Монстр

Иногда, для того, чтобы уничтожить одного монстра, нужен другой монстр. Но уничтоживший не становится героем, он остается монстром. Даже если им не пугают детей, у него нет рогов, копыт, хвоста или крыльев. О Сехун — монстр. Хотя нет, О Сехун — невероятно красивый молодой человек. Монстр — тот, кто живет в нем, О Сеул. Его радужка словно залита молоком, а зрачки светло-голубого цвета. Только в этом виде его можно увидеть нечасто, несмотря на то, что в нем он неуязвим для любого оружия. Впрочем, лайт-версия не менее сильна. Но у О Сеула есть своя слабость. И она у него с Чонгуком одна на двоих. У Чонгука нет трех ипостасей, второго имени и проявляющегося шрама, перечеркивающего лицо. Он вообще внешне почти не меняется, не считая разливающейся в глазах тьмы, но по факту — такой же монстр. Неуязвимый в своем темном обличии. И обычный — когда вторая сущность спит глубоко внутри. Почти-человека Чон Чонгука легко убить, он это знает. И, наверное, он давно был бы уже мертв, но убить почти-человека О Сехуна также легко. Они знают это оба, пробовали. И это проклятый замкнутый круг. Потому что уже сегодня полное затмение. И это — то, что делает их монстров уязвимыми. Их слабая сторона. Та ночь, когда монстры становятся слабее котят. ... Чонгук смотрит на себя в зеркало и кривит губы в усмешке, рассматривая ссадину на щеке. Пара сантиметров — и его задело бы не оперение стрелы… А в этом виде потерянный глаз заново не отрастишь. Сехун — лучший стрелок из всех, кого Чонгук когда-либо знал, а это не одна сотня лет. За стеной у соседей что-то падает, разбивается, но криков не слышно. С другой стороны орет телевизор, а из окна доносится вой сирен. Проклятый город живет своей жизнью, и ему плевать, сколько монстров ходит по его улицам. Не то чтобы Чонгуку это не нравится… Все равно ему нужен только один. Его собственный. Часы тикают едва слышно, мобильник молчит. Чонгук подходит к окну. С недавних пор (последние лет сто?) он забирается все выше. И смотрит на город у своих ног. Фары машин сливаются в сверкающую ленту, рекламные баннеры и фонари, окна домов — сердце мегаполиса бьется, ни на секунду не замедляя свой ритм. Чонгуку нравится думать о том, что в его возможностях нарушить его, а то и вовсе остановить. Залить текущей с кончиков пальцев тьмой, заглушить все звуки. Чтобы слышать пульс только одного сердца. Не ускоряющегося, даже когда Чонгук держит нож у горла или дуло у виска. Чонгук прикрывает глаза, и шум города понемногу глохнет, пока не замолкает совсем. И в этой тишине он слышит его. Тук-Тук. Ровно, неторопливо. Кажется, что так близко, протяни руку и поймаешь, сожмешь чужое сердце, заставишь биться быстрее, жарче, только для себя. Или проткнешь отросшими когтями, наденешь на них навек успокоившийся кусок плоти. Только это слишком просто. Скучно. И его хозяин на самом деле гораздо дальше, чем нужно. Чонгук распахивает глаза, медленно выдыхает. Он мог бы сорваться с места, окунуться в людскую суету, но эти правила — одни из немногих, которые он нарушать не собирается. Мобильник тихо вибрирует, светится входящим сообщением. «ты еще жив? надеюсь, что нет» Чонгук втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, а потом раздвигает губы почти в оскале. Подхватывает мобильник, сует его в карман, срывает с вешалки куртку и вылетает за дверь. Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать.

***

Сехун еще несколько секунд смотрит на потухший экран мобильника, криво усмехается и возвращается в клуб. Темный, пропитанный пороком до самого своего фундамента, лишенный кислорода, дарующий вместо него разливающуюся по языку ядовитую сладость — Сехун чувствует себя здесь, как дома. Здесь людская душа продается, покупается, и здесь легко можно забыть обо всем. О да, облегчать Чонгуку задачу он не собирается. Найди меня, если сможешь. Сехун спускается по лестнице в беснующийся под рваные биты зал, чиркает мгновенно отросшими когтями по запястью потянувшейся к его карману руки, распарывая тонкую кожу. Сквозь грохочущую музыку слышит вскрик, но только сильнее сжимает руку, которую незадачливый карманник пытается вырвать. Сехун даже не смотрит в его сторону, тянет к себе, языком пробует выступившую кровь, такую черную в свете клуба… Морщится от мерзкого привкуса дешевого пива и отпускает уже онемевшую от его хватки конечность. Чонгук дразнит его эстетом, и он прав на все сто. О Сехун — чертов эстет, предпочитающий брендовую одежду, дорогие машины, аксессуары класса люкс и кровь высочайшей пробы. Он не вампир, он просто монстр, а кровь — всего лишь способ разнообразить жизнь и побаловать вкусовые рецепторы. Что делает эстет О Сехун в этом бардаке? Все просто: больше эстетики он любит хаос и тьму, сотканную из эмоций. Боль, страх, похоть, ненависть, страсть — целый океан эмоций, от которых Сехун ловит почти-оргазм. Играючи, он усиливает одним эмоции, ослабляет другие, играет ими, сплетает, создавая свой очередной шедевр. Подарок для того, чья тьма совсем другая. Вязкая, тягучая, шепчущая, обещающая то ли покой, то ли вечный ад. Сехун поднимается на маленький балкончик за сценой, последним придирчивым взглядом окидывает толпу, словно проверяя, хорошо ли сервирован стол. И исчезает за прозрачной занавесью, отделяющей один мир от другого. Здесь слышна музыка, от бита вибрирует пол под ногами, но эмоции совсем другие. Концентрированные, яркие, очень сильные. В темном коридоре бродят тени, тончайшая ткань многослойных занавесок комнат едва колышется от сквозняка. Здесь есть кислород, воздух чист, но полон звуков. Шорохи, стоны, скрипы, приглушенные вскрики, шепот… Человеческий нос никогда не уловит, но Сехун чувствует запах тяжелой химии, пота, спермы, крови. Сладковатый дымок вьется у ног, ластится, словно кошка, но отстает, как только Сехун доходит до другого конца коридора. Перед ним тяжелая деревянная дверь, резная, красивая, слишком чуждая всему этому месту. Видимая только ему. Сехун распахивает ее без сомнений и несколько мгновений смотрит на сияющую в небе огромную луну. Пока еще полную, не скрытую ничем. Но на залитую ее светом поляну уже наползают тени. Сехун улыбается. Он может не увидеть завтрашний день. И не сказать, что это его пугает. Он отступает назад, закрывает дверь, переступать порог которой еще слишком рано, и замирает. Спиной, затылком, всем собой чувствуя ЕГО присутствие. Губы сами собой расползаются в почти-оскале, и Сехун медленно разворачиваются навстречу уже почти черным глазам. — Ты быстро. Так соскучился? — Ты сомневался? — Чонгук отражает его улыбку и делает шаг вперед. Они оба затянули и потому застыли на грани. Уже не люди, еще не совсем монстры. Они смотрят друг на друга жадно, цепляя каждую мелочь в облике другого. Десятки ремешков на одежде Сехуна (все для тебя, фетишист), длинные пряди падают на лицо Чонгука, словно ломая его, делая острее. Пространство вокруг стонет, гнется, дышит, повинуясь безмолвному приказу Чонгука-почти-монстра. О, подарок Сехуна нашел своего адресата, и Чонгук насладился им сполна, пока шел до своей цели. Наверное, это даже смешно. Они смотрели друг другу в глаза всего пару дней назад, когда Сехун чуть не промахнулся. Почти ненавидели, почти желали смерти. Двое монстров, увязших то ли в игре, то ли в войне, последние, что остались. Вцепившиеся друг в друга и, наверное, поэтому живущие до сих пор. Пара дней… А кажется, что целая жизнь прошла. Шаг вперед делают одновременно. А потом от движения брови Сехуна взмывает занавеска ближайшей комнаты, и порывом ветра Чонгука заносит внутрь. Но прежде, чем он мог бы чем-то ответить, Сехун заходит следом. В комнате почти темно, прохладно, слишком тихо. Ни музыки из зала, ни звуков из-за стены. Только их дыхание и дробный стук сердца. Ускоряющийся, заставляющий Чонгука улыбаться почти безумно. Тишина в комнате почти звенит, по полу расползается тьма, и где-то на краю зрения языки огня лижут стены. Иллюзия или реальность — уже не важно, когда они вот так, друг перед другом. Чонгук смотрит, как бьется ниточка пульса на шее Сехуна, и рот наполняется слюной. Сехун взглядом обводит контур его приоткрывшихся губ, и думает, какие они на вкус. Это война — стоять вот так, не двигаясь. На расстоянии прикосновения или удара. Смотреть, ласкать, дышать одним воздухом. Не сдаваться. На вкус Сехуна, у Чонгука невероятные глаза, самые красивые, что он видел за свою жизнь. У Чонгука сохнут губы от желания попробовать на вкус его кожу. Сехун едва заметно усмехается. Чонгука срывает... С глухим яростным рыком он вскидывает руку, и послушная его воле тьма обвивает Сехуна, дергает, роняя в руки Чонгука. Губы опаляет чужое дыхание, но первый стон издает Сехун. Они целуются так жадно, словно в последний раз. Грубо, сильно, слишком глубоко, доставая, кажется, до самой глотки. Сехун вплетает пальцы в волосы Чонгука, собирает в горсть, то стискивая, то перебирая. А Чонгук с почти отчаянным стоном отрывается от его губ, чтобы накрыть ртом проклятую венку. Сехун откидывает голову, открывая лучший доступ, и Чонгук урчит почти по-звериному, оставляя яркую и болезненную метку на коже. Клеймит, заявляет права, впиваясь почти превратившимися в когти ногтями в широкие плечи. Им не хватает сил на то, чтобы нормально раздеться. И на пол летят практически лохмотья. Чонгук рвано выдыхает от удара спиной о стену, и почти захлебывается воздухом и стоном, когда Сехун без колебаний опускается вниз и почти полностью берет его в рот. Влажно, слишком горячо, и Чонгука продирает дрожью до самого основания. Это так остро, что вместе с тьмой с кончиков пальцев сыплются искры. Сехун не знает, что такое стыд, да и зачем он монстрам, он работает громко, непристойно, постанывает так развратно. Чонгук боится смотреть вниз, боится увидеть, как исчезает его собственный член меж влажных узких губ. А потом он не выдерживает. Рывком вздергивает Сехуна на ноги, ловит взгляд, прослеживает движение языка, облизывающего губы. И без жалости швыряет его на жалобно скрипнувшую кровать. Сехун падает на нее с тихим выдохом, напрягается, но шанса перевернуться или встать Чонгук ему не дает. Седлает бедра, накрывает собой, отросшими клычками впиваясь в шею. Чувствует кровь на языке, и внутри пружиной разворачивается ликование. Снова только ЕГО. Никому и никогда. И жизнь, и смерть. И если убить, то только он сам. Сехун вздрагивает, шипит, как потревоженная змея, но Чонгук только прижимается еще сильнее. Трется всем телом, чувствуя бедрами и пахом чужое возбуждение. Но Чонгуку мало. Он голоден, и хочет еще и больше. Оставить в нем себя, выжечь собственное имя внутри его тела и изъеденного тьмой сердца. Чонгук пробует на вкус каждый сантиметр его тела, касается пальцами, впитывая в себя ощущение кожи. Он так же не знает стыда, как и слова «нет», да Сехуну и в голову не приходит останавливать его, но его бедра Чонгук разводит почти силой. Там, между ними горячо, узко, сухо. Слюна — плохая смазка, но только если вы не Чон Чонгук. Он — воплощенный грех, сам порок, и если бы Сехун уже не был возбужден до звона в яйцах, то встало бы у него сейчас. Чонгук будоражит, возбуждает, как будто мало того, что есть. Заставляет мышцы расслабиться и впустить. И в какой-то момент входит. Сразу до конца. Почти вламывается в чужое тело, стиснув чужие запястья и прижав их к постели. Нависает, ловит взгляд, не сдерживая собственного стона. Они трахаются вот так же, не отводя глаз. Целуются, кусаются, оставляют следы. И смотрят, смотрят. Ловят отголоски чувств и эмоций. Кровать скрипит умоляюще, от жара тлеют занавеси… В первый раз Чонгук кончает почти незаметно, лишь только глухо вскрикивает. Замирает на миг, зажмуривается, и продолжает дальше. Его каменный член стал лишь чуть мягче, но Чонгук не дошел до конца. Он пьет Сехуна, бьется, почти беспомощно стискивая его бедра, раз за разом входя внутрь его тела. В этот миг он никто, у него нет имени, возраста, сущности. У него нет ничего, кроме Сехуна под ним и того наслаждения, что затапливает Чонгука с головой. Оно темное, острое, с отчетливым привкусом крови, но голос стонущего Сехуна такой сладкий, что это музыка для ушей. Чонгук почти пропускает момент, когда Сехун вздрагивает. Раз, другой, сжимается, выгибается и словно вибрирует. Воздух вокруг сворачивается в спирали, бьет в лицо, Чонгук смеется, замирает, почти безжалостно продавливая простату, и Сехун кончает. Стонет, почти рычит, сжимает руки Чонгука до кровоподтеков, а потом стискивает его внутри себя, подается вперед, словно надеваясь на член Чонгука еще глубже, и того срывает следом. Он пятнает Сехуна изнутри снова, жалея, что не может превратить сперму в огонь, смотрит на белесые капли на подтянутом животе Сехуна и, склонившись, слизывает каждую, почти смакуя вкус. А внутри уже разгорается темный огонь. Проникает в, кажется, каждую клетку, пока еще не рвется наружу, но заполняет собой. Чонгук вскакивает, и Сехун поднимается следом. Несколько секунд смотрит на то, как разливается тьма в чужих глазах, и тянет за собой прочь из комнаты. Резная дверь открывается с первого удара, и они оба вываливаются за порог. Сехун еще успевает вскинуть взгляд и заметить наползающую на диск луны темную тень, а Чонгука уже нет. Ибо то, что появляется вместо него — уже не Чонгук. У монстра без имени глаза горят безумием, белоснежные клыки царапают нежную кожицу губ, а с пальцев на землю стекает концентрированная тьма. Лицо чистое, но ничего человеческого в нем уже нет. Оно перекошено только жаждой. Смерти, крови, удовольствия. Сехун усмехается в ответ на яростный рык, и позволяет затмению поглотить себя. Залить глаза мертвенно-белым светом, оставив лишь точки ставших голубыми зрачков, проявить шрам, когда-то оставленный когтями того, что стоит напротив. Последние крохи Сехуна гаснут на глубине голубых точек, и перед монстром появляется другой монстр — Сеул. У него всего лишь несколько минут на то, чтобы покончить с этим раз и навсегда. Или на то, чтобы покончили с ним. Сейчас, пока длится затмение, они оба уязвимы, и один хороший удар в сердце положит всему конец. Но Сеул от атак лишь защищается. И только когда в запале Чонгук открывается, валит его с ног. Прижимает к земле, удерживая за плечи и седлая бедра, стискивает пальцами подбородок, вынуждая смотреть на себя, и целует. Грубо, больно, царапая собственные губы о его клыки, пятная кровью и его, и себя. Чонгук рычит, бьется, пытаясь вырваться, но сейчас Сеул сильнее: Сехун отлично постарался. Чонгук расцарапывает когтями его обнаженные плечи, мажет густой вязкой тьмой. Но когда мир погружается во мрак, а в небе вспыхивает тонкий сияющий круг вместо луны — обмякает. Он беззащитен сейчас и жмется к Сеулу, словно ища защиты, и тот обнимает его, почти трепетно прижимая к себе. Монстра, способного уничтожить тысячи жизней. Неуязвимого, опасного. Убить его — задача Сеула, но вместо этого он прячет его от всего мира. Снова. Как в прошлое затмение. И еще одно перед ним. И еще сотни лет назад. Чонгук дышит тяжело, со всхлипами, но его глаза все еще полны первобытной тьмы, той, что окружает их. …Она уходит, когда солнечный диск снова открывает миру луну. Вокруг светлеет и, словно вода смывает краски, Сеул исчезает, возвращая Сехуну его тело. Глаза снова становятся темными, бледнеет шрам. И в этом виде Сехун слишком остро чувствует все. Впивающиеся в обнаженное тело камешки, щекочущую траву, ночную прохладу и тонкое тело под собой. Чонгук , как всегда, спит, и Сехун — последний, кто его разбудит. Он осторожно поднимается со своей ношей на руках и, ежась от порывов неуправляемого ветра, разворачивается спиной к уже почти снова полной луне. Одна дверь на краю поляны для кого-то показалось бы странной, но для их вывернутого и больного мира — в самый раз. Сехун толкает ее ногой, переступает порог, возвращаясь в клуб, и заставляет ее исчезнуть. До следующего затмения. Он проходит в комнату с наполовину истлевшими занавесями, укладывает Чонгука на разворошенную кровать и сам вытягивается рядом. Чонгук во сне тянется к нему, зарываясь в объятия, сопит почти по-детски, вызывая измученную, но светлую улыбку. Некоторых монстров уничтожить может только другой монстр. Но Сехун никогда не скажет Чонгуку, каким на самом деле тот становится, когда его монстр выходит погулять. Что то, что он помнит — глаза, шрам, имя — всего лишь обрывки истинной реальности. Один из множества якорей, которыми Сехун зацикливает Чонгука на себя, держит его в ясном сознании, не давая превратиться в настоящего монстра. Пока Чонгук контролирует себя, теряя этот контроль лишь в затмение, Сехун готов играть в почти-ненависть, колоть насмешками, изредка сталкиваясь в постели, провоцировать и подставляться, делая вид, что хочет убить. Что угодно, только бы не видеть, как эти глаза заливает тьма, спасение от которой только смерть. Чонгук — монстр, но Сехун — монстр еще больший. Поставивший свое личное выше всех предназначений. Он не жалеет, о нет. Еще сотня или две — неважно, сколько лет пройдет. Он все готов отдать, только чтобы после такой вот безумной ночи лежащий в его руках Чонгук сонно и сладко выдохнул, потянулся и, открыв чистые яркие глаза, улыбнулся, шепча еле слышно, чуть смущаясь: — С Добрым утром, мой любимый монстр.