсил теплом, нужно будет от этого полотна избавиться, должно быть, ему одному и без моих желаний и сил ему эта задача не по силам. это верно. как оказалось и как вспомнилось ещё в итоге, все коридоры в той или иной степени вели к одной и той же двери. материал её – тщательно выкрашенное в белый цвет и покрытое толстым нестираемым слоем лака мёртвое дерево. кажется, раньше я уже тысячу раз открывала эту дверь, кажется, за ней однажды уже началась одна история, сюжет и конец которой мне вовсе не понравились. ноги и разум не зря меня сюда, наверное, привели, будто хотели, чтобы в последний раз, напоследок заглянула, осмотрела и наконец дверь закрыла навсегда. но что я там увижу? что мне покажется в последний раз? сделает ли это мне больно, расстроит ли в очередной раз, заставит ли меня тревожиться? наверное, нет. больше не заставит. это могло быть тёмным и тревожным для меня раньше, но я должна уметь подобное преодолеть, быть выше, суметь пойти дальше и вовсе забыть. да и эта комната, служащая напоминанием о ком-то, кто раньше владел этой картинной галереей, – больше не что-то родное, теперь не то место, которое будет больно оставить, которое постоянно будет тянуть обратно и заставлять тосковать. тяжело вздохнув и закрыв глаза, протянула ладонь, коснулась пальцами и опустила дверную ручку, затем открывая и саму дверь и шагая вперёд, навстречу тому, что пряталось за ней. дверь за мной закрылась плавно, но щелчок замка раздался громко и звоном в ушах стал отдаваться. а затем, как только утих, повисла грустная и хмурая тишина, со всех сторон обволакивающая. наконец открыла глаза и огляделась аккуратно, стараясь себе не навредить в очередной раз. пожалуй, это было единственное место, где всё осталось таким же, каким было и раньше – всё те же тёмные стены, ни единого окна, витающая в воздухе тяжёлая пыль и приглушённый свет дорогих светильников. где-то сбоку, у одной из стен, расположился удивительно простой по дизайну книжный шкаф, заставленный сверху донизу энциклопедиями и научными журналами, какими-то папками с потёртыми бумагами и документами. нетронутыми и, кажется, достаточно давно оставленными. с другой стороны расположились относительно удобные кресла и маленький столик с лежащими на нём очками с треснутым стеклом и сломанной дужкой. здесь всё было так же, никак не исправлено и никем не осветлено. хотя и дверь была открыта и зайти сюда мог каждый, – что он, впрочем, и сделал, наверняка пытаясь найти места, где можно было бы сделать и оставить что-то хорошее вместо страшной тьмы, – но всё равно ничего не изменилось. должно быть, он больше ничего не помнит, всё вылетело из головы или показалось простым кошмарным сном, в который его случайно затянуло. пусть и не вспоминает, если правда всё забыл. так будет лучше для него и для всех нас. посреди комнаты, на стене напротив двери, – будто чтобы сразу, как заходишь внутрь, заметить его, чтобы сразу обратить внимание на кого-то, кто был столь прекрасным и сияющим, – висел до боли знакомый портрет. и я подняла на него взгляд и застыла. казалось до этого момента, что ничего не поменялось, но лицо этого человека было закрашено почти полностью, чуть ли не вдоль и поперёк. тонкими, длинными красно-розовыми мазками масляных красок или гуаши прямо поверх полотна. видимо, кто-то пытался забыть, как он выглядит, кто-то пытался избавиться от этого образа, в пустоту растворить подобные мысли собственного разума и прочь выбросить, сделать вид, словно их никогда и не существовало. можно так сделать вид и успешно забыть, но скитаться где-то на задворках сознания он будет всегда. и я могу теперь оставить и закопать в глубине мыслей, что как раз и попыталась сделать, – ведь все мои руки как раз и были в краске того красно-розового, истинного оттенка души, должно быть, я закрасила его лицо настолько резко и неосознанно, что сама не помню, как сделала это и когда такое произошло, – и хоть и будет он закрыт и спрятан, но вселенной уже когда-то оказался создан и существует дальше. и хоть и краски слой был тонкий, но так раскрасил полотно, что выражение лица понять было нельзя. улыбается ли своей обыкновенной притворной улыбкой? или грустит, что уже более искренно и ярко с его стороны? смотрит неоднозначный взгляд игриво и хитро, или же его тёмно-карие глаза суровы и уверенны, что-то неведомое в мире осуждая? или выражает он нечто другое? никак не распознать, никак и не представить больше. но видно хорошо, как руки неловко сложены перед собой в замок, а уложенные пряди длинных чёрных волос тихо падают на плечи в белом халате, наброшенном на чёрную водолазку. несмотря на белую одежду и такой же цвет, который с этой личностью всегда ассоциировался, всё остальное в нём и вокруг него ощущалось в совершенно противоположных оттенках. почти всё в нём было чёрным, как воронье перо или шерсть пантеры, будто непроглядная тьма, поглощающая всё, что было вокруг, и делающая всё грустнее и хуже. именно так, в общем-то, часто и бывало. угнетающе и мрачно. а мне ведь больше нечего ему сказать. уже бесполезно говорить. сказано было многое и столько раз, но всё впустую. было предпринято так много попыток нарисовать его портрет иначе, светлее и ярче, каким-то безопасным и приятным образом. но каждый раз эти прогулки по тонкому льду почему-то оборачивались безумной катастрофой и падением в холодную воду, которая убивала своей остротой и резкостью. хотя и я, и он хотели лишь как лучше. и сколько знаков было подано, сколько раз было сказано, что стоит сойти с этого пути, выйти на свежую траву, но всё тщетно. я и он снова спотыкались о снежные осколки на ненадёжном льду и падали. пожалуй, те брызги красок уже выразили всё сполна. почему-то дальше разглядывать этот портрет, пусть и с закрашенным лицом и несмотря на собственную душевную силу, становилось невыносимо. чем дальше, тем больше нарастало напряжение, тем больше вспоминался голос, вспоминалось имя и отдавалось гулким эхом в голове, а этого уж точно не хотелось. поэтому оставалось лишь развернуться и, всё же не отводя последнего, прощального взгляда от портрета, выйти из комнаты и медленно закрыть за собой дверь. и хоть и тонкий слой краски раскрасил полотно так, что выражение его лица понять было нельзя, почему-то чётко ощущалось, что тёмно-карие глаза, скрытые за гуашью или маслом и стеклом других, целых очков, вдруг погрустнели, но всё же проводили в ответ и медленно закрылись, как и та белая дверь за мной. мы были домом друг для друга и могли бы им быть и дальше, немного постаравшись и попытавшись выйти к свету, но теперь, так ничего и не добившись, расходимся. так будет лучше для нас. и для меня.