*
Когда-то давным-давно подобных мне было много. Мы жили в процветании в лесу, руководимые Матерью Луной, которая направляла нас и обеспечивала нам выживание, давая всё необходимое для счастливого существования. Идиллический мир, где мой род мог бы развиваться и править с безоговорочным превосходством над всеми другими существами благодаря преимуществу, дарованному нам нашей особой связью с Богиней. Нас уважали бы. Все инстинктивно распознавали бы нашу священную природу и чахли бы в страхе и почтении, ибо все они знали, кто мы такие и на что способны. Наша сила не знала параллелей, и мы жили в полной гармонии с природой, как единое целое. Пили тайные потоки, текущие среди рек, и вдыхали выдержанные в глубинах почвы зачарованные эссенции, парящие свободно в воздухе и наполненные магией, жившей в каждом существе — животном, растительном, минеральном. Так было до тех пор, пока люди не нашли нас. Когда им стало известно о нашем царстве, они начали осквернять землю и, чтобы извлечь выгоду, без малейшего сожаления или стыда за свои действия принялись охотиться на нас со всей присущей людям жестокостью. Конечно, мы боролись. Конечно, мы сопротивлялись. Но, в конечном итоге, один за другим мы пали под натиском грубого насилия. Люди расправились с нами, обращаясь как с военными трофеями или животными на убой, предназначенными для того, чтобы убивать и распоряжаться их существованием так, как им заблагорассудится. Наша высокородная династия никогда не использовала магию, чтобы намеренно причинять вред или сражаться. Мы не были готовы. Как бы мы ни пытались спасти бегством и миром свои жизни, люди охотились и выслеживали нас до тех пор, пока их поиски не увенчались успехом. Пока они не содрали со всех кожу и не умертвили нас. Безжалостные, жаждущие нашей крови, меха и мяса, они совершали всё это и многое другое. Самыми удачливыми из нас были те, кого убили сразу. Иным доставалось худшее: кроме самого факта похищения, нас продавали в рабство богачам, удовлетворявшим свои извращения. Затем, когда в нас больше не нуждались или когда наше стремление умереть становилось слишком очевидным — лишь бы не быть порабощёнными и привязанными, обречёнными подчиняться их больным фантазиям и вызывающим отвращение желаниям, — выбрасывали. Обрекали на ужасную, мучительную смерть и изводящий нутро голод. Довольно скоро от мира, который я научился любить и знать, будучи дитя, ничего не осталось. Наш дом был превращён в проклятую землю. Моя семья, мои друзья, мой народ вымерли под их разрушительной, бессмысленной жаждой крови. Отныне я был один. Последний кумихо, оставшийся в живых. Люди звали нас монстрами, когда мы были беззащитными, невинными мучениками. Они понятия не имеют, на что бы могли пойти теперь и что сделать со своими душегубами. Я, как последний представитель моей родословной, жил в обещании отомстить за каждую украденную бессмысленной людской дикостью жизнь. И называть меня монстром — даже близко не подобраться к тому, кем в итоге я стал.*
Совершенную тишину ночи нарушает приглушенный звук шагов. Два путешественника идут по тропинке, ведущей к опушке леса. Бледное сияние круглобокой луны освещает ярким светом их путь, и они следуют с ним дальше. Следы, оставленные их ногами, тянулись длинной, прямой вереницей, слегка колеблясь и сбиваясь лишь на тех участках, где крутая тропа сужается. Следы кончаются, когда путешественники достигают небольшой ложбины, окружённой папаротником и платанами. Перед их взором впечатляюще широко простирается лес — так далеко, насколько способен охватить расстояние человеческий глаз, — до самого горизонта. — Ну, я думаю, нам следует отдохнуть этим вечером, а на разведку отправимся завтра утром, — говорит тот, что пониже ростом, и с долгим, усталым вздохом роняет несённые на спине сумки и тяжелое оружие на мягкую, росистую траву. — Если ты согласен. — Разумеется. Давай расположимся и устроим лагерь здесь. Завтра у нас будет все время в мире, чтобы отправиться в дальнейший путь, — отвечает другой мужчина, аккуратно складывая вещи на землю и разминая ноющую после долгого, определённо непривычного для него лесного похода шею. — Еще раз спасибо, что взял меня с собой, Уён. Знаю, что я, с большой долей вероятности, не тот попутчик, к которому ты привык. — Обычно у меня нет попутчиков, — сухо отвечает Уён и, не теряя времени, приступает к работе с затасканным деревянным молотком и несколькими кольями. — Чем я могу тебе помочь? — пытаясь приблизиться, застигнутый врасплох его словами, мужчина нерешительно болтается вокруг с неловким выражением лица. Предельно ясно, что его неопытность в таких переходах препятствует им, и Уён взял его с собой только по той причине, что он предложил заплатить ему вдвойне за свою долю поездки. И все же он действительно хотел бы чем-то заняться, лишь бы чувствовать себя менее мешающим. Он испытывал неловкость на протяжении всей поездки, уже длившейся несколько дней. Уён едва ли перебросился с ним хоть десятком слов. Конечно, он, несмотря на свой робкий характер, пытался заговорить первым, несмотря, но его попытки познакомиться, казалось, совершенно не привлекали ответного внимания к нему. После нескольких потуг он сдался. Но теперь, когда их настоящее совместное приключение наконец начинается, он хотел бы доказать, что всё ещё способен стать надёжным попутчиком. Неприветливые слова Уёна обрушились на него, как лавина: — Сядь и подожди. Он пожимает плечами и садится. Низко опустив голову, тянется к одной из своих сумок. Вытаскивает и зажигает с помощью спичек керосиновую лампу, раскрывает на коленях кожаный блокнот, пользуясь возможностью ещё раз просмотреть заметки, которые уже успел составить, составляя список существ, предположительно обитавших в этом лесу. Он надеется лично убедиться в их существовании и, прежде чем отправиться обратно в Лондон, изучить и классифицировать. Комитет зоологов Королевского общества ждёт от него законченного исследования о дикой корейской природе, раз сочли его достойным предварительного финансирования. Тем не менее, всемирно признанный и уважаемый всем британским научным сообществом зоолог, профессор Пак Сонхва, чувствует себя обескураженным перед охотником, смотрящим на него с той снисходительностью, которая там, откуда он родом, достаётся только самым неразумным и недалёким детям. Стремление сохранить самообладание под взглядом этого человека было самой мучительной частью всей и так весьма утомительной поездки. И почему Уён отказывался признавать Сонхва и его действительно достойные уважения заслуги на научном поприще? Профессор даже хотел бы позволить себе немного отступить от своего обычного апломба и принципов, чтобы преподать этому человеку урок вежливости. Но, опять же, Уён владеет знаниями, что перешли ему по наследству, о местных животных и природе в целом, которые Сонхва хотел бы перенять и понять. А позволить своему эго управлять действиями и словами означает лишиться возможности научиться у такого бывалого и умелого охотника основополагающим элементам его знаний. Сонхва не может позволить себе враждовать с ним. Ему нужно, чтобы Уён стал доверять ему, и для этого он должен продемонстрировать ему, что он в определенной степени этого заслуживает. Но в то же время его постоянное непринятие взаимодействия в любой форме было невероятно отталкивающим. Настолько, что Сонхва слишком расстроен, чтобы искренне захотеть сделать очередную попытку. Он вздыхает, затем возвращается к своим бумагам. Может быть, ему следует просто сдаться и пойти на поводу у данного желания, по крайней мере, этим вечером. Завтра будет более чем достаточно времени, чтобы попробовать еще раз. — Профессор, — окликает его голос Уёна, возвращая в реальность, — ваша палатка готова. — Ах, спасибо. Большое спасибо, Уён, — неловко говорит Сонхва, собирая свои вещи и затаскивая их в палатку, приготовленную охотником для него. — Это очень любезно с твоей стороны. Он пытается разложить те немногие необходимые вещи, которые взял с собой, и постепенно снимает походную одежду, пропитанную пылью и потом. Он не думал, что одежда вообще может быть грязной настолько. Сонхва отвлекается, когда слышит доносящийся снаружи непонятный хлюпающий звук, и, не заботясь о том, чтобы надеть чистую рубашку, выходит из палатки. Он обнаруживает охотника, тщательно освежевающего кролика перед костром, разведённом на красиво уложенных дровах и хворосте. Лицо Уёна, усталое и привлекательное, обрамлено золотящимися благодаря свету костра волосами. Языки пламени, гипнотически пляшущие, отражаются в бесконечной глубине его чёрных глаз. Сонхва хотел бы перестать смотреть на него во все глаза, но никак не мог помочь себе в этом. Уён никогда не проявлял к нему ни йоты дружелюбия, но холодность не делает его менее очаровательным. Глубоко увлекшись созерцанием его восхитительными, мужественными чертами, Сонхва, делая шаг ближе, совершает роковую ошибку. Хрустнувшая под его ногой ветка заставляет Уёна мгновенно поднять взгляд. Он обнаруживает напротив лишь профессора, этого странного иностранца одного с ним происхождения, замершего с увлечённым, поглощающим выражением лица и полуобнажённого. Едва освещённая тёплым светом костра его потная, гладкая кожа мягко мерцает. Уён привычен к охоте, и все же раньше он никогда так сильно не хотел завладеть добычей. — Сегодня прохладно, — заявляет Сонхва, всё же предпринимая свою лишь за этот день девятую по счёту попытку начать подобие светской беседы. — У меня бывало и хуже, — Уён отвечает ему с прежней сухостью и старается не смотреть на профессора, чтобы скрыть зардевшиеся щеки. Ситуация необычна уже сама по себе, и последнее, чего бы он хотел, — вынудить этого современного, образованного западного человека неправильно понять его чувства. Или, что еще хуже, понять их в совершенстве. — Держу пари, так и есть. Ты бы удивился, если бы знал, что я тоже пережил пару незабываемых приключений. До сих пор свежи воспоминания о поездке в Сибирь, когда я едва не умер от переохлаждения. Внезапное упоминание о его поездках по разным уголкам мира наконец привлекает внимание Уёна: — Сибирь? Означает ли это, что… Охотник, совершенно обезумевший, уставился на профессора с разинутым ртом. До него вдруг доходит, что стоящий рядом с ним человек вовсе не неженка, и ему определённо следует пересмотреть всё своё мнение касательно него. — Да, это означает, что я видел и изучал амурских тигров, — Сонхва позволяет себе самодовольно улыбнуться. — Величественное животное, если ты спрашиваешь меня. Прекрасное. Мощное. Пугающее. Никогда не видел столь белого меха и зелёных глаз подобного оттенка ни у одного другого вида в мире. Позволю себе отметить, что уссурийские тигры, которые водятся здесь, это нечто совершенно иное. Когда смотришь в их глаза, тебе почти кажется, что они так же пристально смотрят в твои… Будто, знаешь, они способны видеть твою душу буквально. Это было самое близкое к религиозному восторгу переживание, которое я когда-либо испытывал. Уён, заворожённый рассказом профессора, внезапно чувствует себя ребёнком, и ему почти стыдно за степень своего интереса. Глядя на животное, он сначала оценивает, куда стрелять, чтобы убить его мгновенно и при этом не испортить мех. Взгляд Сонхва на животное… Нечто совершенно иное. Смущённый собой, Уён прячет лицо и прикусывает изнутри щёку. — Ты когда-нибудь охотился на тигра, Уён? — спрашивает своим мягким голосом Сонхва. — Никогда, — говорит он, возвращаясь к свежеванию кролика. — Я подумал, что когда мы закончим здесь, то можем двинуться дальше на север и посмотреть, удастся ли нам встретить одного или нескольких, — говорит профессор, — это стало бы интересным дополнением к моим занятиям. Если, конечно, ты не против уделить мне чуть больше твоего драгоценного времени, — и смотрит на него с доброй улыбкой, от которой Уёну становится тепло и… пушисто. Он всегда такой мягкий и заботливый, такой интригующий, как выясняется, в своих историях и уважительный в манерах. Уен фактически понимает, что не заслуживает ничего из этого. Он застигнут врасплох тем, как ловко Сонхва заставил признать себя заслуживающим внимания и уважения человеком, которого приятно слушать. — Конечно, — отвечает он и легко, застенчиво улыбается, будто давно не практиковался, — мы действительно можем это сделать. Уён, пожалуй, впервые с момента их встречи проявляет симпатию в отношении него, и Сонхва не может не радоваться в глубине души. На воплощение этой новой идеи у них, вероятно, уйдёт ещё по крайней мере один месяц вместе. Уён, несмотря на имеющиеся планы, становится очень взволнованным и в полной мере ликующим от возможности уделить на пребывание с Сонхва наедине больше времени, чем он первоначально думал. Больше времени на то, чтобы послушать его замечательные истории и показать ему удивительные места, которые Уён знает как свои пять пальцев. Смотреть, как глаза профессора загораются и наполнятся благоговением при виде животных или насекомых, смотреть на его прекрасные выражения лица. Созерцать его дивное тело, втайне мечтая овладеть им и присвоить себе. Его разум на несколько секунд явно уводит его слишком далеко. Когда он приходит в себя, Уён замечает на себе взгляд Сонхва, кусающего губу, отчего его пах наполняет раскалённая вспышка вожделения, и ощущает судорожное сокращение мышц в кожаных штанах. — Вы проголодались, профессор? — спрашивает он, и промелькнувшее на его лице озорство заставляет Сонхва запунцоветь по причине, которую не может признать. Чем дольше он смотрит на Уёна, тем более зачарованным становится: в этом охотнике есть что-то пленяющее. Сидящий на траве и по-прежнему покрытый потом, располосованный земляной грязью на скулах, с омытыми кровью руками. Всё это — дикое, чувственное, устрашающее и манящее — магнитом притягивает его ближе. Сонхва, преодолевая все барьеры, налагаемые на него его же самообладанием, делает следующий шаг навстречу. Медленно опускается и, неотрывно вглядываясь в тяжёлый, в по истине гипнотический в свете огня взгляд охотника, садится рядом с ним. Кожа Уёна исходит жаром, добытым не от близости костра. — Да, — шепчет он и, наклоняясь к охотнику, осторожно убирает прядь волос с его лица за ухо, чтобы теплом своей ладони приласкать щеку Уёна. — А ты? Этот простой, но чрезвычайно значимый жест привлекает Уёна, и он кладёт свою руку на шею Сонхва, изящную и немного напоминающую фарфор в холодном свете луны с одной стороны и тростниковый сахар — с другой, там, где кожи касается жаркий свет костра. Омытые кровью животного пальцы Уёна пятнают эту шею багровыми росчерками, когда он притягивает его ближе к своему лицу. Так близко, что делит с ним один воздух на двоих и предвкушает вкус языка во рту. Уён, представив все неописуемые возможности природы, прикусывает губу и одаривает красивого иностранца бесноватым взглядом. — Я надеюсь, ты увлекаешься дикими вещами, — в предвкушении он срывается на рык и почти агрессивно разминает пальцами мягкую кожу на шее Сонхва. Сильными, скользящими движениями двигается по груди вниз, очерчивает форму и, наконец, обхватывает талию. Прижимает крепче к своим бёдрам. — Я зоолог, — напоминает Сонхва, шепча низким, чувственным тоном, слышать который раньше Уён не имел удовольствия; до тех пор, пока изящным движением к нему не забираются на колени и не говорят всё это жарко на ухо. — Я определенно увлекаюсь дикими вещами. — А как насчёт этой дикой твари? — дразнит Уён и приподнимает бедра вверх, убеждаясь в том, что профессор может почувствовать все его большое естество вдоль своей расщелины. — Особенно эта дикая тварь, — отвечает профессор, внезапно жаждущий доказать своё мастерство со всей страстью. И, ощущая соблазнительную твёрдость под собой, совершает движением таза и поясницы волну, неотразимую и гипнотическую. Быстрее, чем они успевают подумать об этом, их губы сталкиваются; руки обхватывают, тянут, дергают чувственные нити вожделения. Вожделение, освобождённое и неистовое, порывисто ткущееся их шёпотом и россыпью греховных стонов. Их миры, кажется, уже не такие отдалённые, начинают насыщаться удовольствием друг друга, несмотря на то, что ещё не способны отдавать и просить сверх происходящего, не способны жаждать и упиваться более отчаянно наслаждением, что проистекает из взаимного, дикого потребления. Первобытное завладевает ими, соединяя их тела танцем и заставляя рты петь песни на бессловесном языке. Их единение умирает вместе с ночью, когда потребность нисходит в состояние покоя под предрассветные проблески на небе. Их веки смыкаются, лишь когда утро нового дня вступает в свои права. Тушка кролика, растерзанная, забыта на холодной траве. Позже, с наступлением дня, они не осмеливаются вымолвить ни слова о том, что произошло. После ночи они оба встали не с той ноги, так как проспали до тех пор, пока солнце не поднялось к своей высочайшей точке на небе. К большому разочарованию Уёна, они упустили возможность начать свой утренний маршрут так, как планировали. По пробуждении Сонхва становится совершенно ясно, что общение, к которому они пришли вчера, не имеет никакого значения, а их связь исчезла вместе с луной. Охотник не удостоил его взглядом, не поговорил и не спросил, готов ли он уйти сразу после скромного обеда, поглощаемого в полной тишине. Бросаемые друг на друга взгляды, случайно сталкиваясь, постепенно сходят на нет и вскоре исчезают вовсе. Уён хотел бы сказать что-нибудь, но слова — не одно из тех умений, которыми он владеет в совершенстве. Он — практик, да и молчание профессора говорит ему о многом. Вероятно, Уён стал лишь приятным отвлечением для утончённого вкуса профессора, и нет смысла сближаться с ним. После месяца, что они пообещали уделить совместному исследованию окрестностей, природы и сбору образцов, профессор вернётся туда, откуда приехал. В тот холодный город на Западе, где модные люди в модной одежде живут в модных домах и занимаются модными вещами. Уён, как он себе это представляет, вероятно, станет не более чем далеким воспоминанием, пикантным анекдотом для рассказа на вечеринке, в лучшем случае — памятным сувениром из далёкой Кореи. Он не чувствует себя готовым позволять происходить чему-либо. Не сейчас, во всяком случае. Уён провел так много лет в полном одиночестве, что даже не имеет ни малейшего понятия, как поступать при случайной влюблённости в кого-то. Все, что он знает и в чем уверен, — любая эмоциональная вовлеченность никогда не приносила ему ничего хорошего, и для него этого знания более чем достаточно. Уён постоянно напоминает себе о необходимости быть как можно более отстраненным от несущего опасность человека, прибывшего издалека, если он не хочет закончить свою жизнь искалеченным. К тому же… Каковы реальные шансы для подобных им людей в мире, в котором они живут? Ему наверняка пришлось бы покинуть свой дом, и он не уверен, что западный мир был бы более терпимым к таким, как они… Уён, поправляя колчан и арбалет за спиной, прогоняет прочь все эти мысли, прежде чем обернуться и проверить профессора. Он занят тем, что неуклюже складывает всё необходимое в кожаную сумку перед их выдвижением дальше. — Ты готов идти? Мы не можем больше терять время, — заявляет он и замечает на себе удивленный взгляд профессора. Энергично кивнув ему, Сонхва последний раз внимательно осматривает их лагерь, прежде чем подходит к нему со смущенной полуулыбкой. — Аккуратно. Следуй за мной и не будь слишком шумным. Твои шаги достаточно тяжёлые, чтобы заставить всех животных разбежаться. Произнеся эти слова, Уён отворачивается и принимается прокладывать им путь сквозь густую, ниспадающую практически до самой травы листву деревьев, беззвучно орудуя фалькатой. Сонхва наблюдает за тем, как его мышцы напрягаются и расслабляются, — грациозно и эластично. Это напоминало ему силу крупных представителей семейства кошачьих, которыми он любовался во время поездок в Африку. Это наблюдение вызывает в нём отдающую горечью улыбку внутри. Охотник, кажется, обладает этой кошачьей элегантностью. Тем же естественным инстинктом и предрасположенностью к погоне, тем же инстинктивным складом ума и, само собой разумеется, той же смертоносностью. Даже его волосы, иногда развевающиеся от резких движений и порывов ветра, пробуждают в нём воспоминания о густой, царственной гриве льва. Сонхва знает, что ему следует обращать своё внимание на происходящее вокруг, но каждый раз, когда они останавливаются и Уён внимательно осматривает обстановку вокруг, всё, на чем он действительно может сосредоточиться, — это сам охотник. На том, как он, анализируя следы животных на земле, сильно хмурится, как прищуривает глаза. И как золотистая кожа его открытых рук и шеи мерцает, обласканная ярким солнечным светом. Он, несомненно, представляет собой величественное зрелище. Во всяком случае, более величественное, чем все, что Сонхва доводилось наблюдать в своих поездках, когда выпадал такой шанс Они достигают края долины, и Сонхва чувствует, как рука Уёна давит ему на грудь. Это легкое прикосновение, почти такое же неосязаемое, как перышко, но вместе с тем решительное, сильное, волевое. Профессор поднимает до сего момента опущенный и устремлённый в непроницаемую землю взгляд с вопросительным выражением. — Теперь осторожнее, — вполголоса, практически шёпотом, произносит Уён, указывая на что-то вдалеке, чтобы увидел и Сонхва, — смотри. Когда Сонхва удаётся отвести взгляд от сосредоточенного лица Уёна и посмотреть в указанном направлении, у него отвисает челюсть. Благоговение и трепет наполняют его, и ему требуется всё своё самообладание, чтобы подавить рвущийся из горла удивлённый звук. На большой поляне, среди обильно растущих бархатцев и маргариток, находится красивая белая лиса. Словно в игривом танце она мирно и радостно гарцует от цветка к цветку. Её рот, причудливо изогнутый, напоминает счастливую улыбку. Чистое ликование моментом выдавал и чудесный, пушистый хвост, плавно виляющий в воздухе. Сонхва, восхищённый открывшейся красотой перед ним, наполняется радостью, удивлением и нежностью. Улыбка расцветает на его лице сама собой. Никогда в своей жизни он не имел чести встретить живую белоснежную лисицу, не говоря уж о таком здоровом, прекрасном образце — с густым, ярким мехом и такой выразительностью в поведении. Чем больше он смотрит на неё, тем больше и глубже видит, кажется, есть что-то человеческое в её выразительном поведении. Не только её гибкость и игривость в теле: её чистенькая светлая мордочка так отчётливо отражает настроение, что напоминает искреннее детское лицо в момент большой радости. Оторвав взгляд от лисицы, Сонхва снова обращает своё внимание к сидящему рядом с ним Уёну и видит, как он, опустившись в траву на коленях, берёт в руки арбалет и стрелу. Сонхва знает, что враждовать с охотником не следует, к тому же он отправился в поездку ради сбора образцов местной дикой природы, которые ему повезёт найти. Вряд ли Уён согласится оставить живыми тех диких животных, что дорого ценятся охотниками, если они встретятся им на пути, а уж позволить уйти после того, как Сонхва изучит их… И все же нечто внутри восстает против его рациональных рассуждений и требует предпринять что-нибудь для спасения жизни этого невинного существа. Прежде чем он успевает осознать свои действия, Сонхва обнаруживает, что рукой обхватывает предплечье охотника и пальцы сами собой сжимаются в крепкой, безжалостной хватке. Уён, не ожидавший подобного, вскидывается и пристально смотрит на него. Выражение на его лице из сосредоточенного становится злобным. От гневного, сердитого дыхания его ноздри трепещут, и Сонхва почти слышит скрежет его зубов. — Какого хрена вы делаете, профессор? — буквально выплёвывает он, не скрывая осуждения и обиды в голосе. — Пожалуйста, — умоляет его Сонхва, искренне надеясь, что его спутник пощадит и сжалится над лисицей, — пожалуйста. Уён, ты можешь… Пожалуйста. Уён смотрит на свою потенциальную добычу, затем на Сонхва и снова на уже заметившую их добычу, потом вздыхает и всё же опускает арбалет. Судя по его лицу, он чувствовал себя поверженным и растроенным. — Мне жаль, просто… Сонхва пытается заговорить, но его прерывает направленный в его сторону убийственный взгляд. Если бы охотник только мог, вероятно, уже пустил бы ту злополучную стрелу в его сторону. Сонхва ощущает волну вины, дискомфорта и одновременно смирения. Уён, сдерживая злость, вскакивает с земли и уходит. — Уён?.. — пытаясь его остановить, Сонхва зовёт его вполголоса, и остаётся не услышанным. Или, скорее всего, Уён не хочет его слышать, так что отмалчивается и с каждым широким шагом отдаляется всё дальше. — Уён, пожалуйста, подожди меня, — он умоляет, и теперь его голос перебивает мирный щебет птиц. Обеспокоенный дальнейшим развитием событий, Сонхва кричит, пренебрегая комфортом животных, теперь испуганно разбегающихся в округе. И всё же его мольбы направлялись в пустоту, и его встревоженный голос тонул в неудобной, всепоглощающей тишине долины, которая, казалось, с каждым шагом Уёна прочь от него становилась всё бескрайнее. Сонхва кричит во всю глотку столько раз, что в конце концов теряет счёт, и этого всё равно недостаточно, чтобы заставить охотника обернуться. Он совсем не чувствует себя способным сократить расстояние. Воспротивившись приказам разума, его ноги ему не подчиняются, Сонхва не может заставить себя двигаться. — Уён! В конце концов, всё, что ему удаётся — продолжать звать его по имени уже сиплым и жалким голосом до тех пор, пока это не потеряет смысл окончательно и не станет одним бессмысленным, бессвязным звуком, слетающим с его губ. Кажется, что Уён готов отказать ему в любой форме внимания, несмотря на его крики. Однако, охотник всё же оборачивается, его лицо искажено неприкрытым гневом, и Сонхва никогда прежде не видел ничего подобного, тем более, обращённого в его сторону. Уён быстро сокращает расстояние между ними. — У нас была сделка, помнишь? Я сопровождаю тебя в твоей экспедиции, чтобы ты мог посмотреть на своих животных, а я — поохотиться на них. Чего ты ожидал? — тяжело дыша, Уён зло рычит ему в лицо и крепко, до побелевшей на костяшках пальцев кожи сжимает в руках арбалет, лишь бы не обрушить несколько ударов на Сонхва. — Я знаю, — отвечает ему Сонхва надрывным, слезливым голосом, выдающим его состояние, — знаю и обещаю, что никогда больше не сделаю ничего подобного. С чего бы тебе вообще так расстраиваться? Это обыкновенная лиса! Сонхва так устал. Устал справляться с несдержанностью и причудами охотника, не говоря об эмоциональном дисбалансе, колеблющемся от отторжения к притяжению. То, что в ответ на единственную вежливую просьбу не убивать лису, он получил такое количество злости, находится далеко за пределами его понимания. — Это не обыкновенная лиса! Ты когда-нибудь видел существо с подобным мехом? А я — нет. Хотя бродил по этим лесам долгие годы! Шкура этой лисы могла бы сделать меня богатым. Сделать богатым и тебя! Белые лисы не встречаются здесь, в Корее, значит, это альбинос, — выплёвывает Уён. Его негодование ударяет по бессильному и обесураженному Сонхва, опускающему голову ниже и ниже после каждого вылетающего изо рта охотника слова, одно обиднее другого. — И в самый неподходящий момент ты вдруг решил, что больше не согласен с условиями нашей сделки. Что ж, теперь с ними не согласен я и посему выхожу из игры. Как вам будет угодно, профессор. Надеюсь, вы найдёте то, что ищите, самостоятельно. Сонхва молча принимает чужие слова. Его глаза начинают зудеть от сдерживаемых, обидных, горячих слез, вызванных чужой яростью и собственным страхом. Ладони — и те обжигает болью от того, как сильно он сжимает их в кулаки, когда его собственные ногти впиваются в кожу так сильно, что оставляют на ней ранки. Сонхва хотел бы ответить, хотел бы найти причину, по которой прервал чужую охоту, хотел бы остановить Уена, чтобы он не отдалялся снова семимильными шагами все дальше от него. Однако не мог ни подобрать нужных слов, ни пробудить в себе силу воли и последовать за ним. Слишком эмоционально измотанный, в приступе гордости и собственной злости, Сонхва, будто корнями вросший в землю, не может сдвинуться с места. Даже для того, чтобы броситься с кулаками на охотника и ввязаться в драку с ним — человеком, игнорирующим все принципы и нормы этики, не говоря уже о чести. Слишком увлечённый тем, чтобы стоять на своём и проверять, куда может завести его высокомерие, Сонхва перестаёт брать во внимание тот факт, что Уён ему нужен. Так сквозь мокрые ресницы он смотрит вдаль на силуэт охотника, оставляющего его одного посреди незнакомого, глухого леса. Несмотря на целую бурю испытываемых внутри эмоций, Сонхва вдруг осознаёт необратимость своих действий и чувствует, как сердце обрушивается в его груди. Действия имеют последствия. Как учёный, Сонхва довольно хорошо знаком с этой концепцией. Это утверждение, говоря словами сэра Исаака Ньютона, означает, что на каждое действие существует равная и противоположная реакция. Величина сил, действующих на первый объект, равна величине силы, действующей на второй объект. Сонхва никогда по-настоящему не задумывался о том, насколько точно третий закон сэра Ньютона описывает взаимодействие между людьми. И он, и Уён вели себя в точности как два объекта, подчиненные какой-то неизвестной силе и притянутые ей так близко друг к другу, что они столкнулись с единой целью — оттолкнуться. Теперь, оторванные друг от друга, Сонхва видит это и думает, что исход из встречи был этим законом предопределён. Будто изначально им не было отведено ни малейшего шанса применить свою волю в поле, на котором они взаимодействовали. И, в точности как неодушевлённый предмет, Сонхва стоит неподвижно и наблюдает за тем, как Уён, испытывая отвращение, отталкивает его. Когда Сонхва, очнувшись, оборачивается и осматривает округу, лисица все ещё находится в том же самом месте, где он видел её прежде. Морда, уже без улыбки, выражает настороженность, в глазах — нечто зловещее, осознанное. Животное будто видит его насквозь. Какой-то отсвет, внезапно заставляет Сонхва чувствовать себя крайне неуютно даже перед пусть и совершенно белой, но обыкновенной лисицей — из отряда хищных, подотряда собакообразных, семейства псовых — и леденящая дрожь пробегает по его спине, вызывая неприятные мурашки по всему телу. Его знобит и сотрясает от боли. Он не может отвести взгляд от лисьих глаз. Затем лисица уходит. Сонхва, как и в случае с Уёном, не оказывает никакого сопротивления. Птицы, одна за другой, вновь принимаются щебетать и в итоге заглушают неровный стук сердца профессора. Он оказывается на коленях на траве, и отчаяние вмиг обрушивается на него. Теперь он совершенно один.*
Потратив много часов на то, чтобы выбраться из леса и найти дорогу обратно в лагерь, Сонхва признается себе, что спорить с Уёном было худшей его идеей. Вероятно, даже хуже, чем в тот раз, когда он пытался заставить льва эректировать, чтобы прояснить несколько вопросов касательно периода спаривания. После того, как Уён оставил его одного, Сонхва довольно скоро перестал ориентироваться и вынужден был с горечью признать, что снова попал в беду. Все деревья казались ему абсолютно одинаковыми. Нечёткие тропинки вводят его в заблуждение. Камень, который он пытался запомнить и использовать в качестве ориентира, был похожим на сотню других таких же. Впрочем каждый из них, определённо, являлся докембрийским гранитом. Чем дольше Сонхва пытается найти знакомый маршрут, тем больше бранит себя за то, что во время хождения уделял слишком много внимания Уёну и слишком мало окружению. Ему вообще не следовало доверять охотнику с самого начала. Ему следовало быть предусмотрительным. Он должен был быть готов к такому бесчестному поведению. С одной стороны, Сонхва вне себя от гнева из-за того, что Уён, не задумываясь и не колеблясь, просто ушел. С другой стороны, он даже не может позволить себе разозлиться на него как следует, потому что, с учётом чрезвычайных обстоятельств, в которых он теперь оказался, ему нужно беречь всю свою энергию. Такого рода осознание ударяет Сонхва еще сильнее, когда он наконец замечает, что свет становится значительно теплее, а тени в очертаниях леса вокруг него удлиняются. Это поражает до такой степени, что природа больше не похожа на мирный и сказочный пейзаж. Она скорее сгущается, мрачнеет и накапливает тревогу прежде, чем опустится ночь. Ни блеск зеленой листвы, светящейся переливами золотистых и рубиновых оттенков везде, до куда подходящее к горизонту солнце может протянуть свои обжигающие лучи, будто пальцы, ни окроплённая амарантовым цветом трава, густая и мягкая, растущая среди мощных стволов деревьев, не избавляют Сонхва от этого впечатления. Он не успевает опомниться, как обнаруживает себя стоящим посреди всего этого будто в лихорадочном сне. Будто целый сезон прошёл и сменился у него перед глазами за считанные секунды, заставив природу преждевременно увянуть и сделать его заложником этой яркой галлюцинации. Он продолжает оглядываться вокруг, и с каждым новым взглядом на природу просачивающийся в лес солнечный свет становится всё сильнее, слепит и практически жжёт роговицы глаз. Сонхва, щурясь так сильно, что его глаза становятся двумя узкими месяцами, уныло висящими концами вниз на его лице, не в состоянии различить ни чётких силуэтов на просвет, ни размытых форм теней. Он чувствует, как тёплый налитый сернистыми испарениями почвы воздух наполняет лёгкие. Запах земли, металла и гниения действуют опьяняюще, но Сонхва не может не вдыхать. Не так много времени проходит, прежде чем порывистая и неконтролируемая паническая атака охватывает его целиком. Овладев им, она делает привычное рациональное мышление недоступным ему. Впрочем, кажется, он не вспоминал о рационализме со вчерашнего вечера и весь нынешний день: совершенно забыл о нём, неосознанно и беспомощно отрёкшись от него в пользу подверженных ошибкам и вводящих в заблуждение эмоций. «Какой невероятно неудачный набор решений я принял, — говорит себе Сонхва, когда его затуманенный и размытый разум на момент проясняется. — Каким позорным дураком я себя выставил». Его собственный омрачённый мыслями внутренний голос затихает, помутнённый гипнотическим действием паров. Сонхва обрушивается вниз прямо там, где стоял, застигнутый врасплох внезапным, безжалостным головокружением. Его разум совершенно пустеет и темнеет, когда он соприкасается с влажной почвой. Он не знает, как долго оставался без сознания. Следующее, что он осознаёт после пребывания в бесчувственном состоянии, которому едва ли был свидетелем, это чьё-то присутствие и звук шагов, что достигает его слуха, — лёгкая, мягкая поступь вокруг его полубессознательного тела и влажное сопение рядом с его головой и шеей. Спустя некоторое время шаги замирают, и он явственно чувствует вибрацию, исходящую от сидящего рядом с ним тела. «Уён?», — думает про себя он, но вынужденно исключает такую возможность. Уён намного крупнее, чем тот, кто его нашёл, и тем более он не стал бы его обнюхивать, будь это действительно он. Сонхва слишком напуган, чтобы открыть глаза и узнать, кто этот человек рядом с ним. Прежде, чем он успевает прийти к какой-либо стратегии, чувствует пару невероятно сильных рук, которые проходятся по его коже прямо под одеждой, и умудряется ощутить необычайную длину ногтей, когда его тело тянут вверх и переворачивают на спину. Впервые за несколько часов Сонхва вздыхает с лёгкостью, мысленно благодаря за это своего неизвестного спасителя. — О, слава Богине, я прибыл вовремя! — восклицает ясный, бодрый мужской голос с оттенком чистого, почти юношеского ликования в интонации. Странным, но оттого не менее приятным, ласковым прикосновением он проводит по влажному лицу профессора ладонями, тонкими и шероховатыми. — Вы спасли мне жизнь, добрый незнакомец. Пожалуйста, позвольте мне отплатить вам, сохранив вашу. Сонхва, возможно, был несколько рассеян с тех пор, как покинул Сеул совместно с Уёном, и всё же он совершенно убеждён, что запомнил бы, если бы спас чью-то жизнь. Пускай добрый незнакомец принял его за кого-то другого, Сонхва всё равно был чрезвычайно благодарен этому счастливому случаю. Он пытается открыть глаза, но веки кажутся слишком тяжёлыми и липкими, и это сразу же заставляет его поднести к ним руки. Незнакомец останавливает его, крепко обхватив длинными пальцами запястья, так крепко, что почти больно. — Не трогай, — неизвестный шепчет близко к уху теплым, хриплым голосом, и он чувствует, как тот почти без усилий берет его на руки и начинает идти мирным, расслабленным шагом. Тихий, холодный ночной ветерок пробирается под одежду и заставляет Сонхва дрожать, но он ни в коей мере не жалуется на это. Чувство безопасности наполняет его, когда он кладет голову на грудь незнакомца, ощущая, как мягкая и гладкая ткань касается его щеки. Сонхва хотел бы довериться ему полностью, но что-то не давало ему покоя. Может быть, из-за чужого, странно ускоренного сердцебиения. Может быть, он сам все еще не избавился от оцепления, вызванного ощущением длинных когтей на своей коже. Может быть, то, что он время от времени останавливается и нюхает воздух вокруг себя, будто пытается использовать свой запах для ориентирования в чащобе, а не свое зрение или географическое знание местности. Но Сонхва слишком слаб и устал, чтобы задаваться какими-либо вопросами прямо сейчас. Не говоря уже о том, что в этот момент незнакомец — лучший и единственный шанс, который у него есть, чтобы выбраться живым. Так что он откидывает голову и, убаюканный ритмом спокойного дыхания, дремлет в безопасных, теплых объятиях его рук. Когда после долгой, но приятной медленной прогулки шаги неизвестного останавливаются, Сонхва приходит в себя. Их поза слегка меняется, и незнакомец нависает над ним, всё ещё крепко прижимая его своему телу. Сонхва чувствует, как сочные запахи бузины, меда и алтеи внезапно наполняют ноздри, и теперь тепло согревает его изнутри, противореча прохладе ночного воздуха. Затем незнакомец опускает его на что-то похожее на охапку листьев, они сминаются под его весом, звучно трескаются и покалывают кожу через одежду. Сонхва ворочается с боку на бок и ёрзает, то и дело вздрагивая, когда сухие листья жалят его особенно неприятно. Ему требуется довольно много времени, чтобы наконец устроиться с удобством. — Ну и ну! Да вы, стало быть, милое, нежнейшее творение, не так ли? — едва справляясь с хихиканьем, говорит неизвестный. Судя по доносящимся от его рта влажным звукам, он что-то жуёт. Он снова оказывается очень близко к Сонхва, а затем втирает в его веки тёплое месиво с насыщенным, едким бальзамным запахом. — Ч-то это такое? — тихо спрашивает Сонхва, застенчивый и сдержанно испуганный. — Это лекарство, — своим обычным, вежливым голосом говорит добрый незнакомец, и Сонхва считает это весьма уклончивым ответом. — Какого рода лекарство? — полный решимости выяснить, какое средство против него используется, настоятельно спрашивает он. Сонхва твердит себе, что его интерес рождён чисто академическим любопытством, однако на самом деле он пытается скрыть тот факт, что бессмысленно беспокоится. — Лекарство, которое вам не знакомо и не понятно, человек. Не задавайте вопросов, и не получите никакой лжи. Человек? Что он имеет в виду? Если бы он уже не нервничал до безумия, то сейчас Сонхва был бы прямо на грани срыва. Зачем кому-то называть его человеком? Разве его собеседник не такой же человек? Что происходит? В его голове роятся все возможные вопросы. Это заставляет его дыхание вновь стать тяжёлым и затруднённым до такой степени, что неизвестному приходится схватить его за плечи и прижать обратно к постели из листьев, пока приступ паники не начинает стихать. Сильная хватка на его теле парадоксально умиротворяет его нервы. — Тише… А теперь успокойтесь, вы в безопасности. Я ваш друг, человек. Теперь я протру ваши глаза, и вы снова сможете видеть. Не кричите и не бойтесь. Я ваш друг, — его неторопливый и мелодичный, почти певучий и странно ритмичный голос инстинктивно усмиряет Сонхва, заставляя прежнее напряжение покинуть его тело. В том, как он говорит, есть что-то гипнотическое, заимствованное издревле. Что-то неоспоримое, притягательное, звучащее как нечто среднее между ворожбой и колыбельной. Это влияет на Сонхва, сподвигает в место, где властвуют комфорт и чувство глубокого облегчения, где праведные возражения его рационализма не могут достичь разума, а страхи и фобии не более чем лёгкий, приглушённый шёпот на дне его черепной коробки. Сонхва выдыхает. Неизвестный очень осторожно вытирает лекарство с его глаз и очищает веки теплой влажной тканью. — Вот так… Всё хорошо и чисто… — бормочет нежно и заботливо незнакомец, его руки всё ещё балуют лаской щёки профессора. — Теперь откройте глаза, дорогой мой. Сонхва слушается. Прежде, чем он действительно может полностью открыть веки, ему приходится несколько раз моргнуть, и всё равно ему требуется несколько секунд, чтобы сфокусировать зрение. Поначалу тёмные пятна — это всё, что он видит. Затем он начинает различать проблески слабого света, мерцающего вдоль силуэтов. Постепенно зрение полностью возвращается, и, когда он в состоянии адекватно видеть, его глаза расширяются от удивления и изумления. Прямо рядом с ним, нежно осиянное мягким лунным светом, сидит непохожее ни на что другое существо, самое прекрасное из тех, что видел Сонхва за всю свою жизнь. Существо с яркими, искрящимися жизнью глазами с золотистой радужкой, пристально смотрит на него в ответ, не скрывая интереса. Его лицо, вполне человеческое, обрамлено густыми, блестящими серебром волосами, среди которых виднеется пара больших, чуть более темных, чем сама грива, пушистых ушей. Их наличие не оставляет сомнений в том, что это существо определённо не человек, несмотря на строение черепа и схожее в целом телосложение. Однако, отличия есть. Его руки и ноги покрыты мягким, светлым волосяным покровом, лишь отдалённо напоминающим мех, а сама структура конечностей выглядит чрезвычайно вытянутой, заострённой из-за узловатых суставов. Как он мог судить, невзирая на присутствие на нём одежды, ключицы, прямо как у лисиц и большинства всех хищных животных, отсутвовали. Тёмные, длинные ногти невероятно похожи на когти и наверняка ими и являются на самом деле. Тазовые кости казались более узкими, чем у большинства людей, и Сонхва предполагает, что вертлужные впадины, сочленяющиеся бедренными костьми, смещены. Такой вывод можно сделать, исходя из положения его ног. Стопы, очевидно, сходные по строению с семейством псовых благодаря иному расположению предплюсневого сустава и длине плюсневых костей, не задействуя пяточных костей, преспокойно касались земли только фалангами пальцев. И всё же более всего Сонхва поражает наличие девяти длинных, могучих серебристых хвостов, которые элегантно развеваются за спиной этого чудесного, завораживающего существа. Незнакомец склоняет голову набок, его уши пытливо подёргиваются. Он щурит глаза и хитро улыбается. — Привет, — лукаво шепчет он, — меня зовут Сан. Я обязан вам жизнью — сегодня утром вы спасли меня, большое спасибо за это. — Прошу прощения, но… Я думаю, вы, должно быть, приняли меня за кого-то другого. Я не делал ничего… — пока Сонхва говорит, воспоминания о минувшем дне проплывают в его сознании как соединённые в одну ленту картинки, последовательно сменяющие друг друга, и его будоражит один единственный момент: лиса в долине, — подобного… — Теперь вы меня вспомнили, профессор? — мягко спрашивает Сан, голос — словно бархат; один из его хвостов самым кончиком блуждает по лицу Сонхва приятной щекоткой и одновременно вызывает лёгкую дрожь. Ох. — Просто маленькая, безобидная лисичка, радостно играющая в цветочной долине и не подозревающая о надвигающейся беде… Человек с таким сердцем, как ваше, никогда бы не допустил столь бездумного акта жестокости, вот за что я благодарен. Сан кланяется в глубоком реверансе, ворот его красивого насыщенно синего одеяния сдвигается и оголяет кожу. Ключиц действительно нет. — Впечатлены моими манерами, профессор? Что ж, так и должно быть. Ваши сородичи не показали должного уважения моему народу, однако я твёрдо верю в то, что лучшее возмездие — это доказательства своего превосходства. Я отвлёкся… Вероятно, вас не очень заботят эти маленькие нюансы. Вас наверняка интересует, что я за существо? Что ж, поскольку этот вопрос, кажется, так настойчиво преследует вашу хорошенькую головку, я обязан оказать вам любезность и ответить. Видите ли, я — одно из самых благородных созданий, когда-либо ходивших по Земле. Я кумихо. Вы знаете, кто такие кумихо, профессор? Есть что-то глубоко волнующее и одновременно захватывающее в том, как он ведёт себя: медленно расхаживает перед Сонхва по кругу, сопровождая слетающие с его губ слова изящными взмахами рук, элегантными движениями запястий, медитативным сжатием и разгибанием пальцев. Когда его речь заканчивается, он останавливается и смотрит на него с вопрошающим выражением на лице. Его спокойные глаза полны древних, завораживающих знаний, и Сонхва превосходит все возможные грани и формы притяжения и интереса, которые когда-либо испытывал к существам. Он не совсем понимает, как и почему, и вынужден ответить энергичным покачиванием головы, почти без осмысления. — Я так и думал. Мы — прекрасные дети Луны, хранители древней тайной магии, мастера преображения, наполовину люди, наполовину лисы, ведущие мирную жизнь в гармонии с природой и другими животными. Ну, по крайней мере, раньше. До того, как люди нашли нас и мой народ, проданный в рабство и заживо освежеванный, не был безжалостно убит. Кумихо почти вымерли. Все погибли — все, кроме меня. С тех пор я был совершенно один, поэтому взял на себя ответственность защищать леса и формы жизни в них. Несмотря на то, что вы полностью проигнорировали все эти факты, профессор, вы спасли сегодня гораздо больше, чем могли себе представить сегодня, благодаря тому, что вступили в спор с тем охотником. Избавили меня от такого грубого убийства… А теперь есть ли что-нибудь, что я могу сделать, чтобы полностью отплатить вам за вашу доброту? Сонхва, всё ещё недоверчивый, сбитый с толку и озадаченный, осматривает существо и пытается изучить его анатомию детально, но заговорить не осмеливается. Тем временем, кумихо присаживается на камень рядом и достаёт из кармана маленькую аккуратную серебряную курительную трубку. Наполняет её щепотью трав и зажигает голубым пламенем с помощью простого щелчка пальцев. — Знаете что? Вам нелегко, давайте обо всём по порядку. Для начала, как вас зовут? — спрашивает Сан, сначала глубоко затягиваясь, а за тем выпуская дым изо рта маленькими порциями. — Сонхва, — послушно шепчет он, — профессор Пак Сонхва, зоолог из Лондона. — О, в этом очень много смысла. А теперь, профессор Пак Сонхва, как вы думаете, может ли еда вернуть вам разговорчивость? Или вы хотите, чтобы я умолял узнать, что я могу сделать, чтобы погасить свой долг? — говорит Сан игриво, но в то же время авторитарно. — Я думаю, что вы уже сделали для меня более чем достаточно, жизнь за жизнь кажется мне честной сделкой, — то и дело запинаясь в словах, бормочет Сонхва, необъяснимо напуганный величественным существом. — Видите ли, так привыкли думать люди. Вы обмениваете одно добро на другое добро, и все. Но вы не просто спасли мне жизнь. Вы спасли меня и всех других существ, населяющих этот лес, и если вы рассмотрите последствия моей смерти в перспективе, вы вдруг заметите, как это уравнение внезапно становится отчаянно несбалансированным. Поэтому я спрошу ещё один раз: что вы хотите взамен, профессор? Несмотря на то, что слова Сана были чрезвычайно мягкими и его манеры абсолютно вежливыми, Сонхва совершенно уверен, что в нём рождается проблеск раздражения, которое разрастается с определённо активной прогрессией. Это вновь заставляет его испытывать уязвимость, словно он загнан в угол. Кумихо пронзительно всматривается в его глаза, незаметно подкрадывается всё ближе и ближе. Озорная улыбка появляется на его губах. Он будто видит сквозь его физическую оболочку все самые глубокие, самые тёмные желания. — Я… Я бы хотел… Вернее, был бы рад, если бы вы показали мне живущих в лесу существ. Я бы и пальцем их не тронул… Просто получить возможность изучить их, если это возможно для вас, — выдаёт в конце Сонхва так, будто, поддавшись неотразимому очарованию кумихо, раскрывает свой самый сокровенный секрет. — О, так вот с какой целью вы прибыли сюда. И, позвольте предположить, по этой же причине вы привели с собой в мой мир этого свирепого убийцу? — лукаво и довольно спрашивает Сан, с осторожностью ведя заострённым концом когтя по чётко очерченной линии подбородка Сонхва. — Уёна? Нет, прошу вас… Он охотник… Не убийца, — с дрожью в голосе произносит профессор и чувствует вспышку тепла, клубящегося в животе, от чужого почти незаметного прикосновения. Он понимает, что Сан делает с ним что-то ещё, так как его золотистые рудужки сияют ещё ярче, а глаза Сонхва сами собой наполняются слезами так, будто из них готова пролиться вся печаль мира. — Действительно ли есть какая-то разница, профессор? И если бы это было так, где бы вы провели грань? — как проклятье нашёптывает Сан, и его слова эхом отдаются в ушах Сонхва. Глаза, тем временем, прикрываются в прищуре и образуют собой две яркие люминесцентные линии. Когда он заканчивает говорить, то угрожающе демонстрирует ряд ровных, острых зубов. От этого зрелища кровь в жилах Сонхва стынет, а через секунду он четко ощущает, что не владеет своим разумом, но наблюдает чужие воспоминания. Воспоминания Сана. Словно сквозь толщу воды он слышит крики мук и мольбы, всхлипы захлёбывающихся собственной кровью существ и треск горящих в дрожащем на порывистом ветру огне. Он видит, как сгорает лес и трупы кумихо наполняют долину, видит весь принесённый его народом на землю Сана ужас. Сонхва вновь теряет рассудок, — от навязчивого ощущения вины и сострадания, которые обрушиваются на него лавиной, — и ему кажется, будто он должен искупить вину всего человечества. Как только его губы, позволившие слететь с них одному слабому судорожному вздоху, начинают дрожать, Сан обхватывает его лицо ладонями и языком слизывает слёзы с щёк. — О нет-нет, моё бедное чувствительное создание, в том нет вашей вины, — говорит Сан, и после небольшой паузы его нежный тон меняется к более тёмному, тягучему как мёд, сладострастному. — Если вы хотите последовать со мной в лес, я вынужден просить вас о небольшом знаке доверия ко мне, так же как и я дарую вам свой. Нет нужды беспокоиться об этом прямо сейчас. Сперва — мой дар, чтобы вы чувствовали себя привечаемым и имели полное представление о моём… Обязательстве. Сонхва, чувствует, что висит на тонкой нити между реальностью и сном. Его непреодолимо влечёт к этой личности самым притягательным и мощным образом. Он в замешательстве хмурит брови, пытается понять, к чему всё это ведёт, и в конечном итоге возвращается к логическим рассуждениям — самому верному и единственному способу, на который он сейчас способен, чтобы сохранить рассудок и понять истину происходящего. — Что вы имеете ввиду? — спрашивает профессор, его дыхание затруднено. Вся череда событий наконец сказалась на нём, и он чувствует, как по мере осознания ситуации активность его мозга снижается и разум всё же постепенно сдаётся. — Разве это не очевидно? Вы просили меня разрешения войти в мой мир, но доступ в него не предоставляется любому, кто этого требует. Точно так же, как это происходит в вашем мире, в моем действует церемониал, который должно соблюдать любому существу. Поэтому, если вы хотите прийти и понаблюдать за нами, вы должны стать одним из нас. Вы понимаете, о чем я говорю, профессор? — спрашивает Сан, подмигивая, и получает энергичный кивок Сонхва. — Да, я действительно понимаю… После всех путешествий обряды инициации не были для него в диковинку — они есть в каждой человеческой культуре. Тот факт, что видовая принадлежность Сана не является известной, не служит оправданием считать, что у них не существует ритуала перехода вовсе. — Давайте, — он шепчет, — прикоснитесь ко мне, — и широко раскрывает руки перед собой, его пушистые, переливающиеся всеми оттенками серебра хвосты разворачиваются веером. Сонхва — человек науки. Он знает, как тщательно нужно исследовать животных изучать в их среде обитания: длительное время наблюдать за их поведением и привычками, изучать взаимодействие не только со своим, но и другими видами. Только тогда к ним можно будет приблизиться. У Сонхва есть методология, которой он следует неукоснительно. Он известен своим долготерпением, дотошностью и, благодаря его педантичным исследованиям и обдуманному порядку, — невероятной способностью взаимодействовать с любыми видами животных наиболее подходящим им способом. Тем не менее, в этот раз ситуация выглядит так, будто не он активно завоёвывает доверие существа, а наоборот — его. «Если я представлю Национальному зоологическому сообществу исследование с подобными предположениями, это будет мой билет в один конец», — думает Сонхва. Сияние лунного света ласкает чудесную, идеальную кожу кумихо, придавая ей опаловое сверкание, и мерцает золото в его глазах точно пламень, что разжигает огонь и в самом профессоре. Он уже не способен вникать в смысл произносимых существом слов, что слетают с его тянущихся ближе к нему влажных губ. Прежде, чем Сонхва осознаёт свои действия, он обнаруживает, что прикасается к холодным, гладким скулам Сана кончиками пальцев. Кумихо одаривает его радостной улыбкой, и Сонхва понимает, что не собирается останавливаться. Его ладонь смелее касается лица напротив, пробегая пальцами по высоким скулам вниз, по эстетично впалой щеке, к острой линии челюсти. Он становится всё более нуждающимся, от секунды к секунде, пока его руки проводят по телу в попытке ощутить ещё на пару сантиметров больше. Неконтролируемыми разумом и фатальными, как в момент зависимости, прикосновениями дотянуться, прикоснуться, пощупать, ухватиться, скользнуть. С каждым движением его руки становятся всё бесстыднее и требовательнее. Смелость Сонхва поощряется податливыми движениями Сана. Он сполна одаривает ими профессора: смотрит на него томным, греховным взглядом и тянется всем телом в молчаливом приглашении помочь себе познать новую реальность, новое существо привычным человеку способом; чтобы Сонхва мог полюбоваться, приласкать, притянуть ближе. Его жаждущие руки, и медленно движутся по всему телу кумихо. Вдоль его крепкой шеи, там, где крепились бы ключицы у человека, но вместо этого, едва проступает лишь первая пара ребёр. Опуститься пальцами по широкой, горячей груди, скрытой неосязаемым шёлком его одеяний, крепко запахнутых; украшенная вышивкой серебряная лента туго опоясывает утончённую талию. И ниже — по выступам тазовых костей к стройным, развитым бёдрам. Действия Сонхва — сочетание научного интереса и чистой жадности. Он не может точно назвать это чувство, но напитывается им. Невозможное прикосновение к иному существу на его руках, под ладонями, является невозможным, новым, абсолютным. То, как подтянутое тело Сана размягчается подобно маслу от действий нежащих ладоней; то, как источает чувственная кожа рождённое внутри неё тепло в ответ на затяжные ласки; то, как сопровождает сладость их глубинное, гортанное урчание, мягкое, довольное и вовсе не ручное, — делает Сонхва совсем дурным. Влюблённым. Вдохновлённым. Преклонённым. — Так прекрасен, — на выдохе шепчет Сонхва. Наверняка в его глазах, отражающих всю терпкость состояния глубокой чернотой, отражено восхищение, сродни религиозному, благоговение дарованное свыше матерью Луной. — Так прекрасен… Могущественный и величавый. — Так и есть. Но разве вам не хочется узнать насколько? — Сан мягко усмехается, восхищаясь наивным и элементарным способом, используемым людьми для того, чтобы комплиментировать и восхвалить объект, который возжелали. «Люди так просты, — думает он, — так странно наблюдать, как сильно противоречие между их сложнейшими изделиями и первобытным способом взаимодействия». Совсем как дети: истеричны и драчливы, когда не получают того, чего хотят, и в то же время впечатлительны — малейший фокус увлекает их, они так радостны, когда к ним проявляют малейший интерес. Сонхва, однако, отличается от всех. Сану этот человек нравится. Он интеллигентный, разумный и способный. Он чуткий, милосердный, добрый сердцем. Полный потенциала. Казалось, он позволил бы земле избавиться от Сана, если бы он не нравился ему. Но всё не так. Сонхва — особенный, и Сан намеревается заполучить его себе. — Могу я?.. — спрашивает Сан, дотронувшись до перломутровой пуговицы на рубашке Сонхва. — Конечно, — отвечает он и смотрит, как меняются глаза у Сана: сначала восхищённо расширяются и по мере предвкушения стекленеют. Сонхва под силой его взгляда развязывает ленту, удерживающую тонкий шёлк и опоясывающую стан. Сан, вдыхая запах его кожи, чуть царапая её от впечатлений, начинает раздевать его в ответ. — Столь прекрасное тело… Как праздник для всех чувств, — тихо произносит Сан, восхищаясь стройным, гибким силуэтом Сонхва и кончиками пальцев прослеживая контур его мышц. — Как вы думаете, могу ли я вас заполучить? Вы бы хотели, чтобы я показал те искушения и наслаждения, что неизвестны роду вашему? Готовы ли сдаться, покориться мне и позволить мне овладеть вами? Чем больше он говорит, тем больше звучат его слова как гипнотическое пение, потрясающее и насыщающее Сонхва, весь его разум и чувства до тех пор, пока он, поверженный, не сокрушается в сильные руки кумихо, что приветствует его и тут же обнимает. Сонхва целует Сана; исходящее от его мягких губ тепло и влага рта поражают, когда они соединяются; скольжение длинного, подвижного языка в его рот и нежные, горячащие ласки делают Сонхва ослабевшим. Они незаметно падают в росистую траву, сминают отброшенную прочь одежду; пламя, полыхнувшее от вожделения и тянущееся навстречу друг другу, согревает их; не остаётся ни одной не изученной лаской впадины, ни одного изгиба. В щекотной ласке хвосты рисуют линии от затылка и ниже к пояснице; кожа Сонхва — топлёное с сахаром молоко, и Сан наслаждается ей губами, зубами, когтями — ловит и царапает; череда вздохов и слезливых стонов льются с чужих губ. Эти иступлённые, обильные касания довольствуют Сонхва, когда он льнёт всё ближе, ближе и в итоге обхватывает талию кумихо бёдрами в стремлении почувствовать ещё. Все больше жара между ними, все более отверженным и диким делается Сан. Терзает тело в своих руках, любовно впивается ногтями и острыми зубами до расцветающих кровью следов на коже шеи, плеч, груди и живота, до тех пор, пока не теряет им счёт на сотне. Сонхва, к мимолётной йоте удивления, не выражает ни малейшего сопротивления. Совсем наоборот. С каждой меткой, несущей каплю боли, Сан чувствует своим возбужденным естеством пульсацию и дрожь — в его; ансамбль громких, тяжелеющих вздохов и распалённых стонов убеждают, что выбор Сана верный и Сонхва — тот, в ком он действительно нуждался. Как в гипнозе он взглядом собирает все капли крови до последней, ублажает каждую заалевшую черту, созданную им же; вдыхает запах — металлический, дурманящий — и содрогается от первобытной жажды. Сонхва в проблеске сознания чётко ощущает, что Сан срывается с своих цепей, набрасывается вновь, жмёт к земле и нависает сверху, лижет все свои отметины, и не имеет ничего против. Его язык — мягкий, сильный, бархатистый, чуть шершавый; мокрые следы слюны ошеломляют и утоляют боль укусов — вязкая влага и новые отпечатки, когда Сан с гортанным стоном вновь громко втягивает ртом уже отмеченную кожу, — незабываемый контраст. — Ты восхитителен на вкус, — произносит Сан, чуть оторвавшись, во взгляде — пламень, на подбородке — мазки крови. — Я лишь могу вообразить, что ещё ты мне вкусить позволишь? Сан умолкает, позволяя этой мысли укрепиться в разуме Сонхва, и бережно, одними пальцами оказывает трепет, ласкает тончайшее и нежное местечко, где выпирают из-под кожи гребни таза. Воздух наэлектризован, внутри Сонхва — разрастается пустота, что заставляет его хотеть большего. Каждое действие кумихо — его игривые касания, укусы, поцелуи и увечья — подталкивает дальше. Он исследует глубины всех прежде неознанных страстей, поддаётся своим самым тёмным и древнейшим инстинктам. После долгой, изнурительной жажды и ожидания, Сан берёт его и делает своим. Двигается внутри медленно, размеренно и правильно, Сонхва удовлетворённо плачет, и ни одна слеза не пропадает зря, сцелованная и поглощённая кумихо. Их сопровождают стоны, всхлипы, мокрые звуки от встреч их губ и языков. Тепло кожи, разделяемое между ними на двоих, пятна крови, пот — соединяются в одно произведение природы и искусства; в откровенный, чувственный шедевр, противоречием сотканный в единое творение порядка и хаоса, неразрывно скреплённое магией, что стара как мир. Далёкий, нарастающий гром сотрясает округу, и сверкающие электрические нити молнии располосовывают небо, соприкасаются с влажной почвой и выжигают на ней отметины. Силы природы стремятся к месту единения зачарованных друг другом человека и кумихо, занятых любовью. Они создают своими неразборчивыми, заколдованными криками и силой столп пламени, что постепенно тянется к самому небу, разрастаясь по мере их приближения к итогу. Когда их связки устают, а с губ срываются лишь хрипы, они вцепляются в друг друга несравнимо крепче, растворяются и поглощаются. Кульминация — священна. Она жемчужными искрами сыпется вокруг них и теряется среди густой травы, а пламя над ними — становится недостижимым и растворяется в ночи, на мгновение расцвечивая небо и лес вокруг ослепительной яркостью, а затем — исчезает. Испустив магию, они остаются наедине, обнажённые в полной темноте среди прохладной росы. Сонхва никогда не подумал бы, что можно найти такую нежность в объятиях столь могущественного, удивительного существа. Кумихо поглаживает его лицо ладонями так чувственно и бережливо, что он готов растаять в его руках прямо сейчас или остаться в них навеки. Волнами распространяясь по телу, подступает лихорадка, пробуждает ледяную дрожь и капли пота, текущие по лбу, вискам и дальше вниз. Сонхва медленно понимает — его метаморфоза началась, и, прежде чем им овладевает страх перехода, его встречают и сопровождают руки Сана, их тепло. Ему не страшно. — Ты, должно быть, очень измождённый. И это вполне понятно — люди такие хрупкие существа… Не волнуйся. Это займёт пару часов, по большей части ты проведёшь без сознания. Я позабочусь о тебе. Буду с тобой с этих самых пор, буду присматривать за тобой и оберегать. Отведу, куда бы ты не захотел. Ты никогда больше не будешь покинут, Сонхва, — мягко убаюкивает его Сан, бессчётно целуя и смахивая слёзы, укрывая собой целиком, заключая в объятья рук и хвостов. — Теперь у тебя есть я, а у меня — ты. Прежде, чем Сонхва понимает, что чувствует усталость, он погружается в спокойный сон. По крайней мере, до тех пор, пока Сан держит его, и биение сердца у него в груди умиротворяет его, он чувствует себя в безопасности.*
Уён не относит себя к числу людей, которые бывают напуганы. Он никогда не позволял такой тривиальной вещи как страх овладеть им и управлять своими действиями. Конечно, он близко знаком со своими инстинктами. Если нечто неопределённое бередит внутренности, вы, будучи охотником, прислушиваетесь к этому чувству. В конце концов, люди — те же звери и не обделены первобытной интуицией. По опыту Уёна, такие предчувствия редко оказывались ошибочными. Инстинкт борьбы или бегства — один из наиболее важных импульсов, заложенных генетически. Люди несут его в себе с незапамятных времён. Но одно дело — инстинкт, прислушиваться к которому очень полезно и мудро, совершенно другое дело — страх, который он испытывает прямо сейчас. Необъяснимо напуганный совиным уханьем вдали и мрачным стрекотанием цикад, он задирает голову к небу, чтобы сориентироваться по звёздам, но их совсем не видно из-за плотных, тёмно-серых облаков, простирающихся всюду единым полотном. Он не может найти путь. Уён бессильно качает головой и глотает застилающие глаза слёзы. Он оставил Сонхва одного в лесу, бросил, и тот наверняка чувствовал себя так же. Уён обещал сопровождать его во время исследования местности, дал слово помогать и согласился отправиться дальше на север вместе. Напуганный необходимостью столкнуться с последствиями, он покинул его после того, как занялся с ним любовью — их единственным моментом идеальной, чистой связи. Струсил при мысли о том, что задолжал Сонхва хоть один достойный, взрослый разговор. Он не был готов к этому разговору тогда, не готов к нему и по сей день. Теперь, вероятно, этот разговор не произойдёт никогда из-за его беспечности и глупости. Едва допустимая мысль о том, что с Сонхва что-то случилось, окатывает его волной ужаса и заставляет кровь в жилах стынуть. Если бы он не оставил его в той проклятой долине, он уверен, сейчас они по-прежнему были бы вместе. Могли бы сидеть рядом, греясь у костра за разговорами, могли бы держаться за руки, могли бы… отчаянно, бездумно друг друга целовать. В той вселенной, где Уён не принимал своего бедного, постыдного решения сбежать. Он вздыхает, захлёбываясь очередным своим горьким поражением, — почва топкая, затягивающая, а дождь льёт так сильно, что он не может сделать ни шага дальше. Уён вынужден прекратить поиски на сегодня и позаботиться о каком-нибудь убежище. — Чёрт, здесь ничего нет, — сердито бормочет себе под нос и оглядывается — найти бы достаточно большое полое дерево, в стволе которого возможно хоть немного укрыться от дождя и ветра. Необходимость сделать шаг почти невыносима, продвигаться по глубоко проседающей, обильно залитой водой почве затруднительно. Уён не чувствует своих ног от усталости, его облепленные и отяжелённые грязью ноги увязают всё глубже. Он пытается вытереть лицо ладонью или хотя бы рукавом, но только ещё сильнее его пачкает. Глаза почти не видят, и ему нужно найти хоть что-нибудь, чем можно их очистить. Это занимает у него больше времени, чем он хотел бы. Будучи уверенным, что брал с собой платок, он пытается найти его практически вслепую, однако, когда платок действительно нужен, его нигде нет. Именно на зрительное восприятие он полагается более всего из имеющихся пяти. Уён разочарованно клянёт себя. И вдруг испытывает бегущий по шее холодок, и напрягается всем телом. Замерев на месте, Уён едва дышит и, навостривши уши, пытается услышать какие-либо звуки позади. Уён, ожидая, пока нечто притаившееся в тенях выйдет ближе и окажется перед ним, так тихо, как это возможно, тянет руку к поясу и крепко, всей ладонью, сжимает рукоять кинжала, готовый к обороне. Он улавливает приближающийся звук шагов, но они такие лёгкие в отличие от шума дождя, что он не может распознать, с какой именно стороны идут. Изо всех сил стараясь не шевелиться, борется с собой, пока его инстинкт вопит об опасности и сподвигает к бегу, а сердце заполошно рвётся из груди так рьяно, что он ощущает пульсацию даже в висках. На мгновение оно сбивается с ритма и пропускает удар. — Держи, — произносит голос совсем рядом с его лицом, Уён чувствует на щеке его дыхание, — приведи себя в порядок, дорогой охотник. Этот голос — мужской, успокаивающий и нежный, и он звучит определенно знакомо. Слишком знакомо. Это не может быть… Уён чувствует, как прикасаются к его предплечью, вкладывают в ладонь невесомый, мягкий лоскут ткани. Он в мгновение утирает им глаза и принимает оборонительную стойку, взмахивает кинжалом. Это действие смешит нечто, Уён различает два силуэта напротив; искренний, лёгкий серебристый смех раздаётся среди ливня, сырости и тьмы. — Дерзкий! — саркастично произносит ещё один переливчатый голос, чуть выше и бархатнее, чем первый. — Ты мне не говорил, что он столь… воинственный. Но, опять же, чего я ожидал от убийцы? — Сан, пожалуйста… — вновь звучит первый голос, теперь с умоляющим тоном. — Кто… Кто вы? — всё же спрашивает Уён и хмурится. Он вытирал грязь с глаз не так тщательно, как хотелось бы, и всё ещё не мог различить черты лиц стоящих рядом с ним фигур, но… Может ли быть тот, кто ближе к нему… — Сонхва? Человек рядом прищёлкивает пальцами, вспыхивает голубое пламя и… остаётся гореть на кончиках пальцев. Исходящий от пламени свет немного освещает лицо напротив. Это действительно его лицо, переполняемый эмоциями Уён позволяет своим слезам пролиться. Когда он почти готов припасть к профессору, ища его объятий, он осознаёт — что-то всё же не так. Он выглядит более высоким, чем Уён запомнил его несколькими неделями ранее, и из-за этого телосложение кажется несколько… заострённым. Его лицо всё такое же, но… Уён ахает. Некогда глубокие, смолистые глаза теперь прозрачные, как лёд. Ему становится тревожно — они не просто отражают свет, а едва заметно светят сами. Сонхва улыбается. Это напоминает на мгновение Уёну о первой ночи, которую они провели вместе, и он вновь желает, ещё отчаяннее нежели раньше, чтобы никто никогда из них не уходил. Он наконец прикасается к нему, обхватывая лицо Сонхва обеими руками, и по-настоящему плачет. — Мне так жаль, Сонхва, — его голос звучит надорванно, прерывисто из-за всхлипов. — Мне так жаль! Не знаю, что на меня нашло, — бормочет Уён, целиком охваченный чувством вины и раскаяния за свою эгоистичную, совершенно юношескую злобу; дышать становится труднее, он задыхается. — Клянусь, я не хотел бросать тебя там… Я ищу тебя так долго, почти две недели, Сонхва, мне так… Мне так жаль. Так… Сонхва утешает его, поглаживает его по голове, перебирая выгоревшие, золотистые пряди. Охотник утыкается ему лицом в изгиб шеи и постепенно успокаивается, его дыхание после долгого, освобождённого рыдания, наконец, становится легче. — Ты скучал по мне, — констатирует Сонхва ласково. — Конечно, я скучал по тебе, — признаётся Уён, почти скуля, всё ещё пытаясь усмирить всхлипы и отдышаться, — я мгновенно пожалел о своих действиях, но когда вернулся, тебя уже не было… Я так боялся, что с тобой что-то случилось… — Ну, тут ты не ошибся. Со мной и правда кое-что случилось, — отвечает он, и Сан наконец подходит к ним ближе неторопливой, элегантной и бесшумной поступью. Он приобнимает Сонхва за плечи и посылает Уёну улыбку. Завуалированные в ней величие и власть заставляют его содрогнуться. — Здравствуй, человек, — произносит он, — меня зовут Сан. Полагаю, в отличие от нашего чудесного Сонхва, ты знаешь, что я. Вернее, мы, — и поварачивается к Сонхва, в его взгляде, обращённом на него, всеохватывающая нежность и благоволение. Уён щурится в догадке, выпускает Сонхва из объятий и долго, пытливо изучает их двоих в свете крошечных, как светлячки, огней, созданных ему в помощь хлопком ладоней Сана. Теперь, когда он может видеть их предельно чётко, дыхание Уёна вновь сбивается — воздух безвозвратно покидает лёгкие, и он не может сделать новый вдох. Потрясение целиком захватывает его целиком: прямо перед его глазами кумихо — озорное существо и мастер обольщения, наполовину лис, наполовину человек; чудовище, в которое он никогда прежде не верил, с детства наслушавшись сказок, рассказанных деревенскими старейшинами, чтобы они не убегали играть в лес. И не один кумихо — два. — Ты… Нет, нет, ты не можешь быть… — бормочет Уён, пытаясь понять, как может быть возможным обращение человека в кумихо. — О, поверь мне, охотник, под этим небом гораздо больше подобных, сказочных вещей, чем твой разум способен вообразить, — говорит Сан, его покровительство и вежливость Уёну почему-то досаждают. — Но… Как? Почему? — смущённый, сбитый с толку, он не позволяет своему темпераменту взять верх от вида Сана и Сонхва. Он медленно ступает вокруг них, с молчаливого позволения касаясь их хвостов, пушистых и нежнейших, переплетённых в любящем объятии. Они никак не пресекают и не противостоят чужому любопытству, людскому разуму трудно понять их естество, природу, связь. — Это очень древняя магия, её можно призывать лишь в особых, редких случаях. Что касается причины, я был обязан выразить Сонхва свою благодарность за вмешательство и спасение моей жизни, когда ты собирался убить меня. О, и об этом маленьком случайном происшествии не волнуйся: я не злопамятное существо, — говорит Сан, обходит его вокруг и, оказавшись совсем рядом, мягко шкрябает в своеобразной ласке своими длинными когтями по затылку и опускается чуть-чуть за шиворот, — Знаешь, — продолжает он, вдруг кладёт свою голову ему на плечо тем лёгким и соблазнительным жестом, смотрит совсем слегка снизу, но сердцу Уёна этой малости хватает, чтобы значительно ускорить ритм биения. — Как только он учуял твой след, Сонхва не дал мне и ни секунды покоя, пока я не пообещал ему, что мы спасём тебя. Разве он не прелесть? Стоит этим словам долететь до ушей Сонхва, его щёки тут же наливаются цветом, и он прячет их в чёрном мехе взметнувшихся к лицу хвостов, позволяя собеседникам видеть лишь его сверкающие глаза. Он… Игривый. — Ты иногда такой дурачок, — Сонхва, сквозь смешок, притворствует, будто расстроен. — Сонхва, — слетает с губ Уёна, когда он видит взаимную любовную игру; его случайный оклик прерывает их, он продолжает. — Я… в тебя влюблялся. Понимаешь? Я сам не мог понять, как сказать и объяснить. В итоге… Совершил прямо противоположное тому, что чувствовал. Я так… Боялся этих чувств. Страшился дать название для этого… всего, — он чувствует, что в тот злополучный день, оставив Сонхва, он упустил свой единственный шанс обрести любовь всей жизни и теперь открыто это признаёт. — Я просто хотел быть рядом, ходить вдвоём с тобой по всем существующим лесам. Хотел слушать твои истории и размышлять, как бы оказался там с тобой. Хотел показать тебе все места, которым принадлежало мое сердце, прежде чем оно стало твоим. Хотел отправиться на север вместе и дать тебе все, чего бы ты желал всем сердцем. Я бы хотел отдать тебе всё, что у меня есть и даже больше. Но… моё всё никогда бы не было тем, чего ты истинно заслуживаешь. Теперь это… Не столь важно. Ни одно из этих желаний ничего не стоит. Зачем же ты влюбил меня в себя, Сонхва… Уён не задаёт прямых вопросов. Но молит об ответах, несмотря на то, что вряд ли их поймёт. Тем не менее, ему нужно их услышать. Обнаживший душу, он стоит перед ними обоими в надежде, что Сонхва примет его сердце в качестве искупительной жертвы, что оно не развалится на части в его протянутых руках. — Уён, разве ты не понимаешь? Мы можем делать все эти вещи вместе хоть сейчас, — отвечает Сонхва, опечаленный недостаточной гибкостью и стойкостью людей. Горе Уёна — глубокое и искреннее, до того болезненное, что по щеке Сонхва течёт слеза. Лицо Сана кажется почти невозмутимым, но теперь Сонхва видит, что он чувствует все эмоции и смирение человека со своей судьбой так же сильно. Они вглядываются друг другу в глаза так долго, будто ведут безмолвный разговор, не говоря ни слова, и поворачиваются вновь к Уёну. Его лицо искажено страданием, он сдерживает всхлип, кусая губы. Сан, тронутый его любовью, протягивает руку и вытирает слёзы. — Ты действительно хочешь, чтобы все это стало правдой, охотник? — мягко спрашивает; Сан признаёт, что помыслы его чисты и во всем сказанном нет ни капли лжи, и видит чётко, что перед ними не убийца, а переживающая муки нежная душа. Уён, оставшийся почти без сил, кивает. У него не оставалось сил даже на то, чтобы открыть рот и внятно говорить. Ему приятно ощущать тёплую руку Сана, всё ещё занятого утиранием его слёз с его щёк, и невероятную деликатность этого жеста. Получив ответ на свой вопрос, Сан переплетает пальцы свободной руки с пальцами Сонхва. Сан смотрит на него чувствительным, меланхоличным, погрустневшим взглядом — Сонхва такой ещё не видел прежде — и опускает голову, лишь уши выдают его смятение. — Если ты желаешь, — шепчет Сан на ухо Сонхва, — я найду место в своём сердце для него так же, как и для тебя в тот день. Его душа нежна, а сердце храбро. Как ты думаешь, он мог бы научиться со временем любить меня в ответ? Сонхва впервые видит его таким уязвимым. По какой-то причине это поощряет любить Сана ещё больше. — Я знаю, что то, о чем прошу тебя сейчас — это очень многое, мой ценимый, — говорит Сонхва, — но если новая жизнь, дарованная мне тобой, чему и научила меня, то именно тому, что природа всегда легко принимает лишь любовь. Не ненависть, не жадность, не зависть и не ревность. Природа бескорыстна, добра, щедра и любвеобильна. И если что-то возможно в рамках великого порядка природы, то для нас должно быть естественным следовать ему во всём, так как мы живём в полном согласии с ним. Не так ли? Ответ Сонхва впечатляет Сана, и улыбка появляется на его губах. — Тогда пусть твоя воля исполнится, любимый, — отвечает он и, глубоко вдохнув, переводит взгляд от Сонхва к Уёну и обратно. — Ты хочешь сделать это сам? — почтительно готовый отступить и соблюсти любое пожелание Сонхва, спрашивает Сан. — Нет, — без раздумий отвечает он, — мне нужно сделать это вместе с тобой. Я хочу сделать это вместе с тобой. Хочу, чтобы и ты с ним сблизился, связал одними узами, обрати его. Пожалуйста, — его голос сахарный, тягучий словно мёд, и мягкий, нежный — точно шёлк. Он льнёт к охотнику вплотную, тянет руку к волосам, перебирает пряди — Уён вздыхает, принимает его ласку и открывает шею. Сонхва целует её жадно, сладостно, открыто. И приглашает Сана взглядом. — Всё, что пожелаешь, дорогой мой. Я обещал тебе. У тебя есть я, а у меня есть ты. Восхитительная возможность возобновить мою клятву, на этот раз для вас обоих, — не раздумывая дважды, отвечает Сан и предвкушающе облизывает губы, когда запах печали их человека в конечном счёте превращается в соблазн. Ритуал снова начался.