Столицы Европы

Мало кто знал, что Канда тихо ненавидел почти все столицы Западной Европы. Каждый раз, когда ему выпадало путешествовать с учителем и Мари, и по дороге появлялась возможность зарулить в какую-то столицу, он тихо клял всех на свете. Проклинал-то всех тихо и про себя, но возмущался громко, долго и, если бы его кто слушал, нудно. Однако даже Мари с его идеальным слухом переставал слышать своего коллегу, как только оказывался в Париже, Лондоне, Берлине, Риме… В такие моменты старший товарищ по команде забывал обо всем и слушал лишь отзвуки из оперных театров. По вечерам стабильно пропадал именно там. Днем же было время наставника – он исчезал в галереях и музеях. Иногда даже выставлял свои полотна на каких-то выставках, которых, на удивление, было множество и, казалось, будто они не прекращают свое существование круглогодично, хотя многие своими афишами рассказывали, что действуют сейчас и только сейчас. Ну… или ближайшие две недели. И, как назло, все художественные упражнения учителя принимали на ура. – Господи, когда это наказание уже закончится? – спросил сам у себя Канда, ложась грудью на стол и прижимая к нему пальцем голема. Было отвратительно скучно. За соседним столиком летнего кафе при гостинице Мари и Тидолл планировали их сегодняшние похождения. Фрой планировал опять заявиться в Лувр, дабы восхитится полотнами творцов прошлого и в особенности «Моной Лизой». Сам мечник никак не мог взять в толк, что такого нашел в этой картине учитель. Нет, он понимал, что Леонардо да Винчи проявил величайшую техничность при написании данного портрета. Такую, которую, как сокрушался сам генерал, ему никогда не достичь. Впрочем, в ответ на его мысленное недоумение тут же послышались в сотый раз за всю жизнь слышанные восторги насчет картины и самого музея в целом: – Мари, Лувр – это самое высокое искусство, которое только может быть. Что здание, что те произведения, которые в нем есть – идеальны, прекрасны и удивительны. Мне очень жаль, что тебе не удастся оценить когда-либо все величие этого храма всех художников и скульпторов. Но самое прекрасное, что можно там найти – конечно же, «Мона Лиза». Ты себе не представляешь, каким трудолюбием и любовью к живописи надо обладать, чтобы изобразить едва ли не каждую пору на теле. Ах, а каким же надо быть прекрасным творцом, чтобы столь достоверно показать, что, например, те же ресницы у человека растут не сплошным рядом и не приблизительно одной длины, а наоборот, что бывают «пробелы» между ресничками, а некоторые из них изрядно короче и тоньше своих «соседок»… Я не перестаю удивляться загадочной полуулыбке, которая застыла на ее губах, она манит, скрывает тайну, она неописуема… А этот блеск глаз? Такой же, который можно увидеть у любого живого человека, а да Винчи смог это изобразить на плоскости, на несчастном холсте. Она живет, дышит на полотне. Несмотря ни на что, она живее многих иных, кто ходит по этой земле! Хотя, бесспорно, жаль, что великий творец, видимо, решил поэкспериментировать с красками, а потому с годами они потрескались и потемнели гораздо больше, чем должны были бы, используй он обычные для своего времени. Канда, который в течение всего монолога с самым безучастным видом катал по столу голема, раздраженно фыркнул и отпихнул «игрушку» от себя, едва не попав в чашку с горячим чаем, которую недавно поднесла милая официантка, неприлично долго задержавшаяся у столика экзорциста. «Заигрывает, поди», – пронеслось в голове у Канды, когда девушка, наконец, поняла, что господин не в настроении флиртовать и общаться с ней, хотя вчера поглядывал на нее более чем благосклонно. – «Прижать ее вечером, что ли, где-нибудь в уголке? Давно баб не было…» Средство связи возмущенно пискнуло и взлетело в воздух, привычно заняв позицию за плечом хозяина. Впрочем, сейчас оно в большей степени просто нависло над головой японца – со стола мечник так и не соизволил подняться, уставившись теперь на чашку и пар, который, едва заметный в утренних лучах солнца, поднимался от чая. – Юу, сынок мой, ты, конечно же, пойдешь со мной. Ведь ты прекрасно можешь увидеть и вновь самостоятельно оценить это бессмертное полотно, - беззаботно улыбнувшись, «обрадовал» ученика Тидолл, тут же из-за мелкого происшествия обративший внимание на своего второго подопечного. – А вечером дают премьеру оперы «Кармен» в редакции Эрнеста Гиро. Мари говорит, что, судя по репетициям, которые ему удалось услышать, сходить стоит однозначно. Тем более, что прима этого сезона чудо как хороша голосом и, поговаривают, даже внешне прекрасно подходит на роль Кармен. «Сынок» откровенно скрипнул зубами и скривился так, будто разом проглотил целый лимон. – Конечно, учитель, – едва ли не шипя, ответил он на восторженные заявления наставника. – И сколько раз я просил вас не называть меня сынком или по имени? – Но ведь любой ученик, как сын для его учителя, а Юу – твое имя, и тебе от этого не уйти, – не замедлил ответить Тидолл и тут же, со всей возможной увлеченностью, стал расспрашивать Мари о голосах иных участников оперы. Некоторые вещи неизменны: Канда Юу ненавидел столицы Европы, свое имя и сюсюканья учителя.