Шёлковые ленты

Шёлковые ленты плотно обхватывают запястья, но, в отличие от грубых верёвок, не оставляют следов даже на нежной коже. К тому же, шёлк весьма прочная ткань и вырваться из обманчиво мягких пут практически невозможно. Хлопковые простыни, в отличие от пошлых шёлковых, не прилипают к телу и не скользят, а открытое окно, хоть и может послужить компроматом на обоих, намного лучше духоты и разнообразных запахов, обычно сопутствующих сексу. К тому же, открытое окно намного удобнее кляпа (никто не хочет быть застуканным в таком… неудобном положении). Прежде чем связать, свою «жертву» нужно раздеть. Лучше лишиться подобной прелюдии, чем потом путаться в ненужной ткани. Поить свою «жертву» не обязательно – только если не уверен в своих силах. Сопротивляющаяся «жертва», а особенно - молча сопротивляющаяся «жертва», намного сексуальнее ничего не соображающей и вялой. Ну и главное. «Иметь» капитана, такого беззащитного, беспомощного и абсолютно доступного, намного интереснее, чем устраивать ему мелкие подлости, бегая по поручениям. Хирако только дышит часто и смотрит злобно, но молчит и уже даже не пытается лягнуть Айзена. Тот смотрит на него потемневшими глазами, а на губах его какая-то непонятная не то улыбка, не то усмешка. Он не торопится что-либо делать, даже не касается, просто наблюдает, пожирает обнажённое тело взглядом, и Хирако чувствует, как от этого взгляда по коже бегут мурашки. Хирако не произнёс ни слова с тех пор, как Айзен открыл окно, словно даже если он будет говорить тихо, кто-то на улице услышит, пойдёт на голос и… Хирако предпочитает не думать об этом. Слухи – беспощадные слуги самого дьявола, они не щадят никого, разлетаясь в мгновения ока, приукрашивая, каждый раз добавляя новые подробности… Хирако прикрывает глаза, словно это поможет отвлечься от этих мыслей. Закрыв глаза, он вдруг удивлённо осознаёт, что, несмотря на то, что лежит в такой позе уже некоторое время, ничего не затекло. Когда он открывает глаза, Айзен уже стягивает с себя косоде. Холодные пальцы Айзена проходятся по разгорячённой стыдом коже, и от каждого прикосновения, как рябь на воде, кругами расходятся мурашки и непонятное ещё чувство, близкое к сексуальному удовольствию, словно всё его тело превратилось в одну сплошную эрогенную зону. Хирако вспыхивает как спичка, понимая, что собственное тело предало его и что пах горит не меньше, чем уши, но совершенно по-особенному. Когда Айзен касается губами обнажённого, беззащитного живота Хирако, тот вздрагивает всем телом и вздох получается хриплым, близким к стону. Айзен удовлетворёно хмыкает и оглаживает большими руками бёдра капитана. Айзен целует его в губы только тогда, когда начинает растягивать его, подготавливая для себя. В свежий весенний воздух, льющийся с улицы, вливается слабый цветочный аромат смазки. Хирако жадно хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, и уже почти не соображает, закидывая ноги на бёдра Айзена, притягивая ближе к себе. Айзен входит в него медленно, тягуче, и Хирако вжимается затылком в подушку, в безмолвном стоне открывая рот, открывая уязвимую шею, подставляя её под поцелуи. Айзен пытает его, пытает его медленной, почти невыносимой лаской, не кусаясь, не оставляя засосов, целуя скулы, целуя ключицы, двигаясь в нём медленно, почти полностью выходя и заполняя его снова полностью. Айзен не даёт ему кончить и только потому кончает первым. Он развязывает шелковые ленты и отстраняется, лишь взглядом, горячим и чуть насмешливым, говоря капитану, чего он от него ждёт. Хирако, ещё не пришедший в себя, сжимает свой член, двигает рукой – вверх-вниз - но только когда Айзен склоняется над ним и снова целует в живот, он кончает. Пока он приходит в себя, Айзен одевается. Он берёт со стола папки и уходит, не говоря не слова, но Хирако знает, что это повторится. И он даже почти не против.