~
Антон Андреевич, кажется, выбрал тактику, как немцы в первой и второй мировой — блицкриг (молниеносная война!). Главное, чтобы его действия тоже не растянулись на ближайшие четыре года — Арсений не выдержит, он себя знает. Буквально на следующий же день за обедом тот сначала молча подсаживается к нему, и уже после начинает горлопанить чуть ли на всю столовую: — Вот она, вот она — Наших душ глубина, В ней два сердца плывут, как одно, — Пора занавесить окно. Пусть в нашем прошлом будут рыться люди странные, И пусть сочтут они, что стоит все его приданное, Давно назначена цена И за обоих внесена — Одна любовь, любовь одна. У Арсения куриный суп от шока намеревается пойти через ноздри. Он давится, с непониманием глядя на довольную морду Шастуна. — Это что такое? — наконец, кое-как наскоро прожевав, спрашивает он. — Это не «что такое», это Высоцкий! Стихотворение «вот она, вот она» про любовь! Могу еще раз зачитать, чтобы вы повторно прочувствовали, как же прекрасно он пишет о высоком чув... — не успевает Антон Андреевич закончить своих искусных речей, как Арсений перебивает: — Если вы думали, что в такой атмосфере столовского антуража я смогу прочувствовать всю гамму любви, то вы очень глубоко ошибаетесь. Романтик из вас только ваших патетичных речах. Как говорится, на словах вы Лев Толстой, а на деле ху... — — Болт. А на деле — болт простой. Не в стенах «столовского антуража», Арсений Сергеевич. Но вы это бросьте, я Вам еще докажу! Это ведь только первый день, не думайте обо мне так заранее. — Антон Андреевич с грохотом отодвигает железный стул, встает и направляется к стойке раздачи за булочкой с сахаром — он только их в этом темном лесе, под названием «школьная столовая» и ест. Арсений отодвигает суп на другую сторону стола и трет виски. Почему вся эта романтическая полоса говна в его жизни началась так быстро? Ему ведь всего тридцать три, какая там эта ваша любовь? Он ведь еще не построил карьеру, дерево не вырастил, ребенка не посадил — или как там обычно наказывают отцы, — для мыслей о подобном.~
Так заведено, что из года в год середина апреля — самое подходящее время для открытых уроков. Антон Андреевич как раз дает такой в старших классах почти одним из первых. Арсений идет к кабинету после звонка, точно декабрист — на эшафот. Он заранее знает, что его ждет. Всю прошлую неделю Шастун чуть ли не из трусов выпрыгивал, с выражением читая лирические стихи каждую перемену именно там, где присутствовал Арсений. Но, видимо, поэтическая программа своевременно подошла к концу, пошла вторая неделя, а вместе с ней и новый способ убеждений. У одиннадцатого класса серебряный век, они проходят Есенина. Арсению хочется биться головой об стол, пока Антон Андреевич прожигает его своими зелеными глазами. — Отдельное место в лирике поэта занимает тема любви. Человек, с таким тонким ощущением мира, посвятил главному на земле чувству большое количество строк. Любовь в стихах Сергея Александровича чувствуется постоянно. А сколько стихотворений он адресовал женщинам... В 1921 году в Москву приезжает известная танцовщица, и не просто на гастроли, а с особой миссией — организовать школу танцев для детей. Из писем товарищей Есенина ясно, что это была любовь с первого взгляда! Вы только послушайте! «Она полулежала на софе. Есенин стоял возле нее на коленях, она гладила его по волосам... Трудно было поверить, что это первая их встреча; казалось, они знают друг друга давным-давно, так непосредственно вели они себя в тот вечер. Под утро они уехали вместе и, кажется, уже не расставались» — Это, несомненно, очень прекрасно... Так, ну, а теперь стихотворения! Весь учительский состав, сложив ладошки друг в друга, с умилением все сорок пять минут слушают любовный кисель из Есенинских строк, а Арсений просто чувствует себя обосрышем из канализации. Он ждет конца урока больше, чем некоторые особенные — второе пришествие Христа. На последних пяти минутах, слушая стихотворение «письмо к женщине» в тридцатый раз за последние полчаса, Арсений мечтает завернуться в теплый мягкий пледик с головой. И задохнуться в нем же нахер. Наконец звенит заветный звонок, небольшое совещание об успехах 11-б подходит к концу уже через десять минут, после чего все учителя рассеиваются по своим кабинетам, а Арсений сидит, как жопой приклеенный к стулу — слава всему святому, что у него в карьере учителя таких казусов еще не наблюдалось. А фраза «всё еще впереди» в данном случае не внушает особого чувства радости и веры в светлое будущее. Он копил в себе тираду мыслей по поводу Есенина и Дункан целый урок. Но не мог же он в самом деле встать и начать с пеной у рта доказывать на весь кабинет чуть ли не дюжине высококвалифицированных педагогов, что Андреевич, на каких-то основаниях тоже входящий в их число, совсем с дуба пизданулся. — Антон Андреевич, у меня вопрос. Возможно, уже не совсем актуальный... — начинает Арсений. — Глуп тот вопрос, который не был задан, прошу Вас. Философское изречение аристотельского уровня Арсений игнорирует и продолжает: — Брак Дункан и Есенина продлился совсем мало. Когда они после путешествия вернулись в Россию, то сразу развелись. Женщина снова уехала в Европу, но уже в гордом одиночестве, а спустя какое-то время Есенин, сученыш, прости господи, отослал ей телеграмму, где сообщил, что женится на другой и любит он тоже другую. А еще, вам должно быть известно, что Сергей Александрович был гулякой, поэтому часто уходил куда-то восвояси на несколько дней и Айседоре ничего не говорил, а она ищи-свищи его по всему белому свету всё это время. А еще он ее частенько бил, а еще... — так и не дав возможности закончить предложение, оставшуюся половину фразы обрубает чужой голос: — Арсений Сергеевич, попридержите коней, откуда Вы вообще это знаете? Арсению кажется, будто зеленые глаза смотрят на него слишком лукаво, точно Шастун знает, что он половину вечера вчера провел за изучением любовных похождений одного крестьянского поэта с золотыми волосами. Просто ли тот догадывался, что так оно и было, или действительно знал, проводя ту же половину вечера под окнами чужой квартиры — для Арсения остается загадкой. Единственное, что спасает Попова от жалких оправданий, как перед мамой в седьмом классе, что он честно не курил — это звонок на урок. Не в смысле, что звонок на урок курил, а в смысле, что звонок на урок звенит так вовремя. — Это не любовь была, а вообще что-то с чем-то, Антон Андреевич. Из любой ситуации нужно уметь выкручиваться так же умело, как это умел Арсений. Он же сам изначально находился в неловком положении, а сейчас уходит, так победно виляя задом, будто своим предложением поставил на колени целый табун мужиков... И снова плохое сравнение — Арсений по-прежнему не литератор. И никогда им не будет, упаси Господь от такого счастья.~
Понедельник — день тяжелый: Антон Андреевич заваливается с книжками в кабинет химии на всю получасовую перемену и, очевидно, готовится всю эту же перемену читать по закладкам фразы оттуда. Благо Арсений хочет есть, поэтому Шастуна хватает лишь на парочку: — Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»: «тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». Один из признаков истинной любви! — Жертвоприношение какое-то, а не любовь. Антон Андреевич слегка хмурит брови, открывая другую книгу: — Михаил Юрьевич Лермонтов: «человек, которому вы нужны, всегда найдет способ быть рядом!». Как говорится, с любимым человеком и в огонь, и в... — Это какие-то дополнительные обязательства по отношению к партнеру. Если он не хочет во время какого-то говна быть рядом, значит, не нужно держать силками. Это не любовь. — Арсений чувствует, что еще одна или две фразы и все его аргументы превратятся в пыль, которой устелены шкафы в кабинете, так как дети на генеральных уборках в конце четверти только делают вид, что протирали их, пока он отворачивался и обращал внимание на других. Он ретируется в сторону двери. Антон Андреевич человек воспитанный — хвостом не плетется, просто ощутимо смотрит в спину. Арсению, ушедшему так быстро, было не понять, что в этот момент тот с кроличьими глазами сидел и думал: то ли химик вовсе не химик, а какой-нибудь семейный психолог; то ли в области литературы Арсений Сергеевич исследовал не одну уже глубину. Среда — очередная хуета: снова книги с закладками на перемене — ведь Антон Андреевич вчера не дочитал! — Антуан Де Сент-Экзюпери: «любить — это не значит смотреть друг на друга. Любить — это смотреть в одном направлении». Такое мог написать только человек, постигший все прелести любви. Арсений очень красноречиво хмыкает. — Прелести любви? Антон Андреевич, Вы на протяжении целых трех недель почему-то усиленно пытаетесь подсунуть мне дохлого крота за шиворот. — на него с полным непониманием сути претензии смотрят два зеленых глаза. — За нос водите, лапшу на уши вешаете, не договариваете общеизвестных фактов — если проще. Мне очень с трудом верится в то, что у Экзюпери была возможность познать все прелести любви. Жена его пила и изменяла ему. — Арсений вскидывает подбородок. Антон Андреевич поджимает губы. Он не думал, что химик окажется настолько крепким орешком. Он же химик, откуда в его голове между полок с формулами и реакциями завалялись нихуевые такие литературные знания? Шастун с грохотом захлопывает книгу и уходит. А у Арсения в душе взрываются победные салюты. Или же это просто желудок бурчит от голода. Пятница, к сожалению, не пьяница: вновь открытый урок. Радует то, что не у Антона Андреевича. Не радует то, что тоже литература. А еще не радует и сам Шастун, с которым пришлось садиться за одну парту, потому что Арсений, пока раздавал детям задания, пришел самым последним. Да и тема Арсения тоже не радует — любовная лирика Владимира Маяковского. В общем, он намеревается к концу урока собственной башкой выбивать у стены концерт Моцарта. —...Маяковский, который был другом мужа Брик, первый раз в жизни сходил с ума от сильной и всепоглощающей любви. Он трубил про свою любовь к Лиле на каждом углу и писал только про нее. Маяковский всегда любил только свою Лиличку. Даже прощальную с этим миром записку Маяковский начал со слов: «Лиля – люби меня». — вещает Анна Александровна — еще одна недавно пришедшая в их коллектив учительница литературы старших классов. — А еще Владимир Владимирович подарил Лиле кольцо с ее инициалами «Лиля Юрьевна Брик», и если его крутить, можно было прочитать «люб-лю». — почти еле слышно прорезывается знакомый голос где-то левее Арсения. — Путин? — спрашивает Арсений, проигнорировав вторую часть предложения. Владимир Владимирович ведь один единственный в своем экземпляре на этой земле, блять. — Где? — нарочно прикидывается Шастун. — В пиз... — начинает Арсений, но его вдруг окликает Анна Александровна: — Арсений Сергеевич, Антон Андреевич, что-то случилось? Вам нужно выйти? — последний вопрос она произносит с таким нажимом, что оба понимают — ничего практически-то и не случилось, но выйти им, желательно, очень сильно нужно. Обе высокие фигуры быстро встают, и как нашкодившие подростки, с опущенными головами выплевываются из кабинета. — Это всё из-за вас и вашей любви! — скрипит зубами Арсений, не замечая всей двусмысленности брошенной жалобы. — И, между прочим, когда Владимир Маяковский познакомился с Лилей, она уже была замужем за Осипом Бриком. Маяк потом признался Осипу во всех его пиздостраданиях и попросился к ним жить, ну, а тому ничего не оставалось и он реально принял поэта-футуриста к ним третьим. При всём при этом Брик сама часто заводила себе интрижки на стороне, но того же Маяковского ревновала к каждому столбу и попрекала за то, что тот посмотрит не так в сторону другой девушки. Владимирович был от нее зависим, как от матери родной, но уж точно не любил. — заключает Арсений, спиной облокачиваясь на колонну в холле. Шастун прожигает в его лбу дыру. Арсений надеется, что на его же собственном лбу не написано, что он несколько дней подряд смотрел сериал «Маяковский. Два дня», откуда у него и взялись все эти чудесные сведения. Антон Андреевич в очередной раз кивает сам себе, отходит от колонны, потом шагает в сторону кабинета литературы и стучится в дверь с тихой просьбой войти. И даже не оглядывается на застывшее в немом вопросе лицо Арсения Сергеевича. Арсений же возвращаться в кабинет не планирует — он возвращается на излюбленную химию к своим балбесам из восьмого-а класса.~
Очередной понедельник четвертой недели безуспешных попыток литератора достучаться в кирпичную стену, за которой живет, поживает, да добра наживает такое же кирпичное сердце химика, начинается для Арсения полным, если выражаться не литературным языком, а Арсений — существо не гордое, он выразится — пиздецом. Начинается всё полным и абсолютным пиздецом. — Пустое «вы» сердечным «ты» Он, обмолвясь, заменил И все счастливые мечты В душе влюбленной возбудил. Пред ним задумчиво стою, Свести очей с него нет силы; И говорю ему: вы милы! И мыслю: как тебя люблю! Это стихотворение Пушкина могло быть хорошим, оно и есть по натуре своей очень хорошее, но для Арсения оно в своем ужасе сравнимо с кучей мух на помоях. Антон Андреевич прямо посреди коридора очень громко читает это стихотворение, стоя при этом на одном колене перед самим же Арсением Сергеевичем. Звучит как анекдот, очень сильно вышедший из-под контроля. Хотя нервные клетки Арсения в самом деле устроили в теле такой брейк-данс, что даже умерли. — Антон Андреевич, встаньте! — он дергает острый локоть, поднимая Шастуна с колен. Теперь тот возвышается над Поповым, проигравшим ему в злосчастные семь сантиметров, хотя по ощущениям на все двадцать семь. Ноздри его развеваются не хуже алых парусов в одноименном романе Грина. К тому же, само лицо Арсения одинакового с теми же парусами цвета. А Шастун спокоен как мамонт, только и делает, что беззаботно смотрит на злющую шайтан-машину в виде химика и глазками похлопывает. — Они сейчас драться будут или целоваться? — спрашивает чей-то тоненький голосок из собранной вокруг двух учителей толпы детей, что заставляет Арсения смутиться еще пуще. Он делает шаг назад, а потом еще один и еще. Очень резко разворачивается — ему так сильно хочется галопом кинуться в свой кабинет и запереться в нем до конца своих дней, но гордость и чувство собственного достоинства не позволяют ему выкинуть такое, поэтому он спортивным шагом идет к двери с номером «22», табличкой «кабинет химии» и захлопывает дверь, так что штукатурка с потолка намеревается посыпать известкой его шикарную шевелюру. Арсений и без всяких штукатурок уже присыпал себя, но далеко не известкой, а пеплом, как только позволил летающим, хер пойми где в тот день, остаткам здравого смысла ввязаться в спор. В грудную клетку что-то громко стучится — то ли Антон Андреевич со своими, кажется, не такими уже безуспешными попытками в убеждения любовного рода, то ли сердце. Арсению хочется верить, что это исключительно, самое обыкновенное человеческое сердце, активно работающее свою работу. Будь Попов персонажем из какой-нибудь управляемой игры, он бы заметил, как над его головой выплыло голубое окошко с восклицательным знаком, предупреждающим: «первый тревожный звоночек получен».~
С каждым днем Арсений начинает опасаться встреч с Антоном Андреевичем и его доказательств существования любви больше чего-либо на всей планете Земля. Даже вилкой в глаз и одновременно с тем в жопу раз не так страшно, как лирические нападки этого человека. К тому же, аргументы Арсения уже начинают звучать настолько неубедительно, точно он пытается доказать, что помидор на самом деле фиолетовый, а не красный, и вообще это не помидор, а огурец, это вы все, долбоебы, в глаза долбитесь. Еще парочку подобных недель и он примет в спорах позицию Алексея Сергеевича — их местного школьного психолога, который на любую проблему мелких говорит: «да не бывает этого». Арсений скоро тоже, как Щербаков, будет вместо доводов и аргументов говорить, что любви просто не бывает и всë тут. Или, еще хуже, поверит в любые слова Антона Андреевича, даже если тот начнет затирать про любовь у Набокова в «Лолите» — не дай бог, конечно, до такого позора докатиться. Арсений, пока отстаивает свою хлипкую позицию «сосет из пальца» как может, что уже значительно лучше, чем «сосать хуец», после проигрыша. Именно следуя этой тактике, он в пятницу, когда Андреевич приходит к нему с романом «Джейн Эйр», загинает, что девчушка та вовсе не любила Рочестера, а просто из благих намерений пожертвовала собой, мол, он богатый, все дела, привязалась к нему, потому что больше мужчин никогда и не видела. Шастун от этой нагороженной туфты чуть ли не умирает со смеху. Арсений не знает, что ему ебает в голову: окситоцины, эндорфины или попросту моча, но побороть в себе желание видеть литератора таким искренне хохочущим неожиданно хочется куда чаще. Хвала всем греческим и не только богам, наступают майские праздники. У Арсения есть капелька времени, чтобы привести мысли в порядок. Он берет реванш.~
Пятая — она же юбилейная — неделя подходит к концу, за ней идет шестая, а, насколько в двадцать первом веке актуально верить в библейские предания, шестерка, даже одна — это уже дьявольская заваруха. Майское солнышко невзначай падает на какой-то оставленный на краю стола исписанный листок. Арсений, попутно стягивая пальто, берет клочок в руки: — «Ангел мой, собака моя, голубчик, умоляю тебя, верь, что я тебя люблю, глубоко люблю; не забывай же меня, пиши и думай обо мне почаще. Что бы ни случилось, хотя бы ты вдруг превратился в «деда», я все-таки любил бы тебя – за твою душу, за нрав. Целую крепко, крепко, обнимаю и опять целую. Постель кажется мне одинокой, точно я скупой холостяк, злой и старый. Пиши!!! Твой Antoine». Арсений сначала седеет на пару прядей и только потом в панике вертит листок. К горлу подкатывает какое-то сладостно-тревожное ощущение, но оно тут же улетучивается, как только он видит подпись на обратной стороне. Писал действительно Антон. Антон Павлович Чехов, если быть точнее. И далеко не Арсению, а своей жене — Дусе. Только вот что там делает мужской род и обращение «дед» — пугает своей загадочностью... Арсений мысленно сгорает со стыда за собственную гамму испытанных еще секунду назад эмоций. Что за херня из-под коня на него напала — неясно. Май, наверное, пыльца, ревматизм, аллергия — что-то определенно заставило его надеяться, что это письмо взаправду адресовано никому иному, как ему. Благо от долгого самокопания его спасает только вторник, то есть, звонок, который подается раньше именно во вторник, по причине нескольких минут политической информации в каждом классе. Оказывается, эта штука не такой уж и бесполезной бывает иногда. До обеда Арсений ни о чем не думает, только единственный раз о том, что, какого-то черта, впервые за три года его учительской деятельности в этой школе у него в классе удумал закончиться мел. Нет, мел, естественно, использовался каждодневно и в огромном количестве, просто почему-то никогда не кончался, а тут будьте-здрасьте, вот те нате! Начавшаяся череда неудач продолжается и на обеде. — Что «это» здесь делает? — морщась, спрашивает Попов у поваров, суя им в нос поставленную на его стол тарелку с рыбным супом, который он терпеть не может даже больше, чем заведующего хозяйственной частью Джабраилова. — Ах, Арсений Сергеевич, просим прощения, забыли, старые уже... Антон Андреевич почему-то в этот раз не напомнил... — охая и вздыхая, суетятся тучные поварихи, тут же толкая в чужие руки слойку с повидлом. Арсений, как та же рыба в супе, открывает рот. — Антон Андреевич чтó, простите? Одна из женщин вновь быстро сует во вторую раскрытую ладонь цикорий, быстро проговаривая: — Антон Андреевич всегда, когда меню подходит к рыбному супу или к рису с рыбой, заранее предупреждает нас, чтобы мы вам на стол не ставили, а сейчас, как на больничный ушел, не напомнил. Что вы, не знаете, что ли, в самом деле? Стоите так, будто не сами его об этом просили всегда. Арсений мямлит что-то между «да нет, знаю», «как это заболел» и «ничего себе» одновременно, но в конечном счете просто ставит и напиток, и еду на стол, в спешке сматываясь из столовой. По пути ему встречается завуч — Павел Алексеевич. Этому мужчине палец в рот класть не нужно, Арсений его даже местами остерегается, но в этот раз рот на замке держать не может: — Здравствуйте, Павел Алексеевич, а Шастун что, заболел? — попутно он старается усмирить отдышку, которую приобрел, пока драпал от столовой. Хотя, по факту, в очередной раз от себя и от собственных проблем. — Ну, а ты что, Арсень Сергеич, не заметил с самого утра, что мела у тебя нет, что никто концерты посреди коридора с сопливыми стихами не устраивает, и даже жажда тебя не замучила? У тебя ведь и воды в графине быть не должно. Арсений сглатывает — пить действительно хочется. Только вот как связать все эти китайские шарады от завуча — вопрос весьма забавный. — А причем тут... — При том. Шастун каждое утро, приходя заранее, потому что ты сам вечно приходишь к самому звонку, наливает тебе воды, заходит в учительскую за мелом, а учитывая то, что ты вылетел из столовой, как пробка из-под шампанского, потому что там рыбный суп, тебе его поставили, и тоже лишь потому, что Шастун забыл поварам напомнить. А он еще успевает тебя на переменах развлекать со своими книжками и стишками... Арсений, ты Есенина читал? — вдруг бросает Добровольский, силясь превратить последние остатки мозга Арсения в фарш. Арсений, вроде как пристыженный, коротко кивает. — Как там у него в стихотворении-то том, которое мы тридцать раз недавно слушали?.. «Письмо к женщине», кажется, а? «Большое видится на расстоянии», не так ли? Ты приглядись, походи, подумай, твое «большое» и, стоит заметить, значительно длинное, на расстоянии еще не увиделось, или, может, сам не желаешь видеть? — Павел Алексеевич уходит, но перед этим так смачно хлопает Арсения по плечу, что совсем рядом прокатывается треск. Арсений даже и не думает, что это собственная плечевая кость или ключица издали этот шум, куда ему в свои полные жизни и сил тридцать три года? Это трещат по швам, трескаются и крошатся на мелкие кусочки многолетние убеждения по отношению и к Шастуну, и к его ебаному высокому чувству под названием «любовь».~
Арсений на протяжении недели играет сам с самой в игру «кто проебался» потому что очевидно, что кто-то это определенно за него сделал. Он играет в нее до самого девятого мая, пока не понимает самыми разумными мозговыми клетками, что проебался, походу, он сам. И насколько ироничным выходит его решение — даже клоуны в истерике ушли бы вон из цирка. Он точно чертов немец терпит поражение перед самим собой и идет сдаваться в лапищи русского — Антона, то есть. Арсений не Андрей Георгиевич — их историк, но даже его воспаленный мозг выдает такие весьма символические параллели. Нужно будет потом Бебуру рассказать — поржут от души все вместе, где-нибудь в баре, да за бутылкой текилы. Проанализировав за неделю в школе без Антона Андреевича и придя к выводу, что он, походу, не просто нуждается в эндорфинах, химических реакциях любовной формулы, происходящих во время ощущения счастья, а конкретно в одном единственном человеке, Арсений только к девятому числу собрал шары в кулак и покатил их в квартиру к своему больному литератору, предварительно заказав пиццу. Стоп. «Своему»? Ладно, с этим еще придется разобраться. Вообще, еще одному жойскому анализу подверглись слова того же Добровольского, у которого он любезно выпросил адрес Шастуна. Если дословно: «Арсений, ты только не закладывай в дальний ящик, да кота за хвост не тяни. Сходи, не окочуришься же, правда? Это тебе только кажется, что Антон Андреевич такой пресный и до жути правильный. Запомни простую истину — не суди личность учителя по тому, каков он школе. Вспомни того же Илью Андреевича — бородатый бугай под два метра, суровый на уроках, как черт, за одну неверную черточку на полях рвет и мечет, а сам и дня не может прожить без того, чтобы вечером в парк не сходить и уточек в пруду не покормить». И, нет, Арсений подвергнул анализу уж точно не слова завуча о Макарове и утках. Когда дверь в чужую квартиру открывается, Арсений сразу же начинает понимать, что Добровольский имел в виду под «не такой за пределами школы». — Оба-на, а че это ты? Доставщиком подрабатываешь? Хотя... С нашими зарплатами как бы еще от счастья не повеситься... — — Что? — только лишь бросает Арсений. В это короткое, но такое подходящее «что» он вкладывает буквально всë — вопрос на вопрос о доставщике и больно волнующий до глубины души внешний вид самого Шастуна — язык даже не поворачивается называть его в таком обличии «литератором». Арсений, видимо, ожидал, что такие люди, как Антон Андреевич, даже дома вальяжно расхаживают во фраках и пиджаках, а не в простых черных спортивках с двумя светоотражающими полосками и какой-то цветастой рубахе, будто тот у ребенка пеленку отобрал. И в довершение данной акции «три в одном» Арсений попросту переспрашивает, ибо из-за охрипшего голоса болеющего человека, он не совсем разобрал, что тот говорил в последнем предложении. — Я спрашиваю, откуда у тебя в руках моя заказанная сорок минут назад пицца? Губы Арсения трогает глупая улыбка — он родился в трех рубашках и сразу же из мамки вылетел в поле четырехлистных клеверов. Ткнув наугад первую попавшуюся доставку и заказав пиццу исключительно на свой вкус и цвет, цвет и вкус, он попадает вот в такую неоднозначную ситуацию. А ситуация — сюр, никак иначе. То ли расхлебывает, то ли еще больше заваривает образовавшуюся кашу-парашу подошедший курьер, у которого в руках та же самая пеперони, что и у Арсения. Шастун удивленно крякает, но расплачивается и только потом приглашает Арсения наконец войти в квартиру. Очень гостеприимно с его стороны. — Ну, Арс, обожремся и помрем молодыми. — уже с кухни кричит, хотя... Скорей, извергает из себя хрипящий голос. Арсений стоит на пороге, как кусок дебила, и держит пиццу. Какой простой, аки резиновая калоша, человек добровольно укусил Андреевича — для него один огромный вопрос, пытаясь найти ответ на который, мозг выдает синий экран смерти, а потом и вовсе отключается, когда он садится за стол, а Антон открывает рот. Арсений сел, но уже намеревается в скором времени снова встать. Не весь. Оказывается, если вслушиваться, у Шастуна слишком уж рычащий и слишком уж хрипловатый голос... Даже настолько, что кусок пиццы в горло не лезет, а вот сцены из порнухи с максимально тупыми фразочками, где кто-то кому-то отсасывает — залезают как родные. Дайте два, как говорится! Арсений к такому не готовился. Он только строил на протяжении недели воздушные замки в голове, так что те уже через уши полезли. Он думал, что всё будет романтично, как в книжках. Да, Арсений, химик с восьмилетним стажем, к тому же учитель старших классов, думал, что просто признается Шастуну в любви, после чего они невинно поцелуют друг друга в щеки и будут жить, не тужить, до конца своих радужных в обоих смыслах дней. И во всех своих грезах он винит как раз этого самого, уплетающего пиццу за обе щеки так, что даже кусочки тягучего сыра временами каплями падают на стол, Шастуна. Это только он. Арсений с гордостью принимает свое поражение — это именно он реинкарнировал в его душе романтику. Антон, твою мать, Андреевич, не просто победил — он забрал себе все призы, сорвал куш, джекпот, и на хуй сел, и рыбку съел, потому что Арсений в конечном счете понял, что такое эта его «любовь», причем, как назло, на личном опыте. Прямо на нём же и ебанул практику. — Вы... То есть, ты... Как вообще? В плане здоровья, то есть, самочувствия. У... В-.. тебя... Ведь простуда, я так понимаю? — Арсений хочет утопиться в кружке с кофе от своей тупорылости. В конце концов, ему тридцать три, а не тринадцать! — Не-а, не простуда, ангина. Где-то в школе подхватил, где же еще. Дети — они ведь как электровеники, носятся, носятся, да вечно что-то и приносят. Но я уже нормально, голос только никак не возвращается. На днях вычитал один способ, как моментально избавиться от хрипоты, да только для меня, конечно, сложновато будет его исполнить. — почему-то на последних словах на щеках Шастуна расцвели розы, он прыснул со смеху, качая головой. — И вот ведь самый угар — все пишут о его эффективности. — Что за способ такой волшебный? Расскажи, может, я могу чем-то помочь? Антон, казалось, от смеха готовится лопнуть, но хохотом он почему-то не разразился, хотя видно было, что очень хотел. Напротив, он начинает разговор на совсем противоположную от смеха тему: — Несчастный ты человек, Арсений. — заключает он тоном, полным тоски и безнадеги, будто бы Арсений прямо у него на глазах зарезал всех кошек на районе, а потом продал их сердца на черном рынке. Над сравнениями Арсений продолжает усердно работать — из химика литератора трудно сделать. — Это еще почему? — пытается встать он на дыбы, но в итоге встает, далеко не на дыбы, сам Антон, начиная возвышаться над столом. Чувствуя неладное, Арсений тоже встает. Итого три вставшие фигуры в одной кухоньке — неплохо. Почему три — секрет. — Ты еще спрашиваешь? На протяжении полутора месяцев прогнозируя твои высказывания, я могу сделать вывод, что ты никогда никого не любил, а ведь человек без любви — несчастный человек. — фигура Шастуна двигается прямо на него, ноги Арсения на автомате делают шаг назад. Он хмурит брови и округляет глаза. Ну, здрасте-приехали, не начинать же Попову прямо сейчас плакаться в мужское плечо, рассказывая всю историю своего бренного существования. О том, откуда он знает больше половины всей этой литературной лабуды, просто потому что мечтой всей его жизни была карьера актера, а не гребаного химика, на которого его вынудил поступать отец, оправдывая желания сына детским лепетом и подростковыми грезами. О том, как он отложил заветную мечту в дальний ящик, а она там покрылась тридцатисантиметровым слоем пыли, и вроде бы уже не больно теперь трогать эту странную застывшую корку. Арсений всю свою сознательную жизнь был и остается в глубине своей души романтиком, просто в один переломный момент одну из своих живых личностей он меняет на другую, совсем противоположную — не имеющую никакого представления об этих ваших «любовях». Однажды Эрнеста Хемингуэя попросили написать самый короткий грустный рассказ, и вот что у него вышло, как говорится. Судьба Арсения Сергеевича Попова, дамы-господа. На этой драматичной ноте в собственной голове Арсений, будь он в не менее драматичном фильме, обязательно бы всплакнул, но они в суровой российской реальности — здесь у каждого второго, если даже не у первого, мечты не становятся реальностью. «Россия для грустных» — сказал однажды классик. Здесь так заведено. Да и никакой другой драмы по отношению к любви у Арсения никогда не было — он ведь взял себе за правило, что чувств нет, есть только реакции нейронов головного мозга на какие-то внешние раздражители. Но рядом с одним человеком, прямо сейчас вдавливающим его тело в стену, он чувствует, что нейронов нет, реакций нет, мозга — тоже нет. Вот и сказочке конец, бога нет, нам всем пиздец. Зато присутствует желание, которое очень сложно побороть. А он в этой борьбе уже особо и не сопротивляется... Недолго думая, или вообще не думая, медленно тянется к чужим губам. Антон в самую последнюю секунду нехотя отстраняется, глубоко вздыхая: — Нет, Арсений. Я болею, а тебе уже завтра нужно в школу, чтобы учить гранит науки и грызть детей. Особенно грызть кого-нибудь, даже помимо детей — я уверен, ты со своей свински-привлекательной серьезной физиономией в этом деле мастер, как и во всём остальном. — скрипучий голос настолько далеко затекает в уши, что Арсений чуть ли не стонет от досады: — Я тоже болею, я очень давно болен, я очень и очень болен. — на языке танцуют сальсу Есенинские строки из «черного человека», только вот такой сопливой хуйни даже Сергей Александрович написать в этом море депрессии и раздвоении личности не мог, потому что в следующую секунду Арсений, словно помешанный, начинает лепетать, хватаясь за острые плечи, словно за спасательный круг: — Антон, я болен тобой. Ты, понял? Это ты во всем виноват! Ты специально затеял тот спор, чтобы сейчас всё было вот так. Поздравляю, ты выиграл, можешь пускать праздничные салюты! Только прекрати, слышишь?! — Арсений порывается бежать, толкает загородившего ему путь на свободу Шастуна: — Прекрати влюблять меня в тебя еще больше. Просто отстань от меня, просто оставь, свали в закат, хоть куда! Оставь меня в покое. — противореча самому себе, он дергает ворот цветастой рубахи на себя, врезаясь в приоткрытые губы, жмется к Антону с таким отчаянием, потому что так бесконечно сильно хотел почувствовать это тепло чужого тела. Всю малину ломает только то, что от неожиданности оба больно ударяются лбами, ежесекундно разрывая этот «недопоцелуй». Арсений шипит, потирая ушибленное место. — Какой же Вы настырный человек, Арсений Сергеевич. Я ведь тебе говорил, что не надо. Подхватишь заразу, а потом с горчичниками на жопе валяться несколько дней будешь и над картошкой задыхаться в хрипах с кашлем. На Арсения накатывает какая-то подростковая истерия, он в яром порыве чувств разводит руками: — Я, может, чувства свои выразить тут перед тобой пытаюсь, а ты мне про горчичники на жопе! Что мне, по-твоему, еще делать?! Как себя вести?! Антон, наблюдая за таким состоянием своего «коллеги», аккуратно берет его лицо в свои ладони и долго смотрит в голубые глаза: — А тебе я предлагаю сходить в душ. — размеренно говорит он. Арсений стоит, не шевелясь, ожидая либо продолжения, либо добивки какой-то очередной шутки Шастуна. Но ни первого, ни второго не происходит слишком долго, поэтому он переспрашивает: — В смысле? — В смысле, горло мое будем лечить. — объясняет Шастун, но погоды это объяснения явно Арсению не делает. — Хорошо... А зачем в душ? — Так я тебе минет собрался делать. Арсений давится воздухом. — Как связаны лечение твоего больного горла и отсос?! Антон по-прежнему спокоен. Будто бы он предложил пойти наесться чеснока с сахаром, чтобы действительно попытаться вылечить горло, хоть и народными способами, а не ебаный минет. — Ну, пользователь майл.ру «чикса-2000» считает, что очень даже связаны. И комментарии под записью сами за себя говорят. Но если ты не хочешь помочь больному человеку, я не настаиваю, в конце-то концов. — Полотенце дашь? — только лишь звучит со стороны Арсения.~
У Арсения было целых пятнадцать минут, чтобы под каплями горячего дождя передумать. Но данной возможностью он не пользуется, а, как миленький, вываливается из душа с полотенцем на бедрах. При этом не упуская того факта, что, возможно, сам Антон уже и подавно передумал. Арсений даже немного надеется на это. Ангел на плече продолжает биться в истерике, пытаясь вразумить хозяина на отказ, а демон, смотря на убитое состояние ангела, смеется, говоря, что Арсений не покидает квартиру Шастуна исключительно из благих целей — человеку нужно помочь вылечить горло! Сам Антон, естественно, тоже не собирается пользоваться возможностью переосмыслить собственное предложение, продолжая сидеть на кухне и безмятежно потягивать кофеек. Арсений застывает в дверях. Антон, завидев чужую фигуру, поднимается, молча, медленными шагами надвигается, прямо как хищная рысь. Руки его укладываются на влажные лопатки, горячими подушечками пальцев собирая влагу в созвездия. Арсений, даже после двух неудачных попыток, предпринимается пробовать еще раз поцеловать чужие губы, от которых, он чувствует на таком близком расстоянии, веет ароматом крепкого кофе. Шастун этого горе-предпринимателя рассекречивает, от поцелуя умело уворачивается. Арсений гневно сопит, мысленно готовя тираду негодования, но не самые доброжелательные слова рассеиваются, словно утренний туман, как только эти самые губы впиваются ему в шею и начинают уверенными темпами спускаться всё ниже и ниже — к ключицам. А потом снова возвращается к лицу. Антон нарочито дразнит его — целует в нос, мягкими поцелуями осыпает лоб, скулы, даже вдоль бровей оставляет свой горячий след. Прижимается лбом, вновь оставляя между губами разрыв буквально в несколько миллиметров. Арсений не просто просит, он умоляет: — Ну, пожалуйста... — он даже замечает, как сам Антон несколько мгновений колеблется, очевидно, думая, не отказаться ли от собственного «обета беспоцелуев» после которых Арсений «непременно заразится!». — У меня честно-честно хороший иммунитет, я не заболею. И вообще, только мне решать, что делать с собственным организ... — слова застревают в глотке, а ноги обдает холодом — Антон быстро подцепил полотенце и сбросил белую ткань на пол, чтобы Попов поменьше разводил тут этого своего пиздежа. Арсений рвано выдыхает и сглатывает, как только Шастун встает перед ним на колени. Копна вьющихся волос — единственное, что теперь остается для него в помещении. Всё остальное теряется и расплывается, становится слишком маловажным. Он протягивает руку, чтобы прикоснуться к этим русым завитушкам, в голове пролетает очередная Есенинская строчка «эти волосы взял я у ржи». Кажется, в свои подростковые годы он слишком зачитался его творчеством. Он запускает пятерню в мягкий шелк прядей, пальцами разгребая ржаные волны. Антон почти во всю длину высовывает язык, кончиком мажет вдоль ствола. Арсению от вспышки эмоций хочется уронить голову назад, а пальцами сжать завитушки на чужой голове настолько сильно, чтобы услышать их скрип. Но он одерживает победу над желанием, просто оттягивая двумя пальцами две пряди. В голове идет крупномасштабный анализ: не слишком ли с его стороны стыдно будет кончить прямо сейчас, так и не дойдя до дела? Посчитав, что хватит с него на сегодня говëных ситуаций, Арс начинает думать о чем угодно, лишь бы не спустить — ну, там, о бомжах, сводках из газет про маньяков, про деревенские туалеты — про всë ужасное, что лезет в голову. Но в голову лезет слишком мало чего-то ужасного, особенно, когда Антон начинает насаживаться чуть ли не на половину. Где-то в животе Арсения вся толпа бабочек просто ловит массовые сердечные приступы — настолько ему становится хорошо. Руки он вынужденно убирает, ладонями врезаясь в стену — если бы он продолжал держать их на русой макушке, они бы без его воли начали насаживать Антона глубже. А Арсений совершенно против такого вредительства без обоюдного желания. Он загнанно дышит, ему бредится, что воздуха в помещении как-то слишком мало, или вовсе нет, потому что рядом с Антоном всё меркнет. От ощущения того, как сжимаются и разжимаются стенки узкой глотки, из горла вырывается звук, похожий и на стон, и на мычание одновременно. Знай Арсений раньше, что такими слишком приятными методами можно вылечить ангину Антона, он бы рванул так, что только бы пятки сверкали, еще в самый первый день чужого отсутствия в школе. Арсений не знает, что чувствует Антон, пока сосет, но ему самому кажется, что Шастун буквально душу из него высасывает, как бы ужасно это не звучало. — Быстрее, пожалуйста, — только лишь хрипит он, из-за пересохшего горла. Антон ускоряется, и его роковой ошибкой становится поднятие своего чертового взгляда — пара резких движений, и Арсению уже мерещится, что в вены со всего размаху въебали несколько уколов с фенилэтиламином, эстрогеном и тестостероном, причем в крышесносной дозировке — примерно с бочку. Черепная коробка намеревается взорваться, а те самые синапсы нейронов, походу, мрут там как мухи на морозе. Арсений кончает без предупреждений и транспарантов с лозунгами. Антон давится, зажмуривается, идет к раковине, сплевывает. Арсений чувствует себя паршиво ровно до того момента, пока Шастун от чего-то не начинает тихонько посмеиваться. — Ты чего? — спрашивает он после того, как смех становится намного громче. — Ты не поверишь, — начинает он, а Арс, подобрав полотенце и снова повязывая его вокруг бедер, садится на стул. — горло-то реально болеть перестало. — Антон разворачивается, улыбается так, что оголяет все свои по-кошачьи мелкие зубы. Арсений только сейчас замечает, прислушиваясь, что хрипеть Шастун взаправду перестал. Как сказал бы Лосяш из «Смешариков» — феноменально. Да и Арсению, честно говоря, добавить нечего. Разве что благодарность той самой «чиксе-2000» с майл.ру, как-нибудь на досуге накатать. Не зря ведь говорят, что этот сайт — достояние всего человечества. Шастун разворачивается окончательно, улыбка его из искренней плавно перетекает в какую-то слишком натянутую, неожиданно он спрашивает: — Че, Арс, дальше-то делать будешь? Сейчас скажешь, что был под действием этиловых спиртов, ашев о два, хуяшев б три, или как там у вас в химии — не знаю. Или, может, просто убежишь из квартиры под предлогом оставленного дома включенного утюга? Мне чего от тебя ожидать-то? — он подходит к столу, тоже садится. Но перед этим «невероятно незаметно» поправляет топорщащиеся в характерном месте штаны. Арсений, ничего не говоря, встает, без какого либо внимания в сторону Шастуна идет в прихожую, дабы проверить карманы пальто. Только вот последнего он Антону не объясняет, поэтому с кухни кричит полный презрения и одновременно отчаяния голос: — Че, прямо нагишом ломанешься, да?! Ну и скатертью дорожка! Белый флаг тебе в жоп... — Арсений, подцепив из кармана кофты бумажку, возвращается, застывая в дверях с каменным выражением лица. — Я вообще-то никуда не собирался. Шастун мнется, но в итоге пожимает плечами: — А кто ж тебя знает... Я вот уж точно не знаю. И чего это у тебя там? — пальцем он указывает на белую бумажку, которую Арсений зажал в руке. Арсений, имитируя вселенскую печаль, падает на стул. — Это я хотел принести в свое признание немного романтики, в очередной раз перерыл ради этого все биографии поэтов и писателей, поэтому, если ты в итоге не догадаешься, чье это, как в литераторе я в тебе разочаруюсь. Готов послушать? — тон его голоса настолько сер и безжизнен, точно они находятся на похоронах у его хомячка, погибшего трагической смертью около двадцати лет назад, из-за того, что тот съел магнит и примагнитился под холодильник. — Дерзай, раз написал. Наверняка всю ночь корпел. Арсений разворачивает клочок бумаги и начинает: —«...Люблю Ваши глаза... Люблю Ваши руки, тонкие и чуть холодные в руке. Внезапность Вашего волнения, непредугаданность Вашей усмешки. О, как Вы глубоко-правдивы! Как Вы, при всей Вашей изысканности — просты! Игрок, учащий меня человечности. О, мы с Вами, быть может, оба не были людьми до встречи! Я сказала Вам: есть — Душа, Вы сказали мне: есть — Жизнь». — дрожащий голос на последнем предложении перешел на шепот, совсем угасая на слове «жизнь». Немного посидев с опущенной головой, Арсений неуверенно поднимает взгляд: — Если простым языком, ты мне нравишься, Антон. Наверное, даже очень и очень сильно. Антон смотрит в упор долго, будто бы не желает в принципе больше отводить взгляда. Лицо его полно серьезности, хотя на самом деле тараканы в голове устраивают праздничный пир и орут, как оглашенные, о том, что Шастун все-таки сумел достучаться до сердца Попова. Спустя три года отчаянных школьных попыток обратить внимание Арсения на себя, когда нервы уже сдали и собрали манатки, дабы свалить с этой кривой трассы невзаимных чувств, он все-таки смог. Арсений точно догадывается, о чем говорят эти зеленые глаза, выставляет руку и берет чужую ладонь в свою — извиняется за все эти долгие годы ожидания. Антон, сжав теплые пальцы, поднимает уголки губ: — Марина-веревка-крепкая-хоть-вешайся-Цветаева — Константину Радзевичу. — своей шуткой он разрывает на огромные куски повисшую пелену драматических городов, которых они вместе тут нагородили сполна. Арсений легонько ударяет его по руке, цокая: — Чувствуешь? — подняв палец, настороженно интересуется он. — Что? — Антон прислушивается, но ничего необычного не находит. — В комнате потемнело на несколько тонов от твоих мерзких шуточек. Антон смеется. Искренне, звонко, ярко, так что у Арсения аж сердце пару раз сжимается от прилива нежности. — Так это не я, это Пастернак. — отсмеявшись, начинает оправдываться Антон, а Арсений, прекрасно понимая всю суть брошенной фразы, продолжает укоризненно качать головой. Он бы ни за что в жизни не подумал, что этот самый сидящий перед ним Шастун, человек одной плоти и крови с тем Антоном Андреевичем, преподающим старшим классам литературу. Знай Арсений раньше, что литератор по натуре своей окажется не таким вычурным занудой, эким он почему-то его малевал, он бы втрескался после первой же встречи. Но, что есть, того не вернуть. О как. Философия поперла. — Пошли, может, фильм хотя бы посмотрим, а то мы пиццу даже одну еще не доели, а их целых две. Никаких пососушек не будет, но можем поваляться в обнимку. — Антон встает, хлопает чужое плечо и подхватывает одну коробку с пиццей. — Пососушек не будет, пососушек не будет... — бубнит себе под нос Арсений, но за высокой фигурой плетется. — Пять лет в школе работает человек, литератор! — не зная, чему возмущаться больше — тому, что «пососушек» реально не будет или тому, что Антон назвал этот процесс обмена прозрачным секретом слюнных желез обычными «пососушками». А, может, вообще тем, что он до сих пор в одном полотенце на голое тело? Но Шастуна, вроде, ничего не смущает в его внешнем виде... Антон выслушивает весь этот старческий гундеж — одежду обещает принести и слово «пососушки» больше не говорить, но целовать себя всё же не даст, хоть Арсений там выть от возмущений удумает. Антон примет любую его замашку. Потому что, как там говорил Толстой: «если любишь человека, то любишь всего, какой он есть, а не каким ты хочешь, чтобы он был»? Антон, кажется, любит.~
После совместно проведенного вечера они встречаются только через неделю, когда Антон Андреевич наконец выходит с больничного. Арсению поцеловать его в тот вечер так и не удалось. Более того, Шастун еще и практически выгнал его взашей, потому что продолжал как укушенный в зад причитать, что Арсений может заразиться. Арсений, не смея перечить этому параноику, под брошенные в собственную спину слова: «иди учи вальс на последний звонок», оставил Антона наедине со своей ангиной, которую тот выставлял в свете чуть ли не ветрянкой или, прости-господи, лишаем. Поэтому сейчас, соскучившись за целую (!) неделю, Арсений, у которого окно, смотрит на Шастуна, у которого, удивительным образом, тоже окно, чуть ли не глазами-сердечками, пока тот стоит возле стойки раздачи в столовой. — Ты что будешь? — интересуется он, наклонив голову к чужому столу. — Мне дезорибогидронуклеиновый пентофосфат калия с трехвалентным цинком. — решает поиздеваться Арсений — больно уж соскучился. — Теть Марин, дайте сок яблочный обычный. Еще что? — Антон игру подхватывает. — И гексонитротолуол бензольное кольцо в молекулярной цепи Н3РО4Н2. — Водородную бомбу, что ли? — нарочито лукаво спрашивает Шастун, а тетя Марина застывает с подносом в руке. Поварихе не понять, что у них тут происходит. — А, ой, прости, там H3 в конце. — давя лыбу, поправляет Арсений. — И сосиску в тесте одну, пожалуйста. — обращается Антон к пожилой женщине в поварском колпаке. — Откуда ты знаешь? — тут же вдается в расспросы Арсений, поражаясь тому, что обыкновенный литератор знает бородатый анекдот химического (подчеркнуто дважды) факультета МГУ. — Я играл в КВН шесть лет, это лишь песчинка из всей кучи куч анекдотов, которые мне известны. Арсений ненадолго впадает в задумчивость, а потом выпаливает: — Не хочешь пойти по стопам и организовать здесь — в школе — что-то подобное? У тебя к этому большая... Типа предрасположенность. Антон отвечает сразу: — Я долго вынашиваю в себе эту идею. Хочу со следующего года собрать команду, а сейчас — в мае — уже поздно хвататься. Арсений улыбается — глаза у Шастуна загорелись ярким зеленым огоньком, как только они затронули эту тему. — У тебя обязательно получится. — ему хочется добавить «если что, теперь я буду всегда рядом», устраивающее на языке танцульки с вращательными движениями, но Антон и без того всё понимает, кивает. — Антон?.. — растягивая «о», то ли интригующе, то ли завывающе начинает Арсений, обводя пальцем круги по горлышку стакана. — А ты точно по поводу вальса с учителями не передумал, там, случаем, за недельку-то? Антон дьявольски усмехается: — Даже не надейся. — Может, я лучше с тобой потанцую несколько раз за всех тех десятерых мужиков? — очень заискивающе предлагает Арсений и улыбается так невозможно, что Антон боится от перенапряжения мускулов, во имя сохранения каменного лица, как бы кровь из носа не пошла. Но чары улыбающегося Арсения настолько сильны, что он в итоге выдает: — Я подумаю еще. Но движения всë-таки учи. Арсений в победном жесте сжимает кулак. Отчего-то он так счастлив, отчего-то в душе расцветает весна, и подснежники, выбравшись из ледяной корки, начинают раскрывать свои нежные бутоны. От чего именно это ощущение счастья — он догадывается. Звенит звонок на перемену.«Когда любишь, то такое богатство открываешь в себе, столько нежности, ласковости, даже не верится, что так умеешь любить»
Антон Павлович Чехов.
Арсений, кажется, любит.