Кинцуги

      Однажды Фредерик уже стоял на этом крыльце, напуганный и продрогший, вымазанный в чужой крови. Обвинённый в убийстве. Растерянный и не знающий, что делать.       Мокрые собачьи носы тыкались ему в руки, пахло отсыревшими досками, лесом и мокрой шерстью, а Уилл выглядел так, будто вовсе не удивлён появлению покрытого кровью встрёпанного Чилтона на своём пороге. Тогда он не задумывался о том, почему приехал за помощью именно к Грэму. Он и как доехал-то не помнил. А потом пришло осознание, простое и страшное, как смертельный диагноз – ему просто больше некуда было пойти.       Прежде он не сознавал того, насколько одинок. Он знал это, но предпочитал не развивать мысль, существуя с ней на фоне, как будто идя по дороге с мелким камушком в ботинке – немного раздражает, но не настолько, чтобы останавливаться и вытряхивать его.       А сидя в тюремной камере, он вообще много о чём успел подумать. В том числе, и о вещах, о которых всю жизнь предпочитал не задумываться. Унизительная роба заключённого и стены одиночной камеры удивительным образом располагают к саморефлексии. Там просто-напросто больше нечем заняться.       Тогда Чилтон с удивлением обнаружил, что не так сильно боится наказания за преступление, которого не совершал, как всю оставшуюся жизнь провести в одиночке. Чувство одиночества, обрушившееся на него тогда, было страшнее всего. Другим заключённым звонили по телефону, кого-то даже навещали родственники. Этих людей, какие бы преступления они не совершили, кто-то ждал на свободе. Кто-то любил. К нему не приходил никто. Он чувствовал скуку и тупую ноющую тоску. И зависть. Самую чёрную и жгучую на какую только был способен. Да, даже приговорённым к электрическому стулу он завидовал, хотя бы потому, что по ним было кому скорбеть. Было, кому забирать их прожаренные трупы и предавать их земле.       Когда история с Ганнибалом Лектером и Красным Драконом закончилась, Чилтон ещё был в больнице. Грэм зашёл к нему во второй раз, чтобы сообщить, что Лектер мёртв. Долархайд тоже. И его семья. Дракон оставил Уиллу прощальный подарок – уродливый бугристый шрам, пересекающий щёку. Впрочем, сам Чилтон был не в том положении, чтобы рассуждать об уродстве и красоте.       Он лежал в своём стерильном боксе, будто в прозрачном гробу. Во избежание отторжения пересаживаемых тканей ему вводили иммуносупрессоры, и любая инфекция была для него потенциально опасна.       И он никогда бы не подумал, что обрадуется при виде этого человека. Особенно после того, как Уилл его подставил. Может, это действовали обезболивающие препараты на опиоидной основе, которые вливались в него в огромных количествах. А может, потому, что кроме Грэма, не считая врачей, к нему больше никто не приходил. Но он вдруг почувствовал огромную радость.       Он не мог улыбнуться, было ещё нечем, но очень хотел, чтобы Уилл знал – его рады видеть. Хотел поднять руку, приложить ладонь к стеклу, но вышло лишь слабое подёргивание, которое Уилл если и заметил, то не подал виду.       Доктора сделали всё, что было в их силах, восстановив, насколько возможно, его лицо. По крайней мере, теперь он не напоминал хорошенько прожаренный стейк, и мог, кривовато, но всё же улыбаться. Спустя бесчисленные операции по пересадке кожи и несколько месяцев реабилитации, его наконец-то выписали.       Чилтон больше не хотел возвращаться в свой дом – не только из-за воспоминаний о покрытых кровью стенах и наполовину съеденном трупе Гидеона на своей кухне. Клининговая компания справилась со своей работой на ура. Но вывести пятна на душе она, конечно, была не в силах. Призраки прошлого пугали не так, как пугала тишина пустого дома. В больнице тоже было одиноко, но там хотя бы были врачи, а за дверью палаты постоянно слышались звуки, издаваемые людьми – топот ног, голоса, звон тележки, на которой медсёстры развозили по палатам еду.       Находясь в больнице, балансируя на грани жизни и смерти, Чилтон страстно желал выкарабкаться. Вернуться домой. Но стоя на пороге своего дома, он понял, что больше не сможет жить так, как жил до этого. Только не после всего, через что пришлось пройти. Он понял, что просто не может вернуться к прежней жизни, с месяцами не разбираемыми завалами белья, столиками на одного в ресторанах, бутылкам вина, которые не с кем разделить, походам на мероприятия в компании самого себя. Его жизнь и прежде была одинокой и серой. Но тогда не было мыслей и воспоминаний, назойливых, как рой насекомых вокруг вздутого трупа, которые пугали, и от которых невозможно было избавиться. Ему нужен был живой человек рядом. Нужно было то, в чём если он и нуждался раньше - то был слишком горд, чтобы признать. Гордость у него отняли вместе с физической привлекательностью. Вместе с почкой и парой дюймов кишечника. С губами и кожей. Физически он восстановился настолько, насколько было возможно после всех полученных травм. Он цеплялся за жизнь, какой бы она не была. Потому что страстно хотел жить. Потому что боялся смерти. Но душевно…было ощущение, что в нём что-то сломали в самом основании, и эта рана не зарастала, продолжая кровоточить и болеть. Он больше не хотел быть один. Одиночество как маньяк с ножом преследовало его по всему дому, поджидало за каждым углом, под каждой лестницей, в тёмных комнатах и тенях за занавеской. Он просыпался с бешено колотящимся сердцем и комком тошноты подкатившим к горлу от ночных кошмаров в совершенно пустом и немом доме и думал о том, что променял бы огромную постель и все удобства на тёплое плечо, в которое можно уткнуться.       И тогда Чилтон вспомнил о том, кого тоже мучают кошмары, кто тоже боится себя, бежит от прошлого и – он надеялся робко и эгоистично – не видит будущего. Потому что тогда он бы мог предложить разделить неизвестность на двоих. Хотел бы предложить больше, да только нечего было.       Теперь он стоял на этом крыльце так же как тогда, в прошлой, кажется жизни, - с отчаянно колотящимся сердцем, наспех собранной сумкой в руке и робкой надеждой, что ему позволят остаться. Что его поймут.       И как тогда Уилл не выглядел удивлённым. Уилл понял. В конце-концов, у него тоже никого больше не осталось. Кроме собак. Они его не осуждали. Ни в чем не винили. Собаки вообще потрясающие существа – любят тебя, несмотря на твои шрамы и ошибки. Но собаки не будут ночами шептать на ухо успокаивающие слова, чтобы отвоевать тебя у кошмарных видений и вернуть в реальность, не приготовят неуклюжий завтрак, не укроют одеялом, если ты невзначай отбросил его прочь.       Уилл позволил остаться. И Чилтон каждый день был благодарен ему за это. По сути они никогда не были даже друзьями, и Грэм не был обязан ему совершенно ничем. И Чилтон, не привыкший к тому, чтобы кто-то был к нему добр, просто не мог поверить и осознать. И боялся, что однажды его попросят уйти. Каждое утро он лежал в темноте, боясь открыть глаза, и обнаружить, что всё это было лишь видением, которое непременно должно развеяться на рассвете – собаки, скрипучий домик, Уилл, ещё более угрюмый и молчаливый, но живой и тёплый. Фредерик не знал, как отблагодарить Уилла. Ему очень хотелось сделать для него что-то хорошее, что-то приятное, что-то простое, но в чём бы уместилась вся его безграничная благодарность, но не знал, что. Он ловил себя на том ,что даже сейчас неосознанно сравнивает себя с Ганнибалом. Лектер бы точно знал, что сделать для Уилла. Он бы помог Уиллу исцелиться. В своём извращённом видении понятия "исцеление".       Он не умел так же хорошо готовить – тосты подгорали, а яичница выходила то пересоленной, то вообще пресной. Не одевался так же элегантно, а после множества операций по пересадке кожи и вовсе пытался по максимуму закрыто одеваться. Не был таким же хорошим собеседником. Но Уилл никогда ничего не говорил по этому поводу.       Он действовал на свой страх и риск, сам удивляясь своей безрассудности, когда вдруг несмело прижался своими губами к губам Уилла. Запах виски и отчаяния, терпкий пот, колючая щетина – таким был их первый поцелуй.       Грэм замер, и в этот миг у Чилтона защемило сердце – оттолкнёт, а потом нерешительно обвил его руками, цепляясь жесткими пальцами за плечи, сминая свитер и ответил на поцелуй. Чилтон физически ощутил его одиночество и тактильный голод. Это было тем, что он сам чувствовал большую часть своей жизни. Поэтому прекрасно знал, каковы эти чувства на вкус. Чилтон потянул Уилла его на себя, шумно дыша, прижимаясь ближе, хотя ближе было просто некуда. Губы Уилла у него на шее. Глаза блуждали по потолку, и потолок кружился. Наверно, щетина кололась, но нервные окончания больше не были так чувствительны. Мозолистые холодные руки скользнули под свитер, изучая бугристые шрамы.       Он не хотел, чтобы это прекращалось, но ещё больше не хотел, чтобы завтра, когда алкогольное наваждение рассеется Уилл обо всём пожалел. – Уилл, – шептал он задыхаясь. – Возможно нам не стоит… мы пьяны…утром ты можешь об этом пожалеть. Но Грэм лишь мотнул головой и стиснул его сильнее. Он не знал, кто кому нужен больше - Уилл ему или наоборот. Да и сам Уилл, скорее всего не знал.       Уилл уснул у него на груди, щекоча дыханием шею, и Чилтон с лёгкой улыбкой гладил его по спутанным кудрявым волосам. Кошмары отступали. Воспоминания, одиночество, боль – всё уходило на второй план. Это стало их ритуалом. Руки, ищущие, тянущиеся друг к другу сквозь кажущееся бесконечным расстояние, сквозь темноту комнаты, жадные отчаянные губы. То, что ими двигало в те моменты, не было похоже на любовь. Это было желанием спрятаться друг в друге, заполнить пустоту, зализать раны. Потому – так надрывно и жадно. Неуклюже, стыдливо. Всегда по-пьяни. И каждый раз обещая себе, что этого больше не повторится.       И каждое утро, оба неловко отводили глаза, не решаясь взглянуть друг на друга, и смущенно отворачиваясь, прятали улыбку. А потом снова тянулись, прижимались, стискивали друг друга почти до боли, будто боясь, что сейчас всё исчезнет, и одиночество нахлынет вновь. Они много говорили о прошлом. Сначала не решаясь нарушить негласное правило – не вспоминать. Проблемы не решаются пьяным сексом, но после него оба осознали, что им больше нечего друг от друга скрывать. И с удивлением обнаружили, насколько после этого стало легче. Это именно то, что им было необходимо. Обнажить друг перед другом души, вскрыть нарывы. Без прошлого не может быть настоящего. Не сеансы психотерапии, но взаимный стриптиз душ. Рассказывали друг другу всё, торопясь, боясь не успеть, упуская детали и повторяясь, не понимая, почему не делали этого раньше. Будто, прожив несколько месяцев в молчании вдруг разглядели что-то в друг друге. А может быть, просто привыкли.       Исцеление – долгий и болезненный процесс. Чилтон знал об этом слишком хорошо. Больше, чем хотел бы знать. Но им обоим необходимо было сбросить камни с души, потому что двигаться вперёд с таким тяжёлым грузом не представлялось возможным. Они искали, в какой момент реальность переломилась на до и после, когда была преодолена точка невозврата. Просто потому что оба устали существовать с нерешёнными вопросами, устали думать, где ошибались и что делали не так. Приходили к неутешительному выводу, что совершали ошибку за ошибкой, вслепую шли по лабиринту, раз за разом поворачивая не туда и уходя всё дальше от выхода. Промахи нанизывались на нить судьбы подобно жемчужинам, и нить превращалась в удавку.       По сравнению с Уиллом, Чилтон ещё легко отделался. По крайней мере, ему не пришлось хоронить друзей и семью. Невозможно похоронить тех, кого никогда не существовало. За его спиной не стояли молчаливо осуждающие призраки. Все, кто доверились Грэму, теперь мертвы. Его дворец памяти опустел, как город, выкошенный эпидемией чумы. Чилтон тоже едва не умер. Несколько раз. Может поэтому он теперь был так важен для Уилла – единственный, кто кроме него остался в живых. Удивительно удачливый неудачник.       Ганнибал отнял у них всё. Но по крайней мере оставил им друг друга. Разбитые должны держаться вместе. Две марионетки, изломанные, изувеченные и брошенные на свалку. Он их изменил. Они перестали употреблять слово «искалечил». Слово «изменил» звучало не так безнадёжно. Искалечить значит – отнять. А у них ещё что-то было. То, за что стоило побороться. То, ради чего стоило жить. Выяснилось, что у них куда больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Общие шрамы. Общие травмы. Одни на двоих потери.       Они учились жить по-новому. Опираясь друг на друга. Не пряча друг от друга своих изъянов. Не заливая горе алкоголем. Заниматься любовью без стыда. Меняя друг друга по-своему.       Фредерику кажется, что он впервые в жизни не притворяется. Не пытается выпрыгнуть из своей шкуры и влезть в чью-то другую. Почти лишившись – наконец начинаешь ценить. Да и нет смысла в притворстве - его принимают таким, какой он есть. И любят.       Чилтон целует Уилла в лоб, туда, где его пересекает шрам. Уилл гладит его по щеке, изучая пальцами следы пулевого ранения. У него шрам вдоль живота, у Грэма – поперёк. Шрамы окрашиваются золотом. Напоминают о том, через что им пришлось пройти. О том, какими они были и какими стали.       Шрамы ноют в непогоду. Но боль, разделённая на двоих, всё же переносится легче.