где ярче свет — там тени гуще

— Пожалуйста, уходи, — Танджиро задыхается. В глазах плывёт, подбородок заливает слюной и кровью, сил сдерживаться больше нет. Он на пределе. Позвонки белым крошевом усыпали землю, щербатыми сколами взрезали спину, — вот же ирония, несмешная шутка судьбы — от этой магии крови больше проблем, чем пользы. Пусть хоть удавится Прародитель со своими сомнительными антиморалистскими проповедями, Танджиро никогда не обратит её во вред людям. Только и останется, что защищаться, подставляя запасные костяные отростки под лезвия клинков Ничирин. Яд кусается изнутри, расползаясь по венам: предательское тело наотрез отказывается регенерировать. Ни руки, ни желудка у него больше нет. Кажется, печени тоже. Досадно. Он не привык терять конечности. Танджиро отвлекается лишь на секунду — и правый глаз обжигает нечеловеческой болью. Он прижимает ладонь к лицу, шипит, машинально уклоняясь от встречного выпада. Новичок, видно, совсем зелёный. Рангом не выше Каноэ. Захоти он того, Танджиро бы не составило труда переломить ему шею. Вот только сперва он был занят спасением никудышного мечника из лап демона, а затем — спасением собственной жизни (потому что ранить всегда проще, чем защищаться, стараясь не навредить). Любопытная получается благодарность. Люди до обидного хрупкие. Наверное, за это он их и любил. — Этой жен… кх!.. Кха-кха! — его рвёт ошмётками лёгких. — Этой женщине нужна помощь! — Замолчи! — в надрывном вопле истребителя истерики больше, чем содержания. Переломанное тело у обочины пахнет обещанием скоропостижно отдать концы. Плохо. Плохо-плохо-плохо, плохо. Проклятье! Человек совсем его не слушает. Ржавые гвозди, искривлённые под тяжестью времени, колья незыблемых постулатов: не слушай, не верь, не поддавайся соблазну, сцепи зубы и меняй кату за катой — без вопросов, лишних слов и сожалений. Треклятая организация вбивает их в неокрепшие головы, словно свечки в пирожные к поминальному столу. Взращивает поколение самоубийц, точно не ведая, к чему всё идёт. Человек сглатывает кислый страх и перехватывает рукоять катаны крепче. Вот же. Какое же безрассудство. Ноги больше не держат. Кажется, Танджиро заваливается на землю, загребая в сандалии влажный, пропитанный бурой кровью песок. Кажется — мир содрогается, выкручиваясь наизнанку, и трещит по швам, разрывая время на лоскуты. Стежок, стежок, ещё и ещё, распороть и по новой — снова, снова, снова. Ткань реальности грубая, как холщовый мешок. Кажется… — Ты… ты! — он?.. — У-у меня приказ уничтож!.. Мгновение — и всё заливает красным.

***

Из вязкой, липкой темноты его выдёргивает отрывистая мелодия бивы. Во рту сухо. Простыни хрусткие, пахнут свежестью и — тусклой тенью, истёртой в ошмётки, тонко и неуловимо легко — кровью. Не его. Горло топит тошнотой, за языком вскипает едкая желчь. Сколько он не ел: сутки? двое? неделю?.. Кажется, последнюю пару кусков демонической отбивной в него протолкнули насильно. Идейно отказавшись поедать людей, Танджиро сперва отхватил по шее, затем — какую-то разновидность гастрита и только спустя месяцы продолжительных баталий удостоился чести внесения некоего разнообразия в меню: отныне он питался мясом исключительно, по авторитетному мнению Прародителя, «провинившихся» демонов. Что ни говори, а ему он был нужен живым. Первые годы это казалось пыткой — изощрённым наказанием за тяжесть бремени, обрушившегося на изящные плечи сестры. За мозоли на руках и рубцы, исчертившие спину, за каждый шрам, каждую кость, искрошенную в кровавые щепки, и скорбь — о, эту невыносимую скорбь на дне смеющихся глаз. Танджиро должен был умереть, положив жизнь на спасение её семьи. (Своей назвать — непозволительная наглость. Не заслужил. Да и мало он помнил, чтобы соотносить людей из огрызков смазанных воспоминаний о прежней жизни с правдой, жестокой и неподкупной. В этой правде каждый из них давно погребён под рыхлым слоем неплодородной горной земли. Танджиро собирал образы по кусочкам, бережно укладывал в трафареты счастливого детства и верил: однажды он воссоздаст картинку полностью. Чего бы то ни стоило — вспомнит). Накиме вновь щипает струны, бива всхлипывает — тоненько-тоненько, точно с намёком, — и Танджиро выходит из комнаты. Извилистые коридоры Крепости Безбрежия змеятся, заплетаясь узлами, но всегда приводят туда, куда нужно; Танджиро даже начинает подозревать, что его мысли открыты не только хозяину этого места. — Спасибо, — шепчет Танджиро, будучи уверенным, что Накиме услышала. Она всегда слышит. Дверь лаборатории поддаётся без ощутимого сопротивления. Стало быть, хороший знак. Музан не оборачивается. Подносит к свету пробирку с чем-то сомнительным, щёлкает, взбалтывая рубиновую жидкость, и помещает обратно в лабораторный штатив. — Эм-м… привет? — пробует Танджиро, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Прости, кажется, вчера я… слегка переоценил свои силы, — смех выходит откровенно нервным. Он вздыхает, виновато понурив голову, и морщится — наверняка смешно и очень по-детски, Незуко не уставала об этом напоминать, — в ожидании разочарованной отповеди. Однако ничего не происходит. Музан закручивает стакан с гелиолитным порошком, споласкивает ступу, мензурку и убирает в шкаф. Рядом в клетке пищит мышь. Танджиро улыбается: ставить эксперименты на крысах почти не имело смысла, потому что, во-первых, «вирус» передавался исключительно от разумного демона к неразумному человеку, во-вторых же, всё просто: Танджиро никогда в жизни не поверит, что Кибуцуджи преисполнился благодетели и стал поборником этичных методов научного познания, в норме исключающих аморальные опыты, пытки, «пробы» и прочие разновидности старого доброго ультранасилия. Так что, вероятно, Музан просто очень гордился своей плотоядной мышью. — Ай! А-яй!.. …а ещё, наверное, не стоило думать так громко. Танджиро пропускает момент, когда Кибуцуджи — быстрый, какой же чертовски быстрый — оказывается рядом, запускает пятерню ему в волосы и рывком оттягивает назад. — Слегка? Камадо принюхивается. Музан пахнет… бешенством? Концентрированной, свежевыжатой яростью, густой настолько, что в неё смело можно поставить ложку. Танджиро никаких ложек ставить не собирается. Он пытается возразить, но его затыкают — грубо тянут за волосы, выволакивая из лаборатории, как дохлую кошку, и ведут незнамо куда. По пути он исхитряется сосчитать все ступеньки, протереть стены, перила и даже сбить какую-то чудовищно претенциозную картину в наверняка доисторической раме (у Музана наблюдалась очевидная слабость к собирательству. Одни только Луны чего стоили). Его швыряют на кровать, и в нос бьёт уже знакомый запах застоявшейся крови. Комната, в которой он проснулся не так давно. — Ещё одна такая выходка, и будешь кости по кустам собирать. Почему-то Танджиро чувствует себя виноватым. — Прости. — Заткнись. Однажды, четыре года назад, после серии провальных покушений, пары терапевтических «бесед» и последующих репрессий в отношении Низших лун (о чём Танджиро стало известно уже со слов Руи) Прародитель собственнолично явился по его душу. Поделился хорошим настроением, посоветовал не совершать необдуманных поступков и повёл речь. Демон, победивший Солнце, в обмен на гарантию безопасности для охотницы с серьгами ханафуда. Чем не выгодное предложение? Разумеется, сестра имела своё мнение на этот счёт, и в нём они не сошлись. Ребром ладони в сонную артерию, улыбнуться и поцеловать в висок. Вверить в дрожащие руки Зеницу, словно бесценное сокровище, единственное на всём белом свете. Иноске честно пытался возмущаться, но был осаждён предупредительным ударом в подреберье. Он не спрашивал разрешения. Музан растирает переносицу и опускается на стул, невесть каким образом оказавшийся в комнате. Танджиро не помнит, чтобы видел здесь его раньше. — Ты сутки не мог восстановить печень. Печень, Танджиро. Чем таким особенным печень отличается от прочих внутренних органов, Камадо не знает, но от греха подальше прикусывает язык. Мало ли. Щёлкает запонка, расстёгивая манжет хлопковой рубахи, и Музан закатывает рукав до локтя. Танджиро переводит изумлённый взгляд. Жарко? При всём уважении, в это сложно поверить. Но Кибуцуджи, даже если и слышал его суетливые мысли, отвечать не удосуживается, только подносит обнажённое запястье к его, Камадо, лицу. Он даже примерно не представляет, с какой радости и за что. — Ешь. — Нет, — выпаливает Танджиро прежде, чем успевает осознать. Секунду они молча сверлят друг друга оторопелым осмыслением в глазах. Кажется, самому времени становится интересно, чем всё закончится, и оно решает задержаться на целую вечность. Музан прогружается мучительно долго. — Что значит «нет»? Ответ застревает в горле. Вообще-то, он правда не может! — Ешь, — неумолимо. — Нет! У Музана на лбу вздувается венка. — Я не!.. М-пф! Договорить ему не дают. В зубы врезается острая косточка запястья, и в рот брызжет горячая кровь. …что было дальше, Танджиро помнит смутно. Кажется, он случайно перекусил вены и почти захлебнулся хлынувшей кровью, что пришлось пересаживаться, чередуя беспорядочные укусы с кашлем. Кажется, он всё же запачкал Музану рукав. Одежда быстро вымокла и прилипла к телу, словно вторая кожа, но Танджиро был слишком занят, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. А Музан лишь мелко кривился, пока Танджиро обгладывал его руку до обнажения лучевой кости. Хотя, насколько тот мог судить по себе, обращение нисколько не притупило чувствительность к боли; должно быть, Кибуцуджи был ещё дальше от человеческого, чем он себе представлял. — Не поперхнись, — бесцветно цедит Прародитель, когда у Танджиро очередной кусок идёт не в то горло. Действительно, своевременное замечание. Итак, второй раз за день Камадо чувствует себя необоснованно виноватым. Щёки стягивает коркой подсохшей, облупившейся крови, на языке разливается медью, а вкупе со стойким привкусом плоти становится и вовсе не по себе. Отвратительно. Отвратительно с того, насколько же ему хорошо. — Почему? — хочется сказать совсем не это, но слов не находится, и те вырываются из горла сами — сиплым, сухим, ошелушенным хрипом. — Изъясняйся конкретнее, ребёнок, иначе я не пойму, — он садится ровнее, закидывая ногу на ногу, и даже не смотрит на Танджиро, когда говорит. «Ты буквально читаешь мысли». — Не умничай. Не меняясь в лице, Кибуцуджи одёргивает жилетку и расправляет рукав, скрывая идеально гладкую, белую кожу — кажется, Музан регенерировал быстрее, чем Танджиро успевал моргать — за плотной тканью рубахи. В глаза бросаются пятна уже порядком побуревшей крови, и Камадо пристыженно отводит взгляд. Оставалось надеяться, что Прародитель сейчас не роется в его голове. Ради него Танджиро даже научился думать с интонацией разных оттенков: от неприкрытого скепсиса до красноречивой пустоты в мыслях. Кажется, Музан должен был уже наизусть знать с десяток глупых человеческих частушек и, как минимум, одну колыбельную, а у Танджиро потихоньку заканчивались анекдоты. — Твоя кровь. Почему не… Я-я же… Разве сейчас я не должен быть, ну… например, мёртвым? — по спине ползут щекотливые мурашки, когда он вспоминает — хлёстким ударом наотмашь, стрелой по щеке, в ледяную прорубь с головой — агонию демонов, не вынесших переизбытка чудодейственной крови. Удручающее зрелище. — На тебе свет клином не сошёлся, — ворчит Музан так, словно перспектива отвечать по существу оскорбляет его высокие принципы. — Как, думаешь, тебя приводили в чувство? Танджиро подвисает, обрабатывая информацию со скоростью крайне озабоченной черепашки. О. Нет, правда. О. Запах крови, впитавшийся в простыни. Уму непостижимо, как только Танджиро не удалось его опознать. К тому же, вероятно, разумнее будет сменить тему. К этому они ещё вернутся, а вот напряжение, ощутимо сгустившее воздух, давило на виски тяжестью истинно демонического недовольства, а Музан, как известно, далеко не из тех, кому составит труда толкнуть расшатанную табуретку, туже прежнего затягивая петлю на горле смертника. (Ошибочно полагать, что существо вроде него ограничивалось общепринятыми методами психологического воздействия: мало ему, понимаете ли, одним взглядом выбить из-под ног опору, будь то напрямую или косвенно, он нуждался в крови. А Танджиро слишком дорожил собой, чтобы добровольно пойти на переработку во вторсырьё). Камадо хмурится, сползает по спинке кровати под пуховое одеяло и деланно недовольно скрещивает руки на груди: — Вообще-то, я продержался без печени целые сутки! Кибуцуджи, вопреки ожиданиям, не впечатляется. — Ты держишься без мозгов всю жизнь. Нашёл, чем гордиться. Он бы и не прочь оскорбиться, но не находит, что сказать в противовес, а в груди так тепло-тепло, почти приторно-сладко, и только смеётся — свободно и как-то даже преступно легко. Должно быть, неправильно чувствовать себя настолько естественно с кем-то вроде… ну, него. С кем-то, чьи руки по локоть заляпаны кровью; кем-то, кто шесть лет назад без капли раскаяния поручил проклятой Низшей луне свести счёты с его прежней жизнью в горах, эдаким пузырём всеобъемлющих гармонии и покоя, лопнувшим о жестокие реалии в ту ненавистную ночь. Но в голове слишком пусто, а мысли вязкие, точно кисель. Танджиро хихикает — смешное слово. Кажется, Музан только что не смог определиться, какую эмоцию хотел изобразить на лице. Ну и поделом ему, Танджиро помогать не собирается, справедливо рассудив, что маниакальный ублюдок заслужил. В конце концов, не одному же Камадо мучиться сомнениями по поводу и без. Похоже, Кибуцуджи наконец останавливается на чём-то среднем между терпеливым презрением и снисхождением, с каким обычно смотрят на умственно неполноценных детей. Танджиро снова хихикает, но тут же подбирается, мгновенно набрасывая маску серьёзности. Есть вопросы насущнее. — Как долго я?.. — Две недели. — Хорошо… — Танджиро изо всех сил старается не замечать, как усиленно Музан делает вид, насколько всё не хорошо, — то есть, ясно! А что с тем охотником? — Тебя действительно это интересует? — Он?.. Музан вздыхает. Красноречиво так, дёргая щекой на манер рассерженного кота. — Стоило думать, прежде чем трогать моё. К горлу подступает горечь. Выходит, всё было зря. Тот демон, напавший на мальчишку от безысходности и многодневного голода, скорее всего, тоже уже не жилец. За две-то недели не стоило и надеяться, что Музан не нашёл времени провести с беглецом профилактическую беседу, по милости душевной обойдясь без наглядного закрепления изученного материала со свойственным себе драматизмом. А преподавал он крайне доходчиво. (С какой-то радости Танджиро теперь знал последствия приёма внутрь едва не всей палитры плесени от розовой до бурой в крапинку, целое разновкусие противоядий от, цитата, «хронического идиотизма» и почему тянуть в рот всякую гадость с лабораторного стола — не лучшее жизненное решение. Откачивали всем семейством высше-низших вперемешку. Хотя, кажется, будь его воля, Музан отправил бы обратно — на поиски мозгов, в увлекательное путешествие по загробному миру). — Вот как… А та женщина? Музан кривится, как от вставшего поперёк горла куска старческой плоти. — Откуда мне знать. Губы против воли складываются в подобие улыбки, ломаной, словно бы скошенной — тупым серпом по бамбуковому стеблю, высечь искры из квёлой земли, — и грудь заливает теплом. Не убил. Пусть, сохранил жизнь, посчитав ниже достоинства «марать руки кровью недобитого насекомого». Пусть. Он мог облечь это в два слоя жестоких слов, желчи и грубого вымысла, но положение дел останется прежним: по какой-то причине в тот день Музан поступился принципами. И Танджиро чувствует себя нездорóво польщённым. — Спасибо, — едва слышимо, глухо. На грани звука и тишины. — Не обольщайся. У неё не было шансов. — Всё равно. Об этом горько думать, но в Танджиро достаточно честности проглотить сожаления. Должно быть, влияние Кибуцуджи Музана на его жизнь исчислялось в жертвах, оставленных за спиной в обход совести. Досадно, а что делать? Танджиро пропускает момент, когда что-то подозрительно мягкое опускается ему на живот. А? Сердце предательски булькает, сползая по пищеводу в желудок — посовещаться с повредившейся печенью, видимо. Навестить с гостинцами да посплетничать о наболевшем. Ага, да. Именно. Там хорошая слышимость, только и всего. Танджиро не испугался. Танджиро, честно говоря, чуть не выблевал душу, захлебнувшись ужасом: это финальная, теперь точно — всё. Им конец. Вселенная необратимо выжила из ума. Его разбирает смех. Нервный, щекотно клокочущий в горле, словно пушистый зверёк с острыми коготками — скребётся, проклятый, чешется за языком, вырываясь наружу. Танджиро закусывает щёку, чтобы не улыбнуться. Кибуцуджи Музан, уткнувшийся носом ему, Камадо Танджиро, в живот — вот это, пожалуй, верх безумия, пик комедии, пресловутая точка невозврата, набившая оскомину уже порядка четырёх лет назад. Ему стоит неимоверных усилий не сдаться, рассыпавшись в истерическом хохоте (или рыданиях, что вероятнее), однако главное внутреннее противоречие (что самое чудовищное!) пушилось прямо у него перед носом. Это какая-то магия крови?.. Он что, по утрам умывается кровью младенцев, запивая слезами их матерей? Танджиро ни разу не видел, чтобы Музан уделял малейшее внимание своему внешнему виду, однако тот непременно находился в состоянии, парадоксально наводящим жуть. И всё-таки было что-то в его невыносимой безупречности, находящее отклик в расплывчатых представлениях Танджиро о том, как надлежало вести себя первородному злу. В них определённо входил пункт: выглядеть, как блядская икона. «Следи за языком». …Танджиро вскрикивает, дёргается, раскусывает пресловутый язык и, в три ручья обливаясь слезами, замирает, словно подстреленный. Он почти не чувствует боли, во все глаза уставившись на Прародителя. Слов не находится. Те застревают в горле костями и режутся, режутся, режутся. Мысли рассыпаются, словно леденцы по кафельной плитке, и он только заходится в кашле, поперхнувшись кровью и жгучим ужасом. Он сейчас что?.. У Танджиро уходит несколько мучительно долгих секунд на то, чтобы привести себя в чувство. Музан к этому времени уже успевает подняться, разгладить несуществующие складки, смахнуть пылинки и снова стать собой. Привычным, обычным собой, со всем своим неизбывным презрением и острым, заточенным взглядом, режущим по живому без малейшего сожаления. И Танджиро чувствует себя до уморительного в безопасности. Похоже, из всех доступных человечеству языков он выбрал язык боли, потому что другого адекватного объяснения своему поведению у него нет. Справедливости ради, у Танджиро было целых четыре года, благополучно прошедших в душевной компании великовозрастного психопата, на то, чтобы сойти с ума. Причём качественно так, со знанием дела, усердием и полной отдачей. Честно говоря, ничего удивительного. Музан кривится так, словно ему пришлось, по меньшей мере, отобедать дохлой кошкой. — Не выпускать, — зачем-то отдаёт распоряжение вслух, обращаясь, по всей видимости, к Накиме. Танджиро, вопреки всему на свете, обстоятельствам и здравому смыслу, не находит сил возразить. Ещё бы. Ни у кого на свете не найдётся желания оказаться на месте той кошки. Музан покидает комнату, не оборачиваясь, и причудливая европейская дверь затворяется за ним сама по себе. Танджиро не слышит шагов: Музан передвигается до невозможного тихо. Он послушно отсчитывает десять секунд, затем изворачивается, словно уж в конвульсивном припадке, и срывается на истерический смех. И всё-таки стоит отдать должное: подушка стоически снесла надругательство.