***
Ётаске не настолько глуп, чтобы отказываться от бесплатной еды. — У тебя двадцать пять минут, — заявляет он, усаживаясь на стул рядом с Ягучи. — Не больше. И я выбираю, куда мы пойдем обедать. — По рукам, — живо соглашается тот. Развалившись на стуле, Ётаске засовывает руки в карманы. Ему неудобно — сиденье слишком большое, и ему приходится неестественно согнуть ноги, чтобы к нему приспособиться, а шея уже ноет от того, что он постоянно сутулится. Из-за двадцати пяти минут в такой позе его тело будет болеть следующие пару дней, а его гордость — следующие пару недель. — Хреновая у тебя осанка, — говорит Ягучи, открывая краски. — Я ухожу. — Подожди, прости, я же не всерьез! Ягучи, выглядящий лихорадочно и отчаянно, настолько жалок, что Ётаске и вправду почти уходит. Но вместо этого садится обратно, немного выпрямив спину, и отводит взгляд. — Отсчет пошел, — говорит он, подтягивая ноги к стулу. Когда Ягучи рисует, он разговаривает сам с собой. Мазки у него стремительные, беспорядочные, а голос сливается со скрипом шпателя по холсту. Плечи напряжены, шея наклонена так, что на его лицо падает тень, когда он переводит взгляд с Ётаске на холст. Ётаске думает, что теперь-то он это понимает — почему Ягучи хотел кого-то нарисовать. Его склонившееся над холстом лицо сияет теплым светом домашних ламп после тяжелого дня, он — олицетворение всего, чем Ётаске не был никогда, только лучше. На секунду Ётаске забывает, что ненавидит Ягучи — он хочет нарисовать его на фоне холодного голубого небосвода, пока позади кричит солнце. Картина была бы уродливой до великолепия, и, увидев ее, Ягучи бы, наверное, заплакал, попытался до него дотронуться или предложил купить ему обед. Не то чтобы Ётаске позволил бы ему увидеть ее. — У тебя красивое лицо, Таске, — говорит Ягучи. Смотрит, не отрывая от него взгляда, и кисть застывает на полпути к холсту. — Ну, типа, форма, и, как бы, у тебя очень милые глаза, мне кажется, я вообще не могу их передать… Вокруг него рушится мир, а Ягучи лишь смотрит пристально, будто этот вечер ничем не отличается от других, и обводит губы языком. Ётаске хочет отвести взгляд, пусть и знает, что пожалеет об этом. — Ты такой красивый, — вздыхает Ягучи, почти про себя, и сразу возвращается к рисованию, как будто он только что не отдал Ётаске часть своей души со словами «Это тебе. Вот тебе часть твоей жизни, Ётаске. Вот тебе то, что ты никогда не забудешь». Может, Ётаске и вправду решит съесть все лампочки в этой чертовой подготовительной школе. Тогда у Ягучи кончился бы свет, под которым он рисовал, масляные краски бы рано или поздно высохли, и картина бы, к большому сожалению, осталась незаконченной. А Ётаске бы переехал в городок на берегу океана и прожил жизнь на вершине из морских стеклышек и костей, и ему бы больше никогда не пришлось думать о Ягучи. — Я тоже тебя когда-нибудь нарисую, — бормочет он себе под нос, придерживая язык, чтобы не наговорить лишнего. — Подожди, правда? Ты серьезно? — Еще как. Ягучи ухмыляется. — Боишься, что я становлюсь лучше тебя? Да. — Нет. — Ну-ну. Ягучи потягивается, расправляя лопатки. Ётаске наконец отводит взгляд. — Посмотрим.***
Когда часы показывают пятнадцать, Ягучи умоляет дать ему тридцать минут вместо двадцати пяти. — Надо было просто рисовать углем, — тоскливо замечает он, разглядывая холст. — Прости, что из-за меня тебе приходится сидеть так неподвижно. — Ну и поторапливайся тогда. Ягучи улыбается так, словно он демон, пробравшийся из глубин Ада в кухонную раковину в доме Ётаске, чтобы, отдав давний долг, наконец очистить свою карму. — Тридцать минут? Ётаске вздыхает. — Ладно.***
Когда Ягучи рисует, он становится совершенно другим человеком. Губы сжимаются, брови хмурятся, почти становясь одной непрерывной линией, язык скользит между зубами. Ётаске на мгновение опускает взгляд — у Ягучи разные носки. Он говорит об этом. — Хмм, — мычит Ягучи. С застрявшим за зубами языком он поднимает руку и трет кончик носа. — Мне нравится расцветка. На левом — накладывающиеся друг на друга треугольники. На правом — растянутый уровень из Super Mario Bros. — Хмм. Ётаске сдается. В конце концов, Ягучи ни с кем не разговаривает, когда рисует. Лишь переводит взгляд с холста и обратно, вращая шпателем в левой руке и набрасывая цвета. Интересно так за ним наблюдать — его игра на публику заканчивается, когда он открывает масляные краски, уделяя внимание холсту и только холсту. Хотя бы ненадолго его жизнь — больше, чем просто постановка. Ётаске видит это в мягком изгибе его рук, напряжении в плечах, сжатой челюсти. Это его мир, и для победы ему не нужны ни кровь на локтях, ни пачка сигарет — лишь собственные руки и мотив, который с такой силой может его хоть через всю страну перенести. Вот он — Ягучи, окрашенной солнцем гордостью цепляющийся к одному холсту, ко второму, к третьему. Вот он, со своими масляными красками и не знающим границ сочувствием. Ётаске его ненавидит. — Осталось пять минут, — объявляет он, поглядывая на часы над доской. — Хмм. Ягучи скребет по палитре и неразборчиво бубнит что-то самому себе. Выглядит он как сумасшедший — как и все художники, когда на часах остается пять минут. Они лишь дети, в своей игре возомнившие себя богами, но их время строго ограничено — как же им построить целое королевство, когда они даже до следующего столетия не доживут? Ягучи, в лучшем случае, небольшой пруд. Ему придется либо принять это как данность, либо бросить искусство на всю оставшуюся жизнь. — Четыре минуты и сорок пять секунд. — Замолчи, — Ягучи выглядывает из-за холста. — Пожалуйста. — Четыре минуты и тридцать.. — Да иди ты..***
Когда он говорит, что время вышло, Ягучи возмущается целых полминуты. Ётаске поднимается и отходит от стула, а он откладывает в сторону кисть, хмуро глядя на холст. — Блин, когда я начинал, выглядело лучше, — вздыхает он, отступая назад. — Можно посмотреть? Ягучи сглатывает, переводя взгляд на него, а потом обратно на картину. — Ты… Ну, ты будешь разочарован. Я все еще тебе неровня. — Можно? — повторяет Ётаске. — Я… Ну, без разницы, это твое лицо, просто немного… Он поворачивает мольберт. Ётаске видит похожий на себя портрет маслом — только и всего. Голова, слегка склоненная влево. Полуприкрытые глаза. Полоски-пряди волос, сочетающиеся с фоном. Он бросает взгляд на Ягучи, который отворачивается едва ли не смущенно и выглядит настолько открытым, настолько уязвимым — это прямо-таки ужасает. Тогда он решает: это не стоило бесплатного обеда. — Ягучи, — начинает он, вглядываясь в портрет. — Да? — его голос звучит нервно. — Мне… Ягучи резко вдыхает. — Я знаю, что мог бы и лучше, но я пытаюсь научиться рисовать портреты, и поэтому решил, что, может быть, было бы неплохо немного поэкспериментировать.. — Ягучи, мне нравится, — говорит Ётаске, и Ягучи обессиленно падает на стул, словно из его легких выбили весь воздух. — Хорошо, — говорит он робко. — А, хорошо. Я, эм-м… Спасибо. Ётаске наклоняется ближе к картине. Один глаз слегка больше другого, угол носа немного искривленный, но он не может не признать, что выглядит похоже. Он нарисован в оттенках оранжевого, тени — чуть ближе к сепии, воротник кажется желтым в разительном контрасте с шеей. Портрет похож на него. Что ж.. было бы нелепо ожидать другого, учитывая, как Ягучи загорелся идеей искусства там же, где и прочие подобные ему гении, в одному богу известном месте, и полностью посвятил себя этой идее, но ему все равно немного обидно. Полчаса — и вот его руки сотворили еще одно чудо. — Спасибо тебе за это, — протягивает Ётаске. И, как бы трудно ему ни было хвалить его картину, прибавляет: — Мне… У тебя хорошее соотношение оттенков. Мне нравится твоя цветовая палитра. — О, правда? Ягучи чешет шею, смеясь. Когда он отводит руку, под волосами остаются две оранжевые полоски. Ётаске на секунду задумывается об идее провести по ним языком. — Я хотел попробовать еще раз нарисовать что-то однотонное.. ну, первого раза ты не видел, но мне тогда впервые.. вправду понравилось то, что я сделал… Ётаске встает и Ягучи осекается, начиная водить большим пальцем по краю холста и наблюдая, как он подходит ближе. — Ягучи, — обращается к нему Ётаске. — Я серьезно. Я бы хотел когда-нибудь тебя нарисовать. Ягучи моргает. — Я бы был не против, — осторожно отвечает он. — Твои волосы, впрочем, рисовать будет сложно. Ну знаешь, они ведь такие растрепанные. Он начинает поднимать руку, но Ётаске успевает быстрее. Его ладонь касается волос Ягучи, и он проводит по ним пальцами — недостаточно ласково, чтобы прикосновение можно было назвать нежным — усиленно не поднимая взгляда. Это война, и в недостатке целеустремленности его не обвинишь, насколько бы ни была эта цель ужасающей. — Ага, я налажал с осветлителем, — запинается Ягучи. Именно это, осознает Ётаске, имеют в виду люди, говоря, что кто-то похож на оленя, застывшего на шоссе в свете фар. Ягучи выглядит так, словно вот-вот сорвется и убежит или, быть может, выпрыгнет из окна. Наверное, он и сам немногим ему уступает. — Таске, — слышит он как будто издалека; стук его сердца, слишком громкий, заглушает все, кроме Ягучи, его дурацких волос и дурацкой едва заметной улыбки. — Да? — отвечает он тихо. Ягучи встает. Он смотрит на Ётаске сверху вниз — в его глазах читается непонимание — и, когда Ётаске опускает ладонь с его волос, ловит ее своей рукой. — Ты такой странный, — говорит он и смеется, и это чудесно. Ягучи, осознает Ётаске, на самом деле не олень. Он светит вездесущим взором фар; должно быть, именно так у него это выходит — именно так он излучает такие искренние незамутненные чувства. — Художники и вправду ненормальные, хех. Похоже на оскорбление. Звучит как оскорбление. Черт, наверное, это и есть оскорбление — хотя бы в какой-то степени. Но Ягучи все еще смотрит на него ласково глазами-фарами и за руку держит, нежно поглаживая суставы большим пальцем. — Ну ты и сволочь, — рассеянно замечает Ётаске. Его внимание все еще поглощено Ягучи, освещаемым фарами оленем, сознательно настроенным на уничтожение. Они все еще на войне? Кончики пальцев у него будто онемели. — Ага, но я тебе нравлюсь, — говорит Ягучи, сжимая руку Ётаске. — Да, — вздыхает он. — Нравишься. Ягучи застывает на месте. Это почти забавно — наблюдать, как он замирает; он сжимает руку, которой держит ладонь Ётаске, так, словно если отпустит — то в ту же секунду упадет, провалится прямо сквозь пол. Может быть, он даже задержал дыхание. Это странно, но, опять же, странным был весь вечер. Не просьба Ягучи, а его согласие — ему стоило догадаться еще тогда. Именно этого он старался избежать. Не потому что он не хотел этого, а потому что не хотел, чтобы Ягучи это вообще пришло в голову. — Чего? Ётаске хмурится. — В этом нет ничего особенного. Ягучи открывает рот, потом закрывает, потом опять открывает. В его взгляде можно прочесть одновременно раздражение и веселье. А за всем этим по-прежнему свет, яркий до невозможности. Теперь Ётаске представляет себе, как бы он его нарисовал — белоснежным, освещенным с центра картины, с разбросанными, но глубокими тенями. Именно так он сейчас видит Ягучи: на его лице — разбитые осколки рая, падающие стеклом изо рта. Со всей своей наивностью в широко распахнутых глазах и осветленными волосами, сливающимися с жестким светом, он похож на того, кого делают героем книг, песен и фильмов. — Это я решу сам, — почти шепчет Ягучи. Ётаске никогда раньше не слышал, чтобы он говорил так тихо. Может, аудиторию плохо проветривают, думает он. Может, он слишком долго дышал краской. И тогда Ягучи смотрит на него, со своими источающими свет глазами, руками и зубами, и толкает Ётаске к стене, поднимая руки к его лицу. — Ягучи, — начинает Ётаске — и останавливается, когда тот почти неощутимо проводит большим пальцем по его скуле. Его рука дрожит — как и руки Ётаске. Ну конечно, его тело подводит его именно сейчас. Искренность — деньги, и у Ётаске столько никогда не было — он понятия не имеет, что с ней делать. Но Ягучи прижимает его к стене, с которой осыпается штукатурка, и медленно обводит губы языком, а падающий свет подчеркивает их гладкость. У Ётаске голова кружится от всего этого — от класса, от Ягучи, от его невыносимой картины. Он наблюдает, как грудь Ягучи вздымается и опадает, и его неровное дыхание отдается от стен неравномерным эхом. Эта комната слишком маленькая, думает Ётаске. Он заслуживает лучшего. Смогу ли я вытащить его отсюда? Он поднимает взгляд. Глаза Ягучи, не отрывающиеся от него ни на секунду — ориентир в море лишенной смысла геометрии этой аудитории. Его колено осторожно подталкивает ноги Ётаске, медленно проскальзывая между ними. — Таске, — Ётаске почти чувствует его тяжелое дыхание на своих губах, — если ты хочешь этого, закрой глаза. Ётаске всматривается в него пронзительно — долго-долго. Он видит проблеск волнения во взгляде Ягучи, чувствует, как он начинает отстраняться, и тогда — демонстративно закрывает глаза, чувствуя подступивший к горлу ком. — Черт, Таске, — выдыхает Ягучи, а потом наклоняется и целует его, сладкими губами и острыми зубами. Его еще никто не целовал. Он позволяет Ягучи вести его, вздыхая в поцелуй, когда тот обнимает его за талию. Это он может; сам он ведущим никогда особо не был, но Ягучи, кажется, никогда не волновали его недостатки. Он лишь прижимается ближе, проводя языком по приоткрытым губам Ётаске, и тихо выдыхает, когда Ётаске неуверенно кладет руки ему на грудь. Очевидно, раньше он уже думал об этом. Он говорит это — хриплый смешок в уголок губ Ётаске. На стенде позади них висит портрет, и Ётаске разглядывает себя, пока Ягучи обводит языком его нижнюю губу. Вот, значит, каким тот его видит. Оранжевым, насквозь перенасыщенным цветами. Заслуживающим того, чтобы его вот так обнимали. Где-то в этом мире солнце садится именно в таком оттенке оранжевого; наверное, жаль пропускать такой закат, но, впрочем, будут и другие дни — обязательно будут и другие дни. Ётаске обхватывает Ягучи за талию, и наконец-то — наконец-то — целует следы от краски у него на шее. Сегодня, решает он, день вознаграждения. Сегодня он подарит себе это — этот вечер с идеальным закатом, руки Ягучи, сжимающие кромку его рубашки навыпуск. День перед тем, как земля обрушится, а он будет кровью кашлять на холст, что белее и больше. Один день милосердия. — Постоянно о тебе думаю, Таске, ты и понятия не имеешь, — выдыхает Ягучи в уголок его губ. Искренность — деньги. И тем не менее вот он Ягучи — секреты срываются с его губ и падают так, как падает на землю солнечный свет. Так, как будто его можно остановить. — Ага, — шепчет Ётаске в ответ, и, может, это и не сравнится с солнцем — или даже с треклятой лампочкой — но это хоть что-то. Что-то, что может остановить падающее с небес солнце, пусть и лишь на один день. — Я тоже.***
— Тебе правда понравился портрет? — Это поэтому ты меня поцеловал? — Нет же! Я просто. Ну, подумал. Знаешь. Что тебе он не понравился. — Меня он вполне устраивает. Ложь. Он смотрит на картину — и картина смотрит на него. Всматривается в него пристально, взрослее и мягче, чем он сейчас — глаза сомкнуты в знак неприкрытого доверия, рот приоткрыт едва заметно. Она противная, грязная, пугающая. Он хочет ненавидеть ее. Хочет ненавидеть Ягучи за то, что тот сломал тщательно воздвинутую преграду между ним и внешним миром. — Я… Хорошо выгляжу. — Ты всегда хорошо выглядишь, — отвечает Ягучи, смотря на него с легким непониманием в глазах. — Нет, я имею в виду… — он указывает на холст взмахом руки. — Знаешь, как… Как хороший человек. — Ты и есть хороший человек. — Нет же, я.. черт. — Я нарисовал тебя таким, каким я тебя видел, — говорит Ягучи. Он глаз с него не сводит, и в его взгляде все еще поровну замешательства и понимания. — Ты и вправду выглядишь иначе, когда не пытаешься казаться сволочью изо всех сил. Честно говоря, приятно для разнообразия. Рад, что мне удалось это увидеть. Он охает изумленно — эта территория им не разведана. Он никогда раньше не был на границе двух миров, никогда вот так не тянулся к другому небу. Является ли привязанность слабостью? — Я серьезно, — добавляет Ягучи. Он тянется и берет Ётаске за руку, будто ничего естественнее в мире нет. Будто это ему ничего не стоит. — Я правда счастлив, что ты мне так доверяешь. Честно. И… Я никому не покажу этот портрет, если ты этого не хочешь. Он опускает голову, внимательно наблюдая за выражением лица Ётаске, и наклоняется ближе, легко целуя его в уголок губ. — …Ладно, — наконец отвечает Ётаске. — Мне, в общем-то, все равно, что ты с ним будешь делать. Разве что не хвастайся им кому ни попадя. И я… угу. Тоже тебе доверяю, хочет сказать он. Слова застревают комом в горле. Ягучи целует его, пока они не появляются снова, оборачиваясь тихими вздохами. — Ты мне так нравишься, Таске, — шепчет он, прижимая Ётаске к стене. Наклоняет голову вперед, пока они не касаются друг друга лбами. — Просто хотел, чтобы ты знал. Черт, ты мне нравишься настолько, что иногда я не знаю, что с этим делать. Он посмехивается звонко, как колокольчик, и сжимает руки Ётаске. — Рисовать, наверное?***
Портрет. Нарисованный исключительно из восхищения. Выражение признательности. Ягучи рисовал вечера; Ётаске рисует солнце. Ягучи для него все такая же тайна, но, быть может, этого — их двоих, заключенных в кончике пузырька на краске в разваливающейся мастерской на пятом этаже подготовительной школы — достаточно. Ягучи с того дня все смыл, но каждый раз, когда Ётаске смотрит на него, он видит оранжевые линии на его шее. Заставляющие его открыться. Разрывающие его на части силой своего пламени. — Такой красивый, Таске, — расплываясь в улыбке, вздыхает Ягучи со своего места на стуле. Кончики его волос ловят свет заходящего солнца, пылая оранжевым. Его плечи поднимаются и опускаются туда-сюда, растягивая ткань рубашки. — Прекрати. Двигаться. — Прости! В его голосе ни тени сожаления. Ётаске смешивает голубой. — Сколько тебе еще? — Ятора, я тебя ударю. Видит бог. — Ладно-ладно! Но он широко улыбается, и губы стоящего за холстом Ётаске тоже приподнимаются в улыбке, и все это кажется таким правильным. Ягучи настолько же чудесный, насколько он раздражающий — с этой своей дурацкой улыбкой смотрит пристально на Ётаске, изо всех сил пытающего избежать его взгляда. Это больше, чем просто ответная услуга; это, в самом деле, выражение признательности. Потому что впервые Ётаске увидел его случайно, а теперь встречается с ним взглядом с симфонией в груди и уверенностью, что Ягучи улыбнется ему первым. Он был рожден для того, чтобы его нарисовали таким — расслабленным, глаза распахнувшим широко, влюбленным в этот мир. Поэтому Ётаске рисует его в оттенках голубого, и он чувствует себя так, словно наконец возвращается домой на родной необитаемый остров, когда добавляет первый яркий-яркий мазок бирюзового. Его флуоресцентное свечение небрежно ложится на картину; ложится на приглушенные оттенки, обрамляющие его глаза, щеки и грудь. С холста, в метре от него, Ягучи улыбается ему. И Ётаске наконец позволяет себе жить.