Попугай — еврейская птица. Вообще не живет

Иосиф Виссарионович чувствовал себя странно. Он бы назвал свое состояние не иначе как расслоением зрения, потому что уже где-то с час жил не своей жизнью. Не ладится любая история без человека видного, заметного, такого, чтоб увидел и запомнил на всю жизнь. И вот он перед ним. Высок, как гора, лыс, как камень, с интересными, веселыми усиками и странным взглядом цепного пса, который вот-вот укусит. Иосифа Виссарионовича окружает море звуков и запахов, постоянно кто-то кричит, кто-то варит обед, кто-то говорит, где-то играет музыка. Словно взаправду он видит перед собой пожилую нимфоманку-бабу Юлю и жену этого самого человека-горы. Перед ним — обычная коммунальная квартира, где люди грызутся, мирятся, скандалят, и все это одновременно и в одну секунду. Действительно напоминает инсульт, потому что он не может сосредоточиться ни на одном звуке, будь то крик мальчишки или восклицание дамы в годах. Преследует острая боль где-то в макушке. Человек-гора пьет коньяк чайными стаканами, совращает все, что ходит на двух ногах и красится. Пользуется уважением, но дрожит как лист осиновый в момент, когда видит своего двойника. Дело «врачей-вредителей» еще не завершено, Иосиф Виссарионович помнит твердо, что взял этот процесс под собственный контроль. Ни дня не было, чтобы он не интересовался ходом расследования, донимая Рюмина, засиживался до поздней ночи за бумагами. От одного воспоминания мельком об этом преследует острая, надрывная боль в мозгу. До него поздно доходит, что человек-гора, которого зовут Юрий, на самом деле врач и взаимодействует с тяжелыми пациентами. Презабавнейшая личность, но смеха своим поведением не вызывает, скорее непонимание. Это где ж это видано, чтобы воспитать собственного сопляка так, чтоб тот доносы стал писать? Не этому молодежь нынче учат, не этому. Хмурится Сталин, желая сплюнуть куда-нибудь, когда соседку Юрий душит. Говорят ему правду в лицо, а он нос воротит. Оторопь. Отвращение. Гниль во внутренностях. Все это преследует Иосифа Виссарионовича при взгляде на Кленского. Не таким должен быть в его понимании генерал и вообще советский человек. Радуется Иосиф Виссарионович, когда нечистая совесть гонит этого гражданина куда подальше от дома, где наверняка засело МГБ. Паранойя приводит его к любовнице, так и там он не мог показать хотя бы деланного благородства. Руки к ширинке почти сразу тянет. Все не так делает, даже как дышит — и то раздражает. Как Кленскому вообще можно доверять чужие жизни? Вопрос встает ребром, хочется Сталину еще раз дело просмотреть, да только руки его не движутся. Холод окутывает Иосифа Виссарионовича, вдохнуть трудно, но отделаться от видения врача-урода он никак не может. Вот вроде бы и радостно ему должно быть, когда все же ловят этот неблагонадежный элемент, но становится душно. В машине хватают Кленского за руки и ноги другие зэки и насильно член в рот суют, еле сдерживая блаженные выражения лиц. Что-то движется в душе Иосифа Виссарионовича, никому не пожелаешь такого итога, чтоб без семьи, неизвестно где и в такой компании. Но все быстро возвращается на круги своя, когда не сильно горюет Кленский такому исходу, только мордой в замерзшем пруду застревает на мгновения. И тут появляется Лаврентий Павлович. Это заставляет Сталина вздрогнуть. Что здесь забыл? Как оказался? Человека-гору отмывают, одевают, надушивают каким-то одеколоном. Сталин морщится, ведь та грязь, которую являет Кленский, не сравнится ни с чем и обычными банными процедурами ее не отмоешь. Всяких он видал за свою жизнь, но такого мерзкого и отталкивающего типа, еще никогда. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. И снова эта жуткая боль то ли в грудине, то ли в голове. Смывает все краски мира, смешивая только с яркой вспышкой света, окрашиваемого во мгновение тьмой. Понимает Сталин, что лежит беспомощный, а вокруг него с опаской охрана бродит, не зная, что делать. Чудится Иосифу Виссарионовичу, что Кленский склонился над ним, отвращение в нем загорается как кострище. Он словно со стороны слышит себя: «Спаси меня», а сам еле заставляет свои губы сложиться для плевка, потому что соображает без подсказок — это просто бред. Нет никакого Кленского над ним. Тот словно демон ухмыляется и тянет свои лапищи к его животу. Будто бы в двух реальностях Иосиф Виссарионыч одновременно. А дыхание все замедляется и замедляется… Свет захватывает генералиссимуса целиком, манит вперед, успокаивает, подталкивает. Почти все так, как учил в семинарии. Демоническая фигура Кленского отступает в тень. Можно дышать. Можно двигать ногами и руками. Кошмар исчез. Оглядывается кругом Иосиф Виссарионович, никого не замечая и понимая, что пробил его час, и пора расстаться с делами жизни. Качает головой Сталин с усмешкой кривой. И думает особо внимательно, от тошноты сотрясаясь. «А был ли Кленский?»