***
Пётр Степанович Верховенский в себе страшно не уверен. Да, именно так, не-у-ве-рен. Последствия воспитания: сплошные упрёки, придирки, ограничения, правила и ни намёка на ласку. Петя иногда думает, что воспитание виновато во всех его бедах, страхах и болезнях.
Петя не уверен ни в чём и ни в ком, всё время сомневается, подвоха ищет. Даже в том, что живёт, совсем не уверен. Запертый один в наказание, он раньше доводил себя до обморока удушением. Давил пальцами на адамово яблоко и сонную артерию, горло сжимал другой рукой, чтобы кожа стала сине-фиолетовой, чтобы хрипы со слезами вперемешку, чтобы почувствовать после, опустив руки, что на самом деле
ж и в.
Именно потому что Петя ни в ком не уверен, он и ненавидел чужие касания. Вернее сказать будет, что они вызывали у него страх. Страх, какой у человека быть не может и не должно, так боятся животные, чувствуя запах пожара. Он не позволял обнимать себя, ему боязно, вдруг задушат или шею сломают? Похлопывания и протянутые руки он уже заранее считал ударами. Не верил улыбкам и смеху, испытав однажды, в младенчестве почти, боль предательства, стал подсознательно, не задумываясь, искать его везде. От того и злится часто, больше положенного.
Но люди к Пете всё равно тянутся. Они видят в нём много кого, некоторые даже посланника божьего, и никогда — его самого. Масок у Верховенского, как говорят французы, million. Он создаёт искусно каждую, все до единой безупречны и сидят как влитые, и ни одна из них не имеет ничего общего с Петей. Иногда он ходит с масками днями напролёт, а бывало и целыми месяцами, многие из них срослись давно с настоящим его лицом, сделав совсем чужим.
Верховенский такой актёр, каких и в столицах не сыщешь. Он истинно
нет верит в идеи революции, читает немцев и французов, говорящих о многом, что России не знакомо вовсе, вещает монологами и собирает громы аплодисментов. Верховенскому нужна революция не для сострадания или желания перемен, а ради самой революции, её процесса. Конечный результат Верховенского почти не волнует. Он нашёл веру в революции, которая ему и не нужна вовсе, но он так долго говорил о ней и убеждал всех в обратном, что уже не может сказать, откуда идея-то пришла?
Петя цепляется хоть за что-то в кажущейся ненастоящей, бессмысленной и нелепой жизни, до странности на него похожей, под стать ему, нелепому и глупому. Пете важно верить хоть во что-то, раз в Бога не получилось. Бог у Пети вызывал насмешку, граничащую с отвращением. Но весь привычный страх, нервозность и идеально сыгранные роли, превращаются в ничто, сгорают, обращаясь в пепел,
ру-шат-ся, когда рядом появляется Николай Ставрогин.
Такой же атеист и нигилист, равнодушный к людям и их страстям, как и Петя, но во всём остальном — совершенно другой. Античная статуя древности, настоящий Аполлон, но вместо золота кудрей и света — чернильно-чёрные волосы и холодный мрамор кожи. А глаза… Глаза — две арктические льдины, бывшие когда-то бурным морем,
океаном! а сейчас покрытые льдом, ставшие мертвенно-спокойными, но в глубине, в глубине-то! всё ещё бьются волны о берег материка, покрытого толстым белым панцирем. Ставрогин отличается тем, что ему не нужно быть уверенным или неуверенным, ему одинаково безразлично всё и все, сама концепция, идея только, жизни ему противоречит, его природе и натуре.
В первую их встречу он, однако ж, совсем иным казался. Ставрогин был солнцем Гелиоса, устраивая кутежи и пьянки в Северной столице России, делая то, от чего маркизу де Саду стало бы дурно, светил и одаривал всех светом. Петя сам никогда не участвовал, наблюдал со стороны, из угла, за Ставрогиным, любуясь им, как барышня какая-нибудь. И во время этих наблюдений украдкой, заметил кое-что очень важное. Свет Ставрогина, в котором нежились столичные интеллигенты, сыны почтенных людей, пьющие свиньи, больной, отравляющий. Ставрогину от света своего больно, он содрогается до ужасных спазмов, но всё равно, несмотря на всю эту боль, продолжал быть солнцем сырого холодного Петербурга. Верховенский не знал, откуда эта боль, да и было ему, если откровенно, безразлично. Важен был сам факт её существования, подтверждение того, что даже Боги подвержены порокам.
Потом Ставрогин изменился. Петя видел, что боль и причиняющий Николаю Всеволодовичу невыносимые страдания свет гаснут. Как спичка. Солнце осталось где-то в груди, рядом с сердцем, но оно холодное, мёртвое. «Новый» Ставрогин такой же. Холодный и неживой, вопреки всей искусности мастера, вырезавшего из куска лучшего мрамора.
Петя всё это хорошо видит и осознаёт, он же не дурак, в конце концов, хотя прикидывается шутом. Его тянуло к горящей болезненной жизни, как сейчас тянет к смерти, безразличной и пугающе спокойной. Так Петя понимает, что смерть, быть может, даже более естественна, чем жизнь.
Петя тянется к Ставрогину всем естеством, всей сущностью своею. Ему не страшно, что Николай Всеволодович его ударит или накричит, хотя, видит Бог, знает, что Ставрогин может избить его до полусмерти, просто так, без особой причины, из прихоти. Потому что в праве будет. Бог на то и Бог, что ему всё дозволено.
Впервые он касается Ставрогина сам, без принуждения и страха, и всегда в глаза смотрит. И теперь идеи революции только для Ставрогина, для него одного, возвышающегося над всеми, как гора Олимп над смертными.
Обидно, что Николай Всеволодович этого совсем не ценит. Петя ради него даже перчатки снимает, зрелище крайне редкое, но Ставрогин не слушает, раздражённо отмахивается, перебивает, сбрасывает петины руки, не понимая будто, какая любовь, какое обожание, трепет и восхищение скрывается за этим. И в то же время понимает многое, лучше самого Пети, отделяет от Верховенского его million масок пинцетом для бабочек, открывая собственному взору мягкое беззащитное нутро.
Вся подозрительность Пети испаряется, стоит только появится рядом Ставрогину. Он становится непривычно доверчивым, почти не злится, ластится под лучи мёртвого, давно не горящего внутреннего солнца, потухшего гиганта их звёздной вселенной.
Петя готов перед Ставрогиным на коленях стоять и к чёрту честь, она давно не стоит ни рубля в ассигнациях и целковых. Любое слово, малейший намек, жест Николая Всеволодовича и Петя бежит как верный пёс Его Величества. Иван-царевич, принц среди дщери безродной… Верховенский готов ради него, идола, истинного Бога и смысла существования, убить. Он перережет, раздавит, сожжёт, застрелит, хоть весь город в крови утопит, лишь бы Николай Всеволодович не смотрел с таким убивающим, давящим живое и доверчивое нутро, которое сам обнажил, равнодушием.
Петя сам себя убьёт, если Ставрогин даст ему револьвер.
Он никогда не верил, да и сейчас не верит, в посмертие, но если окажется вдруг, что оно есть, не сказка для детей и глупого народа, с открытым ртом внимающего проповедям, Петя и там собакой верной будет за Ставрогиным следовать. Взгляд у Верховенского хитрый, лисий, голос медовый, лживый, внешность безобидная, а преданность Ставрогину — собачья.
Только идолу всё это безразлично.
А Пете обидно. До слёз обидно. Он в отчаянии был готов кулаками и головою биться об стену, кричать до сорванного голоса и лопнувших связок, до хрипа нечеловеческого, чтобы Ставрогин наконец перестал отмахиваться от него, как от комара надоедливого, жужжащего над ухом, хоть раз не сбросил руку и не вырвал ладоней с ледяным поистине отвращением. Пете для счастья многого не надо, всего-то человеческого отношения к своей никчёмной жалкой жизни и больной, неправильной, но ужасно искренней любви.
Пете даже удары Ставрогина в радость, ему не страшно вовсе. И Николая Всеволодовича это пугает, он видит. Хорошо видит.
— Верховенский, вы… — Николай Всеволодович не знает, что говорить, на белом, холодном обычно, и невообразимо прекрасном лице сейчас читается ужас.
Верховенский улыбается разбитыми губами.
— Я знаю, Николай Всеволодович. Чтобы Вы не сказали, всё это я хорошо знаю.
Кричать хочется, но Петя улыбается лишь, как безумец, коим он и является, и беззвучно плачет. В детстве ему не дозволено было плакать, но рядом с Николаем Всеволодовичем сдержаться крайне трудно. Плакал он от обиды невыносимой, от боли, что
е г о идол,
е г о Бог,
е г о неправильное мёртвое солнце, не то что не любит, даже за человека не хочет считать. Бабочек он и то больше уважает, внимания проявляет поболее, чем к Верховенскому, который всегда рядом, руку протяни, готовый на всё, только чтобы взгляда одного удостоиться. Петя стерпел бы что угодно, но та капля, упавшая в чашу его страданий от любви и безразличия, оказалась последней.
Совершенно неожиданно для Верховенского Николай Всеволодович тянет к нему руку дрожащую, немного обнимает за плечи
(а страха! страха-то всё ещё нет! нет его!), словно извиняясь за вспышку гнева, Петя привык давно, и вытирает большим пальцем кровь с губ чужих. Глаза Пети расширились от удивления, он не понимает решительным счётом ничего, а Николай Всеволодович касается губами невесомо его лба, шепча почти неслышно «прости».
Петя всё ещё готов пойти со Ставрогиным на тот свет и оставить чёртову революцию, но сейчас улыбается слегка, чувствуя тёплый палец на губах, и глядя в голубые, уже не такие ледяные, глаза личного помешательства.
Даже если это очередная хитрая игра, вздорная идея Ставрогина, как было с дурочкой Лебядкиной, Пете нет дела совершенно. Он счастлив по-детски искренне.
И мёртвое солнце греет его почти живым светом.
