он лишил меня дара речи, словно пустая книга, словно проглоченная истина. и я продолжаю желать, чтобы он понял, что он прекрасен.
Vide — Everything
Утро нежно ложится карамелью на чужую обнажённую кожу, Винченцо чуть щурится — ослепительно, — хотя сам обращён спиной к полуоткрытому окну. Потому что ослепляет не солнце, а человек визави. Его изгибы тела и очерки умиротворённого дыхания, тень его ресниц и густые, красиво очерчённые брови, прячущиеся за взлохмаченной чёлкой, его полусомкнутые губы, на которых ещё остался винный шлейф. Лучистое золото жадно обливает его фигуру, прикрытую простынёй лишь до бедра, и солнечные зайчики в открытую щекочут его твёрдый живот, грудь и чуть вытянутые вперёд руки, танцуют на кончиках пальцев. Ослепительно. Хансо ворочается во сне, мило хмуря брови, но ненадолго — его лицо сразу же разглаживается, вновь принимая самый умиротворённый и мягкий образ. Винченцо переводит взгляд на открывшиеся из-за его движений колени и кусочек правого бедра, на котором солнечные лучи пересчитывают несколько светлых родинок — он ловит себя на мысли, что хочет стать этим солнцем. А потом поднимает взгляд на чуть вздымающийся живот — туда, где навечно оставлен шрам. И всякий раз, когда его видит, он хочет прикоснуться губами к каждой розовой чёрточке, каждому штриху, оставленному хирургической нитью. Он поднимает глаза ещё выше, всматриваясь в бронзоватое лицо, прислушиваясь к размеренным вдохам и выдохам. За окном Мальта уже давно проснулась и кипит, плещется жизнью, наполняясь самыми разными звуками, запахами и вкусами. У Винченцо внутри своя страна и свои звуки, запах и вкус — сорванный голос и хрипловатый шёпот Хансо, аромат его кожи, покрывшейся дрожью, и винный привкус его губ. — И сколько ещё ты собирался пялиться на меня? Хансо открывает сначала один глаз, щурясь и растягивая губы в игривой, ребяческой улыбке. Кассано уверен — эта улыбка будет жить со своим владельцем спустя и десять лет, и двадцать, и вечность. Он хотел бы всё это время оставаться рядом. И он будет. — Я не пялился, я любовался, — мафиози продолжает лежать на спине вполоборота, наблюдая за каждым движением своего визави. — Нельзя? Хансо не отвечает, но весёлая улыбка не покидает его лица, он переворачивается на живот, опираясь на локти и устраивая свои ладони на плече и груди Винченцо. Идеально подходят. Его пальцы постукивают по правой ключице, рисуют узоры на сгибе плеча и на шее, меж едва видимых вен. — Почему же? Можно. Но я всё ещё смущаюсь, когда ты смотришь на меня так, — Хансо опускает голову чуть стыдливо, сгорбив спину, отчего ткань натягивается сильнее, обнажая половину ягодицы, которую тут же облепляет бронзовое солнце. — Мне кажется, это чувство никогда не покинет меня, сколько бы не прошло времени. — L'imbarazzo è un tratto di un bel cuore. — И не скажешь перевод? — с намёком на осуждение Чан наклоняет голову, мило сдвигая брови к переносице, по-детски чуть надувая губы. — А ты догадайся. — Ммм, — Хансо в раздумиях поднимает взгляд кверху, отчего его оленьи глаза становятся ещё больше, — это о том, какой я красивый? — Винченцо чуть мотает головой влево-вправо. — О том, какой я обаятельный? — мафиози повторяет жест. — Какой сексуальный? О том, как сильно я тебе нравлюсь? — Нет, но это всё невозможно отрицать, — Кассано улыбается глазами и уголком губ. — Ну, скажи-и-и, хён, — в капризном нетерпении тянет Чан. — «Смущение — черта прекрасного сердца. Оттенки смущения — это крохотные, мимолетные свидетельства о том, что человеку небезразличны те правила, которые связывают нас друг с другом». Это то, что когда-то давно сказала моя приёмная мать. Только сейчас я до конца понимаю его значение. Хансо вновь смущённо отводит взгляд вниз, поджимая губы, а потом возвращает обратно — чёрные глаза встречаются с коньячными. Винченцо протягивает руку, обнимая чужую скулу, большим пальцем проводя вниз по щеке и немного задевая уголок губ. — Angelo mio¹, поцелуй меня. Хансо поднимает свою ладонь к чужой, сплетая их кончики пальцев, прижимаясь к ней щекой ещё крепче, и будто в карамельном слоу-мо наклоняется к утончённому, красивому лицу. Он ловит дыхание Винченцо на самой кромке, продлевая момент нежной близости настолько, насколько это возможно, — сегодня, впрочем, как и завтра, им некуда торопиться, — и только потом целует. Кожа к коже, нос к носу, и каждое движение губ Хансо — это трепетная ласковость, обнимающая, укутывающая, не просящая ничего взамен. Винченцо чувствует, сколько в нём неистраченной нежности, и ловит её, эту светлую нежность, в каждом чужом вдохе. Мафиози одной ладонью продолжает обнимать его лицо, а другую кладёт на тонкую талию, ощущая на коже дрожь нетерпения. Поцелуй углубляется, их языки сталкиваются, — Хансо издаёт полустон-полумычание, — и Винченцо позволяет себе поочерёдно прикусить винные губы. Его собственные губы мажут по щеке, целуют вскинутый подбородок и открывшуюся шею, ловя на ней несколько крошечных солнечных зайчиков. — Боюсь, я не смогу сегодня выпустить тебя из постели. Ладонь сжимает чужой бок крепче, и Винченцо переворачивает Хансо на спину, подминая под себя и возвышаясь с мягкой, полуигривой улыбкой. — Не-е-ет, у нас в планах была рыбалка с соседскими старичками! — Хансо смеётся глазами, растягивает винные губы. — Но они же могут подождать до обеда, да?.. Кассано не в силах оторвать взгляда ни на одну крохотную секунду от такого Хансо. Его чёрные с каштановыми прорезями, отросшие волосы раскиданы на подушке, чувственные губы впитывают малиновый цвет, ясный кареглазый взгляд вдохновенно обращён на Винченцо, и солнце продолжает рисовать нимб вокруг его тела, подсвечивая белым кожу и каждый волосок. — Come se la dea della bellezza infondesse vita in te, — сокровенно полушепчет мафиози и, заметив чуть насупленное лицо Хансо, тут же переводит на корейский: — Словно сама богиня красоты вдохнула в тебя жизнь. Ресницы Хансо чуть трепещут над полусомкнутыми веками, на губах виднеется проблеск кроткой улыбки, а потом он улыбается шире, и в его глазах взрываются чертята-искорки — кострища расплёскивают коньячное море. — Пожалуй, мы можем задержаться ещё на несколько часов, — соглашается он, обнимает предплечьями чужую шею, прижимаясь всем телом, обжигающе-горячим, и притягивая Винченцо для поцелуя. И ещё одного после. И десятков последующих. Снаружи слышится визг и смех детей, английская речь местных вперемешку с мальтийским и итальянским, шум ресторанов и кафе поблизости, но вмиг всё меркнет — Хансо слышит только мягкий, глубокий голос Винченцо, чувствует его губы на своём лице: подбородке, щеках, кончике носа, лбу, его поглаживающие ладони на шее, плечах и груди. Они соединяются в единую душу, облепляются одной кожей, горячечной, дрожащей, существуют в одном дыхании, одной жизни, одной любви.***
проведи со мной лето всей жизни, позволь мне забрать тебя к месту твоей мечты. парень, ты зацепил меня за что-то. кто мог сказать, что они видели, как мы сближаемся? скажи мне, ты чувствуешь любовь?
dhruv — double take
После обеда они, как и планировали, спустившись вниз по улице, оказываются на мини-пирсе — месте рыбалки и скоплении нескольких поколений: здесь рыбачат и те самые старички-соседи, и нетерпеливые дети, с любопытством разглядывающие воду, и их родители, и даже туристы с удочками, из-за которых здесь и собралось такое столпотворение. По обыкновению, на ступеньках сидят трёхцветные из семейства кошачьих. Вокруг кружат несколько операторов, снимающих сие соревнование заядлых местных рыбаков и туристов-новичков, — Винченцо и Хансо слышат от них корейскую речь и переглядываются. — О, кажется, корейские айдолы снимают шоу, где они путешествуют, — у Хансо загораются глаза. — Пошли, нас могут по телеку показать! — он уже рвётся вперёд, но мафиози останавливает его, хватая за предплечье. — Не думаю, что это хорошая идея — светиться на телевидении бывшему председателю Вавилона. — Айщ, точно, — бурчит Чан, надувая губы. — Ладно, но всё-таки Роберто и Адам пригласили нас, нужно хотя бы поздороваться, — он берёт Кассано за руку, переплетая пальцы, улыбается кротко, нежно. — Конечно. Твоим манерам позавидует даже Её Величество Королева Великобритании. — Ха! Чан Хансо хорош во многих вещах. И в рыбалке, кстати, тоже, и сейчас я докажу это в очередной раз. Они подходят ближе, Хансо подбегает к Роберто и Адаму, сразу же делая несколько поклонов, пока Винченцо наблюдает за этой картиной, стоя поодаль. Он видит, как тот размахивает руками и смеётся, кажется, на свою же шутку, на что рыбаки отвечают смехом, похлопывая его по плечу, а после оборачиваются, махая рукой его спутнику. Кассано делает маленький кивок в приветствие, продолжая с нежно-гордой улыбкой наблюдать, как Хансо разговаривает на немного корявом английском, но, к всеобщему удивлению, местные всегда отлично его понимают. Старички отдают Чану специально заготовленную для него удочку вместе с наживкой, и Роберто подзывает к ним своего внука Доминика. Винченцо подавляет смех в кулаке, смотря за тем, как этот мальчик и Хансо дерутся из-за того, как правильно привязать и намотать леску, громко споря и поочерёдно отбирая друг у друга удочку со словами: «Нет, это ты не знаешь!» В итоге Хансо режет палец леской и пачкает свои светлые штаны в наживке. Винченцо, сидя на раскладном стуле, любезно предоставленным Адамом, вдруг вспоминает день, когда Хансо пришёл к ним в «Соломинку» в кричаще-розовом жакете в клетку, ведь точно такая же расцветка сейчас красовалась на его рубашке. — В который раз замечаю, Ваш взгляд говорит о многом, — вдруг произносит Роберто на итальянском (Кассано всегда ощущает радость наполовину с облегчением, когда слышит свой второй родной язык от соседа). — Вы уже давно вместе с Хансо? — Ммм, на самом деле, не больше одиннадцати месяцев, — вопрос застаёт врасплох, но мафиози отвечает честно. — Вы смотритесь так, словно уже давно женаты и недавно отметили розовую годовщину свадьбы. — Оу, — Винченцо полукивает, витая в своих мыслях и представляя, насколько был бы прекрасен Хансо в белом костюме, стоя на алтаре. Или в красном?.. — Было бы замечательно иметь за плечами такую силу любви, — на его губах растягивается мягкая, мечтательная улыбка: да, пожалуй, красный цвет будет лучше. — Не хотите в ближайшем будущем пожениться? — заметив чужую улыбку, интересуется Роберто. — А... что? — Кассано хлопает глазами: его мысли только что прочитали? — Нет, мы... — он переводит взгляд на Средиземное море с мерно раскачивающимися волнами, блистающими жемчугом на солнце. — Мы плывём по течению?.. Да. Плывём по течению. — Правда? Это хорошо. Просто за всё это время Вы оторвали от него взгляд лишь один раз — для того, чтобы взглянуть на море, которое вряд ли превосходит по красоте, не правда ли? — Роберто, видимо, ждёт от собеседника ещё какой-нибудь фразы, но тот, сбитый с толку в который раз, задумчиво молчит; рыбак смеётся. — Ладно, не буду донимать Вас больше допросами, это так невежливо с моей стороны, — он вновь закидывает удочку. Через два утомительных, но весёлых часа вся толпа постепенно рассасывается, и туристы-айдолы тоже, Хансо благодарит старичков-соседей и мальчика, напоследок потрепав мягко его по волосам, выжженным солнцем. Обернувшись, он замечает вдалеке над пирсом Винченцо, облокотившегося на бетонное ограждение. Чем ближе Хансо подходит, тем ярче видно, как солнечные лучи жадными штрихами раскрашивают его лицо, превращая светлую кожу в золотисто-глянцевую. — Ты не устал? — подойдя, Хансо слегка касается его плеча, облачённого мягким белым хлопком футболки. Кассано поворачивается к нему. — Где твоя панамка? — А, ну... был сильный ветер, и я снял её, — он вытаскивает панаму за её уголок, торчащий из кармана. — Вот она. — А шнурок тебе для чего? — Винченцо расправляет ярко-малиновую ткань и надевает панаму на тёмную макушку, поправляя Хансо чёлку и затягивая фиксатор шнурка впритык до самого подбородка. — Так можно получить солнечный или тепловой удар, ведь солнце даже не посмотрит на то, какой ты красивый, умный, милый, добрый... — Подожди, ты сейчас солнце ругаешь или меня хвалишь? — Хансо, не отрывая игривого взгляда от партнёра, облокачивается на ограждение и, опираясь на туловище и руки, несколько раз болтает ногами в воздухе. — И то, и другое, — подавляя улыбку, Винченцо хлопает его по голове ладонью, а после обнимает со спины, оборачивая руками тонкую талию чуть ли не в два раза, крепко прижимая к своей груди. — Хе-е-ей! На нас же смотрят, — смущённо тянет Хансо, его щёки становятся ещё румянее и горячее. — Тогда пусть скажут нам спасибо, — Винченцо растягивает губы в бесстыдной улыбке, которые в следующую секунду прижимаются к открытому кусочку шеи. — Расскажи, как прошла рыбалка? — Щекотно, — Чан хихикает, жмурясь и съёживаясь, пока чужие сухие губы продолжают целовать его затылок и шею. — Я наловил четыре рыбёшки за всё это время, но Доминик далеко не ушёл: всего лишь пять штук. Мы их всех отпустили обратно в море. — Правда? А я насчитал у мальчика около девяти рыб. — Не-е-ет, не такой уж он и профи, четыре из девяти были водорослями, — с гордостью врёт Хансо. — И вообще, этот мальчишка! Никакого уважения ко мне, а ведь я старше его почти в три раза, — он переводит тему, наигранно насупившись. — Но тебе понравилось проводить так время? — Да, было весело, хён. — Тогда что насчёт мороженого, angelo mio? — ещё один поцелуй ложится обжигающим бисером на и так разгорячённую кожу. — Хочу черничное! — воодушевляется Хансо, разворачиваясь в обнимающих его руках, и сплетает с мафиози ладонь, тянет за собой в сторону мини-рынка. Они подходят к палаткам, продающим сувениры, еду, одежду и многое другое. Пока Хансо останавливается у ларька с мороженым, делая важнейший выбор человечества, его партнёра привлекает продавец лавки с католическими иконами, картинами, вышивками и прочей религиозной атрибутикой, предлагая купить что-нибудь. — Простите, но... — начиная на английском, Винченцо приобнимает за талию Хансо, который ожидает своего заказа, и улыбается. — Il mio angelo custode è sempre con me. Торговец смеётся и понимающе извиняется на итальянском, а потом переключается на других туристов и местных жителей. — Вот, я взял тебе ванильное, карамельное и шоколадное, — Хансо отдаёт ему рожок с тремя шариками, идеально сочетающимися по цветовой гамме. — Спасибо, angelo mio. — Что ты сказал лавочнику, что он так быстро отстал? — О том, что мой Ангел-хранитель всегда со мной, — победно улыбается Кассано, откусывая черничный бочок у чужого мороженого. — И это ты. — Прекращай смущать и меня, и других людей, — Чан легонько ударяет его локтём, пряча смущённо-робкую улыбку. — И не воруй моё мороженое! — в отместку он откусывает ванильный шарик. Винченцо целует Хансо посреди толпы, захватывая в плен его дыхание и с упоением пробуя ванильные губы, что просто не могут не ответить, не податься вперёд. Этот бесстыдный мафиози!***
будь моим защитником, когда я пересеку Сахару. отведи меня туда и люби меня, словно пустынную розу. обними меня, как будто ты не можешь отпустить, оберегай меня, когда я вернусь домой. люби меня, как пустыня.
Lolo Zouaï — Desert Rose
Темнота, чёрная, липкая, хватает за запястья, лодыжки, оборачивая и пуская под кожу иглы. Крошка льда, пар сбитого дыхания, осколки стекла, мазки крови, тигриный взгляд острее ножа у горла, смуглые руки вокруг шеи, — это хруст его собственных костей или чужой скрипучий смех? — и синий холод, холод, холод. Хансо с полуглухим вскриком вскакивает на постели, машинально притягивая руки к шее, чтобы ослабить чужую хватку, — несколько капель холодного пота падают прямо в ладони, — но в реальности ничего не чувствует. Он смотрит на свои предплечья и запястья — ни гематом, ни порезов — и не понимает, почему они чистые и где он находится. Месиво из образов, воспоминаний, кошмаров вновь наваливается на него огромной багровой волной, и он ощущает, как начинает задыхаться. Он хватает ртом воздух, но не чувствует его в себе, — мало, мало, мало, ему нужно ещё кислорода. Фантомные руки продолжают его душить, безжалостно, без шансов на милость. Винченцо в это время, принимая сидячее положение, еле как открывает один глаз спросонья, но, услышав тяжелое, неровное дыхание, понимает, что это очередной приступ гипервентиляции, и сон уходит на десятый план. Он зажимает Хансо рот одной ладонью, а другой обнимает за затылок, успокаивающе поглаживая пальцами шею, взмокшую от холодной испарины. — Дыши носом. Дыши вместе со мной, — мафиози шумно и медленно втягивает воздух и так же выдыхает, показывая правильный пример для дезориентированного Хансо. Но он жмурится, чуть опуская голову и хрипя, и за коньячные берега его глаз начинают вырываться слёзы, они заливают ребро чужой ладони, прижимающейся к его лицу. — Смотри на меня, angelo mio, смотри только на меня и дыши, — говорит Кассано тихим, твёрдым голосом, но приносящим непоколебимое чувство покоя. — Ты никогда больше не будешь один. Я рядом. Ты в безопасности. Хансо переводит на него взгляд, и в блестящих глазах мафиози — чёрное море тревоги и целый океан нежности. Прерывистые, судорожные вдохи постепенно замедляются и выравниваются, Хансо слегка кивает, мол, всё в порядке, и прикрывает веки, сглатывая вязкую, солоноватую слюну. — Ты в безопасности, ты в безопасности, — повторяет шёпотом Винченцо, прижимаясь сухими, горячими губами к чужому виску, продолжая поглаживать затылок и растрёпанные волосы, и обнимает другой ладонью щёку, мокрую от слёз. — Больше никто и никогда не причинит тебе боль. Тяжёлая, острая усталость вдруг накрывает Хансо, и он жмётся к своему партнёру ближе, пряча заплаканное лицо у него на груди. Винченцо обнимает чуть подрагивающие голые плечи, утыкается губами в макушку, вдыхая шлейф исчезающего запаха одеколона и шампуня. Хансо становится теплее не только снаружи, но и внутри — в нём больше нет темноты, синего льда и разбитого вдребезги стекла, только море разливанное нежности, согревающей, убаюкивающей. Он всхлипывает. — Che piagnucolone², — снисходительно-мягко говорит Кассано, продолжая пропускать сквозь пальцы его волосы. — Хей! — Чан отрывается от его груди с недовольным лицом. — Ты так часто это говоришь, что я уже выучил перевод! — из-за слёз и заложенного носа его голос становится гнусавым, добавляя его интонации ещё больше ребяческой капризности. — Обидно вообще-то. — Ну, прости, — Винченцо улыбается виновато, стирая полувысохшие дорожки слёз с чужих щёк; к его пальцам подкатывается ещё несколько крупных бисерин, и он ловит их, словно самый дорогой и хрупкий хрусталь. — Твои слёзы для меня мучительнее боли, страшнее смерти. — Я больше не буду, — гнусавит Хансо, мотая головой, всхлипывая в последний раз. — Вернёмся ко сну? — мафиози оставляет на его плече целомудренный поцелуй, едва касаясь губами карамельной родинки, и после откидывается спиной обратно на подушку, что уже успела остыть. — Иди ко мне, angelo mio. Хансо не раздумывая возвращается в ждущие его объятия, укладывая затылок на чужую грудь, и заворачивается в кокон из простыни. Кассано обволакивает своими руками его плечи, предплечья, заключает в пальцы его запястья, — кокон из любви и нежности оказывается в сотни раз уютнее, — и целует в макушку. — С тобой всё в порядке? Стало лучше? — Да, — Хансо поднимает голову, оборачиваясь, и возводит на мафиози свои невозможные глаза, что были для того самым смертоносным оружием, роковой пулей. — Пока ты рядом, я буду в порядке. — Всегда.***
я буду влюблён в тебя этими синими ночами, и ты будешь обнимать меня до восхода солнца. я хочу чувствовать себя в безопасности с тобой, но никогда не быть ручным. скажи, что встретишь меня у алтаря. можем ли мы влюбиться в лунном свете?
dhruv — moonlight
Хансо возвращается после вечернего сеанса спортзала и шоппинга в их дом довольно поздно, когда уже выглядывают первые звёзды-смельчаки и луна, почти полная, с откушенным бочком, выкатывается из-за скудных облаков. Разувшись, он замечает лепестки красной розы, ведущей мягкой тропой из прихожей в гостиную и потом вверх по лестнице на второй этаж. Он ступает осторожно, но несколько раз чуть не подскальзывается на ступеньке и, дойдя до их спальни, слышит щелчок зажигалки — за матовыми занавесками с отставанием появляются световые огоньки. Бросив пакеты с покупками, Хансо заходит на веранду и видит Винченцо, зажигающего последнюю свечу и ставящего её по середине столика, на котором уже выставлен их ужин и вино. — Надеюсь, ты не забыл, что у нас сегодня годовщина, — Кассано открывает бутылку красного полусухого, идеально подходящего для стейка, и разливает в бокалы. — Надеюсь, ты не всерьёз думаешь, что я мог забыть об этом, — в отместку говорит Чан, присаживаясь за столик. — Я шучу, angelo mio, — мафиози наклоняется и чмокает партнёра в губы, но тот не отпускает, обворачивая ладонями чужую шею, и углубляет поцелуй. Но потом всё же отстраняется — слишком быстро для вошедшего во вкус Кассано. — Ладно, всё, я жуть как проголодался, давай уже поедим, — Чан напоследок клюёт его в губы в извиняющемся жесте. — Хорошо, — мафиози бесшумно смеётся с того, как быстро тот берёт в руки нож и вилку. Когда они заканчивают со стейком, Хансо спускается вниз отнести посуду и взять фруктов к вину и, поднявшись обратно, видит на столике квадратную коробочку, обтянутую тёмно-синим бархатом. Он переводит взгляд на улыбающегося Винченцо, облокотившегося на балконное ограждение. — Откроешь? Хансо отставляет фрукты и неспеша берёт в руки подарок. — Это то, о чём я думаю? — он приподнимает бровь, улыбаясь в предвкушении, и наконец открывает коробочку. Его взгляд тут же загорается медовыми отблесками, словно в аниме, и он поднимает свои большие оленьи глаза на Винченцо. — Как ты узнал, что я хочу именно его? — Возможно, я взломал твой телефон и восстановил поисковые запросы, — Кассано подходит ближе и, вынув золотой браслет в форме закрученного гвоздя, осторожно надевает его на чужую руку, — а возможно, это моё шестое чувство просто подсказало, — он поправляет украшение и рукав пуловера. — Я прощаю тебя только потому, что я действительно хотел этот браслет, — Чан смотрит притворно-строгим взглядом, который после смягчается. — У меня тоже есть для тебя подарок, — подмигнув, он скрывается за занавесками, шуршит пакетами с шоппинга и возвращается с одним из них, на котором изображён логотип бренда. — Держи. Винченцо заглядывает внутрь — там лежат три пижамы в разных расцветках — и неверяще смотрит на партнёра. — Из ограниченной серии, между прочим, — гордо добавляет Хансо, вскинув подбородок. — Только сегодня доставили, я уже думал, что не успею вручить тебе вовремя. — Спасибо большое, angelo mio, — мафиози обнимает его одной рукой за плечо, притягивая, и целует в макушку, как вдруг раздаётся рингтон. — Я отвечу. — Конечно, — Хансо распутывается из чужих объятий и возвращается за столик, к красному вину и фруктам. Пока Винченцо разговаривает по телефону, кажется, с Чаён, Хансо наблюдает за его лицом в анфас, за каждым движением губ, век, пальцев, кадыка. За тем, как мафиози смыкает губы на прозрачном ободке, как на них остаётся красноватый влажный след, как дёргается его кадык, как опускаются ресницы. Чан сам не понимает, как облокачивается на ладонь и, будто зачарованный, пропадает в его светлой коже, почти искрящейся в белоснежном свете луны и искусственного освещения на веранде, в чуть вздутых венах на ладони, которой он сжимает ножку бокала, в его вороных прядях, меж которых просачивается бриз. В середине увлечённого рассказа о деятельности «Соломинки» Винченцо невольно переводит взгляд на визави, и всё вмиг стихает — и голос подруги, и собственные мысли, и звуки цикад в траве. Профиль Хансо, замеревшего античной скульптурой, разрезают шафрановые треугольники света от уличных фонарей, придавая коже оливковый оттенок. Этот цвет ложится и на раскаты его ключиц и кусочки плеч, обнажённые из-за большого круглого выреза, подчёркивает нежной темнотой каждый выступ, ложбинку, линию открытого тела. Взгляд Кассано натыкается на его любимую крупную родинку прямо по середине ярёмной впадины, и его вновь накрывает понимание, что он хочет остаться рядом навсегда. — А... что? — он мысленно возвращается к разговору. — Прости, отвлёкся, тут такой чудесный вид на ночной город, — Кассано усмехается по-доброму. — Перестань, — видимо, собеседница продолжает подкалывать его насчёт «чудесного вида», но не пейзажа, а человека напротив. После телефонного разговора с Чаён они допивают первую бутылку и начинают вторую, от которой щёки Хансо покрываются лёгким румяным матом, — Винченцо прикасается внешней стороной ладони к чужой скуле, впитывая её горячность. Чан жмётся к его руке, прикрывая веки, и лёгкая улыбка растягивает его винные губы. — Нам нужно в этом месяце отправить открытку в «Соломинку», — напоминает он, разморённый вином и ласковостью чужой ладони. — Да. Может, выберем новый дизайн? — Не-е-ет, мне нравится с островом Комино. Тем более, теперь он принадлежит тебе и твоей семье. — Хорошо, как скажешь. Тогда завтра нужно купить. — Да! — Хансо высоко поднимает бокал будто при тосте и допивает остатки вина, а после улыбается своей самой широкой улыбкой, открывающей дёсна. — Мне срочно нужны объятия, — он тянется с лёгким стоном вперёд, обнимая партнёра и упираясь подбородком в чужую грудь. Винченцо смотрит ему прямо в блестящие коньячные глаза, будто действительно опьяняющие, и вновь прикасается ладонью к щеке, поглаживая большим пальцем горячую кожу. — Se non ci fossi dovrei inventarti, — сокровенно шепчет мафиози. — Если бы тебя не существовало, мне пришлось бы тебя придумать. — Хён... — глаза Хансо блестят ещё больше от набегающих слёз. — Я бы не смог выдумать тебя, даже если бы очень сильно захотел, — он тихо шмыгает носом, но ни одна слезинка не срывается с нижних век. — Поэтому спасибо, что ты существуешь в реальности. Спасибо за всё, хён. — Это тебе спасибо, angelo mio, — Кассано оставляет след своей нежной улыбки на чужих губах, а после углубляет поцелуй, крепко притягивая его к себе за шею. И Хансо решительно и бесстрашно вверяет Винченцо свои губы, дыхание, жизнь, и тот принимает с благодарностью и отдаёт всё в ответ, с удвоенными чувствами, искрящимися на кромке судорожного вдоха глубоко в чужом рту. Когда Чан нехотя отстраняется, чтобы набрать побольше кислорода в лёгкие, Кассано вдруг осознаёт, что ему нужно произнести это прямо сейчас, в этот самый момент, облачённый в лунный свет. — Я люблю тебя. Хансо смотрит в ответ своими невозможными глазами Бэмби, превращая эту тишину в акт высшего смущения и нежности. — Я тоже люблю тебя, хён, — он улыбается ярко-ярко и мягко смыкает губы на чужой линии челюсти, целует в уголок губ. — А! — отстраняется резко, вспоминая выученную фразу. — Ммм, как же там было... Хансо жуёт губы в раздумиях, в мыслях правильно составляя итальянские слова, и наконец уверенно говорит, не убирая улыбки: — La dea dell'amore ha infuso la vita in noi³. Винченцо улыбается в ответ, полукивая в согласии. — Si, amore mio⁴.