Переходный возраст

Лаурицу не хочется умирать. Ему хочется есть тако с мясом каждый день; хочется покупать новые шмотки – столько, чтобы часть доставленных из бутиков коробок и пакетов всегда оставались нераспакованными; хочется жить в роскошном доме на холме и смотреть на по-муравьиному копошащихся вокруг его подножия людей. Ничтожные, смешные желания. Чем сильнее Лауриц жаждет, тем отчетливее понимает, как измельчал человеческий мир вокруг и он сам: зачерпни горстью прямо из нутра и вместо чистой, живой воды увидишь в ней ил и обглоданные временем камни. Понимание не причиняет боли. Сложно грустить об утраченном величии, если минувшие тысячелетия не оставили ему памяти о нем. Вместо нее – лишь смутное, мимолетное ощущение, которое иногда посещает Лаурица на открытых пространствах за городской чертой, словно они больше не совпадают друг с другом: бог и то, что его сотворило. Бог и его творение. * Пока мир вокруг сходится в треснувшей чаше Эдды, сужаясь в точку, Магне растет. Во всех смыслах: от самого пафосного до самого прозаичного. Наступают редкие жаркие дни и оказывается, что Магне вырос изо всех своих футболок. Лауриц смеется над ним и вяжется следом, когда мать сует Магне деньги и отправляет в магазин. – Больше у меня ничего нет, – говорит она Лаурицу, когда тот подходит к ней после Магне. В ее голосе вызов мешается с виной. – А что насчет материнского поцелуя? Она смеется и целует его в лоб. С ним ей не надо привставать на цыпочки, чтобы дотянуться. Они молчат, пока идут по петляющей ленте дороги – два брата-подростка, непохожие ни на подростков, ни друг на друга. Лауриц смотрит на изгибы дороги с очередного подъема и ему легче поверить, что она брошена здесь чьей-то гигантской невидимой рукой, чем с притворно-восхищенным удивлением размышлять о том, как сотни человек и десятки машин самоотверженно курочили землю и раскатывали по ней горячий асфальт. В магазине Магне не смотрит ни на цвета, ни на рисунки – только на размеры и ценники. С ворохом футболок он прячется в примерочной, тщательно задергивая шторку. Лауриц усмехается: подумать только, какая стыдливость! Да всем плевать. В магазине, который даже на магазин-то не похож – скорее, на дешевую барахолку подержанного тряпья, – никому нет до них никакого дела. Случайная посетительница, которую они застали тут, вышла минуту назад, не повернув в их сторону головы, а скучающий продавец тайком читает под стойкой порно-журнал, или комикс, или еще какую-нибудь ерунду и ему вряд ли платят достаточно для того, чтобы он удостаивал посетителей взглядом чаще, чем раз в пять минут. Лауриц почти решает стянуть что-нибудь, – просто чтобы наказать мерзкого любителя порнушки, – но отказывается от своей идеи, когда натыкается на самые уродливые босоножки на свете. Разглядывая их, он улыбается уголками губ: намечается развлечение повеселее. Они стоят и ждут его в самом углу пыльного стеллажа: неходового размера, ярко-оранжевые, лакированные, на тонком, высоком каблуке и с пятью парами ремешков. Ремешки расстегнуты на обе стороны, и босоножки напоминают разваренных лобстеров с оторванными клешнями. Лауриц стягивает кеды и закатывает штанины. Опускается на низкий пуф, обтянутый растрескавшейся экокожей, и ставит босоножки рядом со своими ступнями – бледными, узкими, с выступающими косточками у лодыжек. Он засовывает ступни в босоножки одну за другой, и первые мгновения ему кажется, что они у него все-таки недостаточно узкие, но затем он расправляет тугой ремень над мысками, натягивая его на пальцы ног. С усилием, но пальцы пролезают и встают туда, куда и должны, хотя теперь Лауриц едва ли сможет ими пошевелить. Узкие ремешки даются ему легче, он проворно застегивает все десять пар: по две на подъемах, по три – на щиколотках. Вот так. Лауриц складывает руки на коленях и рассматривает свои ноги. Подумав, достает из кармана телефон, трет камеру о джинсы и делает несколько фотографий, вглядываясь в мутноватый, покрытый трещинами экран. – Нашел что-нибудь интересное? – Магне вырастает по левую руку от него, нависая сверху и загораживая и без того скудный свет, проникающий в магазин сквозь немытую стеклянную дверь и узкие полосы между стендами, закрывающими витрину. – Вроде того. Лауриц откладывает телефон и осторожно встает, вытягивая вперед руки, чтобы обрести равновесие. Помощь ему не нужна, но Магне понимает по-своему. Подхватывает его под локоть, ощутимо, но не больно давая понять, что держит и не позволит упасть. Годами они не касались друг друга: все эти обнимашки, тайные жесты братанов навек, все эти чувства локтя, плечи поддержки, все эти «я никому не дам тебя в обиду» – все они остались в далеком-далеком детстве. Но теперь мир становится все меньше, Магне – все больше, и Лаурицу некуда деваться от его братской любви и желания защитить. После всего, что случилось, холодность Лаурица уже не служит ему щитом, его колючесть не пугает Магне. Они подходят к примерочной кабинке, и Лауриц смотрит на себя в зеркало, переступая на месте. Ремешки жмут, и голубые вены вздуваются и пульсируют на подъемах худых ступней. В этом нет ничего красивого, но уродливые вещи умеют быть притягательными. Лауриц внимательно разглядывает свои ноги. Может, будь эти босоножки не такими вульгарными… – Эй! Он медленно переводит взгляд на хмурого продавца, который снизошел до того, чтобы привстать и выглянуть из-за своей стойки. Так и стоит за ней на полусогнутых, недовольный, жалкий, лысеющий неудачник. Слишком убогий и неоригинальный в своем возмущении, чтобы злиться на него всерьез. – Что это вы делаете? Магне и Лауриц на свободной полосе пространства перед примерочными, как на ладони. Продавец видит их целиком – от макушек до кончиков пальцев на ногах, – и все равно спрашивает очевидное. – А на что это похоже? – усмехается Лауриц. Он больше не смотрит на продавца, снова обращаясь к зеркалу, к отражениям – своему и Магне. – Вы не… Ты не можешь… – Он не может что? – Магне делает не шаг – полшага – в сторону стойки. Он отпускает руку Лаурица и придерживает его за пояс. – Что он не может? Лауриц чувствует, как бегут по спине мурашки, как кругами расходятся слабые отзвуки электрической бури от ладони Магне. Воздух вокруг неуловимо меняется. Лауриц рассматривает профиль брата, отраженный в зеркале. В плотно сжатых челюстях, в прорезавших лоб морщинах он видит то же, что и продавец. Только Лаурица это забавляет, а продавца – заставляет поспешно отступить и забиться обратно под стойку. – Ну вот, – говорит Лауриц. – Ты напугал его до смерти. Класс. Магне поворачивается обратно к зеркалу, чтобы встретиться взглядом с его отражением, и тут же вздрагивает крупно, всем телом, так, что встряхивает и Лаурица. Лаурицу становится еще веселее. Он смотрит на Магне из зеркала – девчонка девчонкой. Нескладная, светловолосая, светлоглазая. Неуловимо похожая на Гри не всей собой, но наклоном головы, улыбкой, движением плеча. Магне смотрит на него – на нее – и его глаза расширяются и складки на лбу разглаживаются. – Бу! – глухо выдыхает Лауриц. Магне отмирает, отпускает его, отшатывается, оглядывает всего – уже не в зеркало, спешно, испуганно, – но никакая Лауриц не девчонка. И тем более не Гри. – Зеркало над тобой подшутило, – насмешливо сообщает он Магне. Заправляет за уши черные пряди волос, проводит по ним черными ногтями. Ничего не осталось от мимолетной иллюзии, он стаяла с него, сползла фальшивой позолотой. – Зачем? Лауриц в ответ пожимает плечами и идет – широким, твердым шагом – к оставленным у стеллажей кедам. Магне идет следом. В руках у него ворох футболок, которые он забрал из примерочной. Выглядят тряпье тряпьем. Лауриц зашнуровывает кеды и ставит босоножки обратно на полку. – Если они тебе понравились… – начинает было Магне. Лауриц обрывает его нетерпеливым взмахом руки. – В жизни ничего уродливее не видел. По пути к кассе он прячется за широкой спиной Магне и вытаскивает из пластиковой корзины – скидка в пятьдесят процентов! – несколько картонок с бижутерией, похожей на игрушечную. Они не нужны ему, как не понадобились сотням покупателей до него, обреченные вечно пылиться среди остальных дешевок. И все равно он прячет картонки в карман. Тайком ощупывая их твердые края, ему легче улыбаться продавцу нахальной, снисходительной улыбкой. * Лаурицу не хочется умирать, но ничего не поделаешь. На его кровати поверх наспех расправленного покрывала лежат учебники и сборники по скандинавской мифологии, и в каждом написано, что умереть придется. Конец света неминуем. Последняя битва близко. Градус трагичности растет с каждой страницей, Лауриц зарекся читать такие страсти на ночь, но книги в библиотеку так и не вернул. Затишье, наступившее в их отношениях с Ютулами, меньше всего похоже на перемирие. Оно им и не является, хотя заманчиво было бы думать обратное. Они пришли в точку равновесия, баланса сил, когда уже не так очевидно, кто будет победителем, а кто – проигравшим. Они замерли и ждут, и хватит звука, движения, вспышки, чтобы мир вокруг вновь закрутился колесом, увлекая их к неминуемому концу. Книги говорят, что никто не победит и никто не проиграет. Рагнарёк ужасен в своей справедливости: они все умрут. Лауриц падает на кровать, ерзает по ней, пытаясь вытолкнуть из-под спины острые углы учебников. Смотрит в потолок, не мигая, и задумчиво крутит щеточку в тюбике подсохшей туши. Отбрасывает ее в сторону – в хаос неприбранной комнаты. Магне сказал, что выковал молот, чтобы защитить их – маму, Лаурица, богов, людей и… В каком же порядке он их перечислял на самом деле? Может, сперва он сказал про людей, потом про маму? Или все-таки маму назвал первой, Лаурица последним, а людей – где-то между? Богов он, кажется, не упоминал вовсе. Лауриц вычеркнул бы и людей из этого списка, потому что боги, великаны и другие чудовища – наперечет в этом мире, а люди живучие. Травят себя и друг друга фастфудом, выхлопными газами, ртутной водой и все равно плодятся, как тараканы. И как тараканы расползаются по земле. Лауриц презирает их, но не осуждает. Он сам всегда выберет тако, а не капустный салат, с удовольствием прокатится на большой тачке, литрами жрущей бензин, и выпьет все, что нальют, если это бесплатно. Не важно, что сказал или сделал Магне вчера, потому что Лауриц уже прочел о том, что он сделает завтра, на следующей неделе, через месяц и через три (дольше они, скорее всего, не протянут). Пусть Магне твердит, что у него – у них – получится все изменить, Лауриц притворится будто поверил ему, и это будет его последним «прости». Потом он умрет (сколько можно об этом думать?), правда, пока еще не решил на чьей половине поля. От нескольких слоев туши слиплись ресницы. Лауриц трет уголок глаза пальцем, размазывая вокруг черноту. Ему было бы не так страшно, если бы кто-нибудь его любил. Еще одно малодушное желание – быть чьим-то всем, не меньше. Получать столько обожания и восхищения, чтобы поверить, что он их заслужил. Лауриц решает довести свою шутку до логического конца, пока тоска не навалилась и не сделала все бессмысленным. Для славного розыгрыша ему больше не нужны ни туфли, ни платья, ни макияж. Он идет к Магне как есть – в старых джинсах и футболке, – чувствуя, каким упругим стал воздух вокруг его комнаты. Со всем, что касается Магне и его молота теперь всегда так: на языке оседает привкус надвигающейся грозы и кончики пальцев покалывает. Лауриц не утруждает себя стуком, бесшумно приоткрывая дверь и проскальзывая в узкую щель. Магне спит в неудобной позе: наверняка долго сидел на кровати, размышляя, злясь, вспоминая, а затем просто вырубился, завалившись на бок. Его ноги так и продолжают касаться пола, голова съехала по подушке. Раскрытый ноутбук лежит в изножье кровати, мерцая экраном. Лауриц подходит ближе и проводит рукой по его лицу. Ласковым, невесомым прикосновением. Он зовет брата обратно из тяжелого дурмана предвечернего сна. «Маг-не. Маг-не. Маг-не». Гладит по одной щеке, переворачивает ладонь и ее тыльной стороной – гладит по другой. – Магне. Боль в запястье резкая и быстрая. Магне отпускает его руку почти сразу, распахивая глаза и всматриваясь в светлое пятно лица, плывущее над ним в полумраке комнаты. Видит он, конечно, не Лаурица, и дважды за один день провернуть такое – можно со смеху умереть. Но Лаурицу не смешно. Магне рывком садится на кровати, Лауриц кладет ладони ему на плечи. Легко притвориться Гри: выглядеть, как она. Двигаться. Улыбаться. Лауриц всегда кем-то притворялся. Кем-то более красивым, умным, остроумным, уверенным в себе… Целым набором положительных качеств, которыми он не обладает, но успешно имитирует. Магне смотрит на него – на нее – завороженным взглядом. Она не пишет ему, – Лауриц знает, – и не звонит. Но, наверное, она ему снится. Они соединяются друг с другом неловко и непривычно, они никогда так не совпадали. Магне тянет его к себе, Лауриц упирается острым коленом в кровать между его широко расставленных ног, обнимает за шею. Магне прячет лицо на его груди, шумно дышит, и футболка Лаурица у его раскрытого рта становится влажной и теплой. Настоящая Гри мягкая и теплая, Лауриц костлявый и холодный, но Магне не должен заметить разницу и, кажется, правда не замечает. Он крепче обнимает свой сумеречный мираж, Лауриц сдавленно выдыхает. Настоящей Гри такие объятия пришлись бы не по вкусу. Снова это жуткое покалывающее ощущение в кончиках пальцев. От них оно расползается вверх по рукам, к груди, оттуда – опускается в живот. Магне гладит его по спине и бедрам, и воздух между их телами искрит и потрескивает. Лауриц закрывает глаза. Заслужила ли Гри эту отчаянную в своей обреченности любовь? Что такого она сделала, чтобы ее так любили? Ей удалось очаровать и Фьора, и Магне, две этих крайности – самого самовлюбленного и нездорового мудака из всех, кого Лауриц знал, и непробиваемого идеалиста-альтруиста (чья самоотверженность граничит со скудоумием и это, пожалуй, единственный его существенный недостаток). Лауриц не получил никого. Ни мудака в лице Фьора, ни хорошего парня в лице кассира из бургерной. Магне тоже остался ни с чем, и это по-своему утешает. Как утешает ковырять его раны вместо своих. Больно ли ему прямо сейчас? «Маг-не». Лауриц дважды касается языком нёба, не открывая рта. Голос предаст его, но немой импульс, намерение, зов – нет. Магне запрокидывает голову, Лауриц чувствует его движение и теплое дыхание на своем лице. Он может представить на месте Магне кого угодно, заставить любой образ искрить под веками, только это все равно будет не по-настоящему. – Как мне тебе помочь? – спрашивает Магне. Лауриц открывает глаза и медленно фокусирует взгляд на его лице. Магне больше не выглядит очарованным. Он выглядит грустным, виноватым и злым, и злится он не на Лаурица, и все это глупо, глупо, глупо. Лауриц понимает только сейчас. – Убей их всех, – говорит он, не задумываясь. – Ты ведь можешь. Просто приди в их гребанный дом и убей. Как убил моего отца. Они все еще держат друг друга, держатся друг за друга, но нет больше никакого электричества. Нет тепла. Нет детства. Есть только пространство тесной комнаты, которую они пытаются заполнить собой. – Это то, чего ты хочешь? – Да. – Лауриц отталкивает Магне, отталкивается от него и отступает к двери. – Это то, чего я хочу. Магне качает головой. – Что? Второй раз убить будет проще. Наверное. – Ты не знаешь, о чем говоришь. Лауриц усмехается. Будущая погибель Тора плавает и растет в фьордах Эдды, и Лауриц выпустил ее собственными руками. Все повторяется. Они уже убивали и умирали. Магне помнит лучше него и все равно смеет утверждать, что Лауриц действительно не знает, о чем говорит. * Вечером Магне приносит мороженое. Сует ему через порог твердый рожок в блестящей обертке, покрытой мельчайшими каплями влаги. Говорит, что они с мамой будут смотреть «Большие надежды» по телеку, и, может, он к ним присоединится? – Всенепременно, – обещает Лауриц и захлопывает дверь своей комнаты перед носом брата. Мороженное он съедает в несколько жадных укусов, трет тыльной стороной ладони замерзший нос, падает на кровать – никуда он не собирается идти. Пусть они сидят там, внизу, и ждут его. И варятся в чувстве вины, – у каждого она своя, – и переглядываются со скорбными выражениями лиц, и даже шепотом боятся обсудить своих страхи и сомнения. Ну, Магне, каково смотреть маме в глаза и врать, что все будет хорошо? Лауриц кривит губы в усмешке, когда думает об этом. Выбирает наугад книгу и листает ее, разглядывая иллюстрации, обводя указательным пальцем имена. Если бы его кто-нибудь любил… Тогда и сейчас. Если бы только любил… Лауриц просыпается посреди ночи – кто-то гладит его по голове. Он вздрагивает и рефлекторно сжимает пальцы в кулаки, готовый вскочить и обороняться. Волосы больно тянет, и он понимает: это его собственная рука лежит на его макушке. Тяжесть воспоминания о неизбежном давит страх. И больше не надо бояться, – просит кто-то змеиным свистящим шепотом. Лауриц переворачивается на бок, лицом к стене. Тусклая настольная лампа светит ему в спину рассеянным желтым светом. Чем дольше Лауриц смотрит, тем большую четкость обретает его тень. Она сгущается, концентрируется, чернеет. Лауриц целует кончики пальцев и прикладывает их к стене напротив своего лица. Стена холодная, но это не имеет значения. Лаурицу снился сон, в котором огромное горящее колесо катилось по миру, и земля под ним трескалась, и океаны выкипали. Локи был на том колесе, он бежал вместе с ним, он крутил его, и огонь безжалостно жег ему ступни. Локи погиб. И Локи вернулся. Любовь, особенно любовь самоотверженная, – слепа и простодушна. Ненависть же хитра и всегда находит лазейку. Она раздувает пожар, для которого недостаточно одной лишь любви. Колесо совершает новый оборот, и еще один, и еще, и по обе стороны выжженной им полосы стоят боги, нелюди и люди. Локи, где бы ни оказался, всегда на своей стороне. Лауриц закрывает глаза. Вжимается ухом в подушку, другое – прячет под ладонью. Не слушай. Не смотри. Не дай себя обмануть. Не обманывай себя сам. Спи. Я буду беречь твой сон. Мы уже умирали. Как я их всех ненавижу. Это больно? Всегда. * Лауриц просыпается рано, мама еще не ушла, и он застает их на кухне. Магне ставит перед ним миску с хлопьями, залитыми молоком. Лауриц не благодарит его, и мама вздыхает вслух: – Переходный возраст. Помню, я в свои шестнадцать… Лауриц фыркает. Магне улыбается и треплет его по плечу, он старший и понимающий. Подает маме сигналы: все в порядке. Мы же братья, мы ссоримся и делаем вид, что не любим друг друга, но вопреки этому все-таки любим. И это навсегда. Мама тоже улыбается и рассказывает, – ей кажется, что выходит смешно, – какой стервой она была в юности и как ей за это доставалось от родителей, как она повзрослела и как ей хочется, чтобы ее мальчики были добрее к ней и друг к другу. Еще одна доброхотная проповедь больше похожая на исповедь. Как же Лауриц любит маму и как ненавидит. Она уходит на работу, Магне уже поел, но остается с ним за столом. Сидит напротив, отвернувшись к окну, и на фоне лавандово-голубой стены его профиль напоминает одно из старинных изображений Тора, увиденное Лаурицем в книге. Магне, наверное, тоже не хочет умирать. Он и убивать не хотел. По крайней мере раньше, пока не оживил свой проклятый молот и не разворотил им машину Ютулов, когда решил, что Лауриц мертв. Как смешно. Как бесконечно смешно. Они совершают одни и те же ошибки, и никогда на них не учатся. Лауриц улыбается. – Ты чего? – Магне переводит на него взгляд и растерянно касается своего подбородка. – У меня что-то на лице? – Нет. Я просто подумал, что ты изменился. Больше не выглядишь... неумным. Но тебя все еще легко обмануть. – Смотря кому. Тебе я хочу доверять, даже если ты собираешься испытывать мое доверие каждый день. – Ух ты. Мне должно стать стыдно? – Зачем ты так? – Как? – Мы не враги, Лауриц. – А Ютулы? Они кто? Я такой же, как они. Ты говорил, что не станешь с ними биться, а потом передумал. Я его слышу. Твой молот. Он стучит у меня вот тут, – Лауриц дотрагивается кончиками пальцев до виска. – Но больше всего меня бесит, что теперь ты ведешь себя так, словно знаешь, что делаешь. – Потому что я правда знаю. Ты сам сказал, что веришь мне. Что простил. Что останешься со мной. – А ты сказал, что меня защитишь. – И я не солгал. Просто мне нужно все сделать… правильно. В этом весь Магне. Если убивать, то на поле боя, если умирать то так, чтобы никто не обвинил в бесчестье. Что с ними сделали отравленный воздух Эдды и ее гнилая вода? И старые мифы, и новые раны. Магне смотрит на него, и в его глазах все та же вина, и надежда, и «я никому не дам тебя в обиду». Лауриц улыбается ему улыбкой Гри.