blazing sun.

Каждое утро начинается одинаково. Как по звонку, Ширин просыпается примерно в семь двадцать, иногда в полвосьмого. Едва протерев глаза, она вскакивает с кровати и сдвигает ширму. Совсем чуть-чуть. Не страшно, если Сабир заметит, как она подглядывает за его утренними сборами. Честно говоря, она даже на это надеется. Потому что её чаша терпения уже сто раз переполнилась. Потому что невозможно десять дней подряд смотреть на него, говорить с ним, касаться его — пусть мимолетно, но всё же ощущать под пальцами его кожу. Десять дней жить вместе в одном чертовом подвале, где никому, даже зануде-юристу, до них нет дела, и до сих пор так и не переспать. Сегодня этот наглец все-таки сбрил бороду. «Он меня живьём сжечь хочет,» — убеждается Ширин, глядя на его враз помолодевшее лицо. Вот теперь он и вправду выглядит на свои двадцать два года. Ширин никогда и представить себе не могла, что может захотеть такого вот мальчишку. Высокий, тонкий, звенящий какой-то, как туго натянутая струна, неожиданно сильный и грациозно-ловкий. Мокрые пряди обрамляют залитые румянцем щеки, вода стекает по шее, по крепким загорелым плечам, по гладкой груди и жилистому животу, чтобы упасть на полотенце, повязанное вокруг бёдер. Разглядеть бы, какая роскошь прячется под этой тряпкой. И не только разглядеть. От этих мыслей Ширин совсем плывет. Она стискивает бёдра, чтобы унять почти болезненную пульсацию, и чувствует собственную влагу на ткани белья. По её телу бегут искры, руки немеют, внизу живота — горячая тяжесть. Губы её дрожат, будто собирая воду с кожи Сабира, мягко сияющей в золотистом свете. Ей хочется слизывать прохладные капли, целовать родинки, играть с нежными розоватыми сосками. А потом подмять его под себя и самой его отыметь. Так, чтобы заполниться до краёв, до боли, до крика. Потому что в ней снова проснулась та самая, прожорливая, жадная, грубоватая чувственность. Потому что любит — как знает, как умеет. Потому что она живая, молодая, почти уже здоровая и просто хочет мужика. Потому что если этот негодник с ней не ляжет в ближайшие 24 часа, она за себя не отвечает. По привычке Сабир всё ещё прячет от неё острые предметы, когда уходит по делам. Пришлось перерыть весь подвал, чтобы отыскать безопасную бритву и новое лезвие. Против своей воли Ширин вспоминает Кабада. Когда-то она резала пьяное рыхлое тело таким же лезвием, а оно пищало, скулило, извивалось от боли и желания, заливая простыни своей ублюдочной вонючей кровью. Мерзость. Какая же мерзость этот Кабад. Больной, ненормальный, извращенец. И ведь она была такой же. Это же она его мучала, унижала, истязала. Она — или какая-то другая, одержимая Ширин? Теперь её мутит даже от вида собственной крови, когда она бреется ниже живота и случайно царапается. А может — от бредовых мыслей, что всё лезут ей в голову, от липкой тревоги и тоски, что опутывают её паутиной в самые неожиданные моменты. Но теперь Ширин знает, как справляться с остатками своей болезни. Вдох-выдох, вдох-выдох, глоток воды прямо из ковша, через силу подумать о хорошем. О том, что она сейчас наведёт красоту, о том, что скоро вернётся Сабир — и вот тут-то она прижмет его к стенке. В буквальном смысле. — Ни с места, — она встаёт на пути у Сабира, когда тот выходит из ванной. День, наверно, выдался жаркий, и по приходу домой он решил первым делом искупаться. Вышел, как всегда, в одном полотенце, думая, что Ширин честно прячется за загородкой — и попался. — Ты с ума сошла?! Она не отвечает. Только хватает его за обе руки и яростно впивается в губы. Его ступор длится пару секунд, не больше. А потом он толкается языком в ответ, вздыхает — и отстраняется. — Ну ты даёшь, — смущённо усмехается он, глаза его искрятся. — Да отпусти… Не уйду. Обещаю. И вправду, не уходит. Наоборот, обнимает, крепко прижимает к себе. Ширин мысленно проклинает свои тряпки, что стеной отделяют её от его наготы, его тепла, его запаха. Мыло, пыльная трава, что-то вольное, юное, совсем ей не знакомое. Солнцем от него пахнет, вот. Солнцем, что вплелось в его волосы золотыми нитями, что играет в его глазах и улыбке. — Почему ты меня не хочешь? — в лоб спрашивает она. Сабир даже кашляет от удивления: — Ширин, да что ты… С чего ты взяла? С того, что я тебе юбку не задираю? Ну уж извини, не имею привычки приставать к честным женщинам. Особенно если они ещё не оправились после болезни. Не могу я так… Получится, что я твоим положением пользуюсь. Её безотчетно злят эти высокоморальные рассуждения. То есть, конечно, она благодарна Сабиру за должное уважение, но во всём нужна мера. — Тебя Фархад покусал, что ли? Его репертуарчик. Про целомудрие ещё расскажи… Сабир звонко, серебристо смеется. — И как ты терпел всё это время? — С трудом, — Ширин не видит его лица, но чувствует серьёзность за смешком в его голосе. — А может, боишься крылышки опалить? А, мотылек? Я ведь и вправду как пожар, я своей любовью, знаешь ли, могу дотла спалить, до головешек, — ну и бред она несет. Как можно сжечь солнце? Он стискивает её ещё крепче, ещё теснее, гладит по волосам: — Отросли как… И поправилась ты чуток. Была ведь как из концлагеря, кожа да кости, на ветру шаталась. А теперь хоть обнять не страшно… Вернулась моя мадам Шушу, лучше, чем была… Тем временем его пальцы пробегают по её плечам, рукам, талии, касаются груди, прикрытой лишь тоненьким ситцевым платьем, задевают соски. На живот ей давит что-то твёрдое, налитое, тёплое. «Так он уже готов. Вот бесстыжий…» Ширин вздрагивает всем телом. Где-то внизу живота у неё снова просыпается хищная похоть. Она не намерена ее терпеть. Ни секундой больше. — Раздень меня, — приказывает она. Сабир ухмыляется: — Слушаю и повинуюсь. Руки у него чуть дрожат, щеки пылают, он явно волнуется, но все же быстро справляется с пуговицами платья. Ширин нетерпеливо дёргает плечами, чтобы сбросить рукава, и ткань спадает на пол. — Джонэм… красавица… королева… беленькая, тоненькая, нежная, — Сабира откровенно клинит. Куда девался тот самоуверенный насмешник? Вот он, настоящий — юный, влюблённый по уши, порывистый, тоскующий по ласке. Хватает за зад, за бёдра, кидается с поцелуями на груди («Маленькие такие… как я люблю… знаешь, я всё в тебе люблю, мадам Шушу…»), вылизывает соски, от чего хочется с хриплым воплем запихать его башку себе между ног — там этот умелый язык сейчас куда нужнее. Хотя нет, лучше кое-что другое. То, что теперь ничем не прикрыто — полотенце, оказывается, уже давно валяется в одной куче с её платьем. — Ты тоже… во всём хорош, — Ширин охватывает рукой прекрасно развитую, туго налитую плоть. Тихо вскрикнув, Сабир подаётся вперёд. Он выгибает стройную спину, глаза его прикрыты, припухшие губы дрожат; на широких скулах, на шее, на изгибах крепких плеч цветёт смуглый румянец. Даже соски его набухают красноватым соком, как спелые ягоды. Ширин ловит один из них губами, чуть прикусывает, обводит языком, и всё плотнее сжимает руку, заставляя Сабира захлёбываться стонами. «Какой же он податливый, послушный мальчик, весь мой, только мой,» — одной этой мысли хватает, чтобы завыть в голос от дикого желания, от почти болезненной судороги между ног. — Не надо… Правда, перестань… Ширин, я ведь не железный… Пойдём, моя хорошая, хотя бы ляжем, не здесь же… — Плевать, — хрипит она. — Давай здесь. Он снова гладит её по плечам, по груди, по животу, будто успокаивая. Не помогает. Ей хочется ещё больше. Наконец он стягивает с нее насквозь промокшие трусы, без лишней гордости опустившись на колени. И целует взасос. Прямо там. Вот тебе и послушный мальчик. Сукин сын, наглая скотина, нашёлся тут герой-любовник. Издевается, шайтан проклятый. — Да вы*би ты меня уже!!! Секунда — и она стоит почти на четвереньках, руками и щекой опираясь об ящик. Под одним коленом одежда, другое — на голом полу. Синяк будет. Но плевать. Кожа к коже, жар к жару, его руки на её бёдрах, его губы на её шее, короткий, чуть болезненный толчок. Сабир кричит, едва держась на самой грани, но справляется с собой. Он наполняет Ширин до предела, берёт её чуть неуклюже, но так быстро, жадно, задевает везде, где надо, со всхлипами и ломкими стонами целует ей плечи, ласкает грудь, надавливает пальцем на комок нервов ниже живота. Сладко. Невыносимо. До искр из глаз, до пальцев в комок, до взрывной волны — от низа к самому горлу, откуда рвётся не хрип даже, а звериный рык: — Твою мать… Сабир… ещё… не могу… аааа!!! Миг спустя, будто издалека, слышится его сорванный голос. Внутри становится легко и пусто. Голова идёт кругом. По бёдрам стекают густые тёплые капли. Ширин ложится на пол. Вернее, расслабленно сползает и обхватывает Сабира со спины, уткнувшись лицом в мягкие русые пряди: — Ты как, солнце? — Усиленно размышляю о том, как ты меня переиграла, — отвечает он. В глазах — озорной блеск, в голосе — тот самый смешок, солнечный, искристый. Она целует его улыбку, убирает с лица прилипшие локоны, говорит самым будничным тоном: — День долгий. Ещё пару раз точно переиграю.