Дрозд и канарейка

Чёрные одежды — красный сюртук. Мрачный вид — развязные манеры. Хмурые брови — дерзкий взгляд. Холодноватый бас — лирический тенор. Это маэстро Сальери — это маэстро Моцарт. Вот как в действительности должна была произойти эта первая встреча! Вольфганг откинулся на спинку кресла и радостно засмеялся. Из этого может получиться уморительная сценка для оперы. Осталось превратить её в ноты. Возник и подходящий образ: герой плывет на лодке мимо стен дворца, окруженного садами. Там внутри, за высокой оградой, — его похищенное сердце. Но сад охраняет весьма нелюбезный господин. Что-то такое он, определенно, читал недавно — надо будет посмотреть в папке с либретто… На окне в его комнате стояли фиалки в горшках и клетка с канарейкой — каждый день на подоконник повадился прилетать дрозд, и они с канарейкой принимались импровизировать. Что, если написать сонату для двоих? Для канарейки и дрозда. Для двух клавиров. Для влюблённых сердец. Для себя и… Чей образ одухотворит вторую партию? Чьими устами заговорит второй голос? Может быть, это будет Алойзия, ее кристальная холодная красота? Может, Констанция, порывистая и страстная? Может, милая резвая хохотушка Софи? * Дрозд сегодня не прилетел, и канарейка заскучала. Напрасно она призывала его свистом и пением. Ее дружок пропал. Может, искал пропитания или встретил другую птичку, более певучую. — Ты грустишь? — спросил Вольфганг, касаясь прутьев, чтобы она могла ущипнуть его за кончик пальца. — Никто не счастлив один, canarino, il mio carino… nessuno è felice da solo*… С улицы повеяло прохладой. Он обнял себя за плечи и неожиданно подумал, что это он сам, как глупенькая канарейка, ждет чего-то. Что он потерян и одинок в этой холодной высокомерной Вене. Что отдал бы многие сокровища за то, чтобы кто-то вошел сюда и прямо сейчас обнял вот так за плечи. Нет-нет. Слишком много людей с дурными намерениями подходили к нему. Он никогда не позволит. Он никогда не сможет больше довериться кому-то так. Никогда не откроет им свою слабость. Не повернется спиной. Не повесит нос, как этот маленький грустный canarino… — Все дрозды лгуны и обманщики, — сказал он, уходя. Птичка молчала. * Когда душу, подобно изнурительной болезни, терзает отчаяние, лучше всего распахнуть двери, выйти из дому, провести вечер в трактире, за кружкой пива, в обществе венских музыкантов, язвительных и едких. Здесь не жалеют свечей, — а в его комнату на Грабене по вечерам заползает темнота, наполняет собой углы, таится там, приносит с собой старые обиды и страхи. Ах! Он будто слышит злой шепот — чей? Архиепископа Коллоредо? Пена над кружкой совсем опала, а он так и не сделал ни глотка. — О чем вы задумались, Вольфганг? — О канарейке и дрозде. — Простите? — Кажется, дрозд покинул мою канарейку. Как бы она не зачахла от тоски. * Что-то происходило с ним, — куда ушла беспечность, с какой он давеча порвал с Зальцбургом? Тяжелые, смутные чувства мешались в душе — невыплаканные слёзы о внезапной смерти матери, о предательстве Алойзии, отчего-то — вина перед Констанцией, и даже сочувствие канарейке… Здесь, в сердце Вены, во дворце императора, который освещали тысячи свечей, Вольфганг ещё яснее чувствовал, как темнота крадется за ним по пятам. И, замирая от ужаса, он сам шагнул ей навстречу, чтобы не поворачиваться спиной: нырнул в омут… И вынырнул в тёмной пустой малой гостиной. Окно было распахнуто в ночь. Из-за дверей доносилась музыка обеденного марша и прочие звуки, обычные для светских приёмов — разговоры, смех, звон посуды. Он услышал позади шаги и внутренне сжался: если сейчас кто-то заговорит с ним, он способен разрыдаться, нервы были как перетянутые струны скрипки. В отражении оконного стекла он увидел на пороге силуэт и сразу узнал Сальери. Ну конечно, чей звук шагов мог быть так ритмично-музыкален? Вольфганг медленно выдохнул. И ощутил чужое приближение спиной, но страха не было. Было ожидание, томление… обещание. «Nessuno è felice da solo, il mio carino… Canarino». — Господин Моцарт? — тихо позвал Сальери. — Что с вами? Почему вы ушли? Вы больны? Вы дрожите… — Ах, если бы только дрозд вернулся к канарейке, — прошептал Вольфганг сквозь слёзы. — Как покоен и крепок стал бы мой сон… — Вы простудитесь. Голос был встревоженный, — нет, у Сальери слишком мягкий тембр, он не годится для уморительной оперной сценки, — но прекрасно подойдет для второго клавира в дуэте… — Не молчите, просто говорите ещё, — подумал Вольфганг, но не смог произнести ни слова. Руки Сальери легли ему на плечи. Мягко, словно спрашивая разрешения — но в действительности не спрашивая. Это был жест собственника, который позволил себе наконец проявиться. И все же, Вольфганг почувствовал себя под надежной защитой. Эти руки привлекли его к себе, успокоительно обнимая. Вряд ли Сальери имел в виду что-то большее, но и этого дружеского участия оказалось довольно. — Пойдёмте, я отвезу вас домой. Вы замёрзли, il mio carino**. Вольфганг покорился. Они шли какими-то бесконечными коридорами, спускались и поднимались по лестницам, и вместе с ними мелодия тоже петляла, искала выхода — и наконец нашла. На площади перед дворцом было пустынно — дождь всех загнал под крышу. Тусклые фонари не могли рассеять сумрак, как ни старались. Сальери, усаживая Вольфганга в карету, сжал его руку, — в его тёмном взгляде, и в этом пожатии, и в смущенно брошенном «on se reverra»*** была какая-то значительность. «Не оставляйте меня. Эта ночь слишком холодна, чтобы провести ее в одиночестве», — мысленно взмолился Вольфганг. Но Сальери ещё ничего не знал, он тоже был напуган этой внезапной близостью, и потому закрыл дверцу и поспешно отступил. Карета увезла Моцарта прочь от дворца, за оградой которого осталось его похищенное сердце. А музыка последовала за ним. Сквозь шум дождя Вольфганг совершенно отчетливо услышал её вновь. Второй голос звучал в ней все настойчивее, сплетаясь с первым. Разделенные чернильной темнотой ночи как октавой, они все-таки перекликались друг с другом. Сдержанная страстность и ликующая нежность. Вопрос и ответ. Вдох и выдох. Чёрные одежды и красный сюртук. У второго голоса было имя. Давно уже было. Теперь он впервые назвал его, наедине с собой. Антонио.