Pilots can fall

Костя зашел на кухню и бросил недовольный взгляд на вальсирующую по воздуху сковороду. - Хрена ли ты разлеталась? – возмутился он. – Ньютон уже открыл гравитацию. Сковородка самодовольно дернулась пару раз, но все-таки послушно вернулась на плиту, брякнув алюминиевыми боками. Костя отер лицо ладонью и кинул на стол пачку пельменей. В шкафу жалобно звякнула крышкой кастрюля. - Да вы достали! – Костя зло и устало ударил кулаком по дверце холодильника. В кухне воцарилась тишина. Даже старенький холодильник перестал дребезжать, словно испугавшись гнева хозяина. - Я знаю, что ты здесь, Чалов. – Костя грузно опустился на табуретку, утыкаясь в сложенные на столе руки. По макушке пробежал холодок. - Не трогай меня, - огрызнулся Костя, - всю ночь дверью в туалете хлопал. Гончаренко сказал, еще раз в таком состоянии приду – на основу в следующем матче могу не рассчитывать. Снова виновато зашумел холодильник. Хлопнула форточка. - Вот и проваливай, - буркнул Кучаев. *** Он с мазохистским наслаждением пересматривает один и тот же ролик по кругу в течение нескольких недель – вырезку из новостей, вещающую о рухнувшем над Коста-Рика самолете. Мужчина, лет сорока, с короткой щетиной и тонкой морщинкой между бровей, с совершенно обескровленным лицом испуганно метался взглядом между репортерами; пытаясь сохранять профессиональное спокойствие, он то и дело сжимал и разжимал кулаки, но изредка беспокойно косился на обломки самолета за спиной, на носилки, в которых уносили людей с места происшествия. Второй пилот где-то поодаль отмахивался от прицепившихся к нему журналистов, как от надоедливых мух, и даже не смотрел в сторону своего коллеги. «Вчера вечером над Сан-Хосе упал самолет, пролетев всего десяток километров от взлетной полосы. По достоверным данным на борту находилось пятьсот двадцать три человека. Все живы, двенадцать доставлены в реанимацию, еще четверо неопасно ранены». Костя вздрогнул. Все живы. Двенадцать… про футболистов на борту ни слова. Сердце забилось быстрее. Почудилось, приснилось, да что угодно! Только бы игрой разума оказалось все происходящее на протяжении вот уже двух месяцев. Хлопнула дверь в спальне. Костя вздрогнул снова, в этот раз от осознания. Пятьдесят два дня. Не вчера вечером. Он пролистал новостную ленту. Две недели назад, шесть…вот оно. «По новым данным на борту самолета Airbus A340 Рейс LH-519 находилось два футболиста российской команды ЦСКА Константин Кучаев и Федор Чалов. Об их состоянии ничего не известно. Надеемся, что прибывшая на место медицинская бригада исправит…» Ничего медики не исправят. Костя был уверен. Поэтому выключил планшет и швырнул его на диван. Экран моргнул еще раз и снова погас. *** - Ты чего трясешься? Летать боишься? Федя на соседнем кресле пожал плечами и фыркнул: - Нет, скорее взлетать. И садиться. Такое же чувство как на качелях, когда прыгать собираешься на скорости. Раскачаешься, отталкиваешься и…Мы, когда мелкие были, часто так сигали. Перед самым прыжком так в животе колет, а отказаться неловко. Вроде как трусом себя выставишь. Самое главное руки вовремя разжать. А они липкие от страха, обдираются об перила сильно. Я так однажды чуть ногу не сломал, да еще по макушке сиденьем получил. Упал неудачно. - Пилоты уж точно умеют падать. Так что здесь ногу ты вряд ли сломаешь. Ногу он не сломал. Сломал ребра. Смещенные обломки воткнулись в легкое. Он хрипло дышал, кроваво кашлял и умолял Костю не отпускать его руку. Костя морщился от собственной боли в щиколотке и неожиданной фантомной боли в груди, но чужую ладонь не выпустил. Она была такая же липкая, как рассказывал Федя. Когда их нашли медики, он уже был без сознания. Костя держался за руку, пока его клали на носилки, отмахивался от врачей, не обращая внимания на острую боль в лодыжке, и бежал за носилками, не выпуская чужую ладонь. Пальцы слиплись от пота и сильного трения, и так хотелось размять их и избавиться от мерзкого ощущения несуществующей запекшейся крови, но Костя просто не мог их разжать. Словно этим самым дал бы Феде право умереть. А у Феди такого права не было. Он не помнил, как его оттаскивали от машины скорой помощи люди с красными крестами на спинах спецовок, не помнил, как его усадили в машину рядом с носилками, потому что так и не смогли увести, не помнил, как бежал по коридорам клиники, едва успевая за каталкой. Помнил только, что там пахло лимоном и химией, и все кругом было неестественно белое, как и лицо Феди. На фоне его черной футболки оно выделялось особенно ярко. И уже в операционной он понял, что значило федино «вовремя разжать руки». Потому что он больше не мог выносить бледность чужого спокойного лица и расплывающееся бурое пятно на воротнике футболки. И он разжал. И, наконец, смог вдохнуть полной грудью. *** - Хреново выглядишь. – В лоб заявляет Кирилл, как только Костя преступает порог раздевалки. Он кисло улыбнулся и принялся стягивать футболку; она пропиталась по́том и неприятно скользила под пальцами. Костя содрогнулся. - Не загоняйся так, - Набабкин участливо похлопал его по спине и виновато дернул уголком губ, - попроси выходной. Костя мотнул головой и едва слышно скрипнул зубами. - Я в порядке. Кирилл чуть не выдал саркастичное: «я вижу», но вовремя прикусил язык, еще раз напоследок хлопнув по оголенному плечу. Костя зло чеканит мяч на тренировках, представляя то ли голову пилота, то ли Феди, то ли того парня из Ахмата, который позавчера жестко фолил на половине команды; ловит одобрительные взгляды Гончаренко после очередного удачного паса и задыхается в криках болельщиков после любого забитого командой гола. Он на автомате приобнимает забившего Ахметова и растерянно озирается. Вон та седовласая женщина в пятом или шестом ряду ужасно похожа на немку с соседнего кресла в самолете, макушка арбитра как две капли воды схожа с макушкой высоченного мужчины, сидящего тогда перед ним. Он никак не мог уместить свои длинные ноги, крутился, и его затылок весь полет был у Кости перед глазами. Лица сливаются в единую массу, и Костя уже не видит разноцветных болельщиков - ему повсюду мерещится та разношерстная толпа, выползающая из-под обломков эирбаса; и восторженный рев превращается в стоны, плач и леденящие душу вопли. Но стоит мотнуть головой - и видение исчезает, оставляя за собой полынную горечь на языке и слезящиеся – исключительно от ветра – глаза. *** Федя больше не хлопает дверьми и окнами – несколько дней назад Костя купил тюль в спальню и теперь перед сном наблюдает, как колышется в полумраке комнаты синее полотно ткани. Утром, под солнцем, тюль почти прозрачный, светло-голубой. Костя заматывается в него с головой, добираясь до ручки окна, и вдыхает свежий морозный воздух. Он чувствует тяжелое дыхание на своей шее и стискивает подоконник пальцами, будучи не в силах обернуться. И когда он все-таки перебарывает захлестнувшую тело волну страха и затаившейся под ребрами надежды и оглядывается… …За спиной ожидаемо не оказывается никого. И поток теплого воздуха с плеча тоже исчезает. - Спасибо, что не дышишь по ночам в ухо. – Разочарование сжимает горло, язвить сложно. Он снова прокалывается. Потому что теперь, засыпая, каждую ночь слышит глухое сопение в ключицы. *** Его спрашивали о самочувствии на дикой смеси английских диалектов, он хмурился, половину слов пропуская из-за непонятного наречия, половину – из-за нежелания понимать. Потом догадался, что его зовут на опознание. Федины кудри разметались по серому столу. Косте стоило неимоверных усилий не шагнуть вперед и не запустить в них пальцы. А еще можно было с одного мимолетного взгляда понять, что Федя не дышит. В этот момент Костя не был уверен, дышит ли он сам. Чалова уже накрыли белой простыней до самой шеи, вынося приговор еще теплому телу. Костя осторожно потянулся дотронуться до накрытого тканью плеча, но не смог. Представил вдруг, что Федя сейчас откроет глаз, разбуженный этим легким касанием, и в его глазах Костя не сможет узнать того, прежнего Чалова. Их документы все еще валяются где-то под белым боком эирбаса, а может они вместе с собранными спасателями вещами сейчас на столе следователя. Костя даже не знает толком, куда потом идти забирать свои уцелевшие пожитки. Если конечно хоть что-то уцелело. Он, путаясь в языках, выдает онемевшим языком имя Феди и дату рождения. Нет, у него не кружится голова, да, он чувствует себя хорошо, нет, спасибо, вода не нужна. Мужчина в очках, очевидно хирург, устало кивает и удаляется, оставляя Костю наедине с ассистентами, не знающими, что ответить на растерянный костин взгляд, и недоживым другом. Костя все еще не может поверить, что Федя не жив. Он лежит, загорелый после недели отдыха в Коста-Рика, куда они с Кучаевым планировали поездку чуть ли не за год, и он летел счастливый, без умолку болтая обо всем, что приходило в голову. Костя улыбался, щурился от солнца, бьющего в иллюминаторы и застревающего у Чалова в кудрях. И вот этот светящийся Федя вдруг погас. Перегорел. И зажегся где-то в Косте. Ровно под двумя собственными левыми сломанными ребрами. *** Каждую победу армейцы вырывают зубами. Отсутствие Феди сказывается на атаках. Такума, перехватывая мяч, недоуменно озирается, не понимая, куда подевался Чалов и кому теперь отдать передачу. Эта секундная задержка озадачивает и тренерский состав, и полевых игроков, но долго рассуждать им некогда, потому что тамбовцы напирают с неприсущей им яростью, будто чувствуя некий разлад в команде. В перерыве японца хлопают по плечам, поджимая губы в грустной улыбке, поддерживая. Тот, пряча глаза, кивает, мысленно настраиваясь на следующий тайм, прикидывая что-то в уме, и от его тихой задумчивости у Кости в висках бьется тупой болью. В отеле никто не хлопает дверьми, не балуется со светом и не дышит Косте в лицо. В номере стоит просто гробовая тишина, и Кучаев впервые ловит себя на том, как неуютно без привычных раздражающих звуков. Когда они летят домой, Костя морщится от бьющего в глаза солнца и дергает шторку иллюминатора вниз. *** На ВЭБ Арене пахнет свежескошенной травой, пылью, солнцем, духотой и чем-то неуловимым, вроде давно забытого счастья. Дома все по-прежнему, только тишина кажется более осязаемой, чем в отеле, такой, будто все кругом движется, живет без костиного вмешательства. И он впервые так рад, засыпая под звон чашек на кухне. Он заваривает утром чай, довольно улыбается, когда сковорода сама плюхается на плиту, а окно распахивается, впуская свежий утренний ветер; пританцовывает под мелодию из телефона, шлепая босыми ногами по полу, иногда почесывая одной ногой другую, разбивает над шкворчащей сковородой ножом яйца и шипит, когда попадает по пальцу. Костя откладывает нож и уже тянется слизать каплю крови, когда замечает, какая она яркая, круглая, почти как жемчужина. С Феди уже успели стянуть испачканную футболку и вытереть лицо и шею от крови и грязи. Костя дрожал, глядя на него, на побледневшие губы, на тонкие морщинки возле глаз, на прилипшие ко лбу волосы. И тут из носа тонкой струйкой потекла кровь. Ее сначала даже не было заметно на загорелой коже. Но когда Костя понял, что это, он вдруг взвыл диким зверем, словно впервые за несколько часов осознав происходящее. Он цеплялся за чужие плечи, за ткань, которой Федя был накрыт, вжимался лбом в его торс и неразборчиво шептал-умолял-рыдал. Будто пружина которая много месяцев до этого скручивалась внутри, разом распрямилась, давая волю всем эмоциям, успевшим скопиться за долгое время. Костя вспомнил обидное поражение «Виктории», когда Федя, сам чуть не плача, трепал его по волосам и говорил, что еще чуть-чуть и наступит череда побед, вспомнил разгром «Реала» - Федя тогда только подмигнут, мол, я же говорил. И еще много- много таких моментов, где Чалов, может даже неосознанно, спасал его от рутины, в которую Костя успешно загонял сам себя. Его оттаскивали за белые плечи накинутого халата; когда случайно стянули, принялись тащить за футболку. Швы на ней треснули в трех местах. И уже когда, наконец, его с опухшими глазами, всего в своей-чужой крови, растрепанного спровадили в коридор, он рухнул на стул под дверью, обхватил голову руками, все еще содрогаясь от не до конца схлынувших рыданий, понял, что треснул он сам. *** Впервые Костя осознал, что больше не один живет в своей квартире, спустя два дня после возвращения домой. В ванной барахлил свет, а Костю бил озноб, он кутался в огромное одеяло, и у него не было никакого желания его чинить и что-либо делать вообще. Он шумно сопел, зарываясь с головой под подушку, и, вжавшись ухом в простынь, вслушивался в собственный пульс. «-Федя. -Ага, Костя. Кучаев пожал протянутую ребром ладонь и неловко передернул плечами. -Как Москва? - Не свыкся еще. -Бывает.» Костя выдернул голову из-под подушки, перевернулся на спину и вдохнул свежий воздух. В висках отдавалось пульсирующей болью от нехватки кислорода. « - Ты чего, - Федя растерянно улыбался, глядя на то, как озирается по сторонам Костя. – В метро не был? - Не был. - Ну даешь.» Люди шли отовсюду, всех мастей и цвета кожи. В стороне загрохотало, засвистело тормозами. Из тоннеля дыхнуло ветром. В вагоне пахло машинным маслом и сладкими духами женщины, сидевшей справа от них. Костя завороженно переводил взгляд с мелькающих за окнами огней на карту метро, на бегущие названия станций на табло, на снующих перед глазами пассажиров. Поезд затормозил, кто-то ухватил Костю за плечо, не удержав равновесие, буркнул извинения и исчез в людском потоке. Кучаев натянул капюшон пониже.» Костя подавил зевок – горло будто терло наждачкой изнутри – и опустил ноги на холодный паркет. Из коридора доносился звук щелкающего светильника в ванной. «- Не ошибись стрелкой. Если выйдешь на Белорусской с этой стороны, придется перейти улицу. Не пересаживайся внизу, уедешь в другую сторону.» Шлеп. Босые ноги застучали по паркету. Костя чуть подпрыгнул, пытаясь согреть пятки. Щелк. Свет в ванной загорелся и снова потух. Шлеп-щелк. «- Не загоняйся, мало еще таких проигрышей будет? Давай, давай, поднимайся. Пол холодный.» Шлеп-щелк-шлеп. «-Отпуск в Коста-Рика проведем. -Идет.» Шлеп-щелк-шлеп-щелк. «- Не люблю самолеты. - Фигня. За руку подержишь, если че. - Обхохочешься.» Костя потянулся к дверной ручке. « -Падаем. - Ага.» Дверь распахнулась, Федя испуганно обернулся, выронил полотенце из рук… И Костя закричал. *** Федя дышал громко и часто, задыхаясь под костиными руками. Костя утыкался носом ему в шею, вдыхая запах мускусного пота, одеколона и чего-то еще настолько тонкого и неуловимого, что он только и мог, почти плача от накрывшего счастья, вжиматься в Федю и пытаться надышаться его запахом, впихнуть его всего себе под ребра и никогда больше не выпускать из объятий. Федя рвано выдыхал, издавая хриплые звуки, и только сильнее толкался Косте в ладонь, чтобы еще ближе, чуть-чуть крепче, до пелены перед глазами и сбившегося шепота. Федя дышал. В прошедшем времени.