На небесах молчат о море

      Море шуршит и ластится пенным языком у ног. Вертится шумным вечным ребёнком. Неразумным и весёлым зверем — единственным, кто Ричарда с первого мгновения сотворения понимал.       Проблеск голубого и перламутрового — взмахом невесомого крыла.       Шелест спокойного и скрипучего — сонным движением рукава.       Это не может быть настоящим. Это не может быть порождением его фантазий — левиафанам никто права мечтать не вверял. Но Ричард всё-таки засыпает, устав от тупых подчинённых, надоедливых Винчестеров и грандиозных злодейских планов. Ему снится море.       Ричард моргает, и соль оседает на человеческих ресницах. Колючим и влажным ветром брошенная. Непривычная и неуместная. Ричард, из Чистилища выбравшись, к морю в человеческом обличии не приходил. Ричард в его объятия и в истинной форме больше нырять не желает.       Он помнил, как нырнул впервые на Земле — и едва не задохнулся. Не от мусора и нефти, облепивших зубы. От ненависти, что люди сотворить посмели.       От того, что самое прекрасное, данное им, изломали.       Море, голову на колени эдемского сада положившее, было совсем иным. Было нетронутым и ласковым, буйным и неукрощённым. Было продолжением шёлковой колыбели для первых на свете детей — гладью лучистого небесного зеркальца, гладью белоснежного покрывала.       Море было — влюблённое в небеса.       Море было — с чёрною глубиною и дикими рыбами, жемчужинами и кораллами — и небо любило его в ответ.       Это море на то, потерянное и покинутое, почти похоже.       Ричард моргает вновь.       Его лакированные туфли вязнут в песке. Они помешали, если бы он бросился к тому, кто замер сейчас, стоя по колено в морской воде. Они помешали бы, если у онемевшего Ричарда остались силы.       Два вечных ребёнка, застывших у кромки песочного берега.       Люцифер на него не смотрит. Стоит полубоком, голову по-птичьи и ангельски наклонив. У него тоже обличие человеческое. Глупое и смешное. В нелепости и хрупкости прекрасное.       Ричард прежде — до того, как у Кастиэля в голове побывал — не знал, что ему может быть так больно.       Ричард подходит ближе. Ветер щекочет и дёргает воротник.       Море подобно плывущему в небесах замку Фата-Морганы. Люцифер — улыбается ломко и чарующе, рукою до него подать — подобен прекрасной смерти от тысячи порезов.       — Долго стоять там будешь? — Люцифер смеётся, не оборачиваясь.       Словно не было между ними:       венка из колючих веков и горящей бездны;       воздуха, обратившегося стеною;       невыкрикнутого проклятия;       воли Отца и дурацкого человечества;       (мёртвого и пустого взгляда Габриэля) —       ничего.       Люцифер весь — дразнящее нахальство, полное усталой нежности. Нетерпеливый, смешливый взгляд, брошенный через плечо. Дрожащее сияние.       Оно расколото — было расколотым и в Эдеме — но сквозь ползучие трещинки веселее и ярче пробивается люциферов свет.       — Эй, ящерка? Ты плавать разучился или меня боишься?       (Люцифер улыбается — и таким Ричард желает запомнить его навечно.)       В Чистилище морей не было — только жалкие речушки жались в серые берега. Очередное божие наказание для водных тварей. Негде им было плескаться.       (Ричард — признаться ли — этому рад)       (Потому что море — подводный сад — всегда напоминает о том, как Габриэль смеётся. Как Люцифер взъерошенными крыльями обнимает. Как Михаил ворчит — серьёзный и важный, — что им заниматься божьими делами нужно, а не дурачиться)       — Костюм дорогой, — произносит Ричард спокойно. — Я не полезу в воду.       Костюмы. О чём, как не о костюмах, сейчас беспокоиться.       Люцифер дёргает плечом презрительно. Хмурится — забавный и ехидный. Его негласное превосходство над всем живым никуда не денется ни на миг.       (Однажды глупое море полюбило далёкие и гордые небеса.       Небеса были — светоносное и гордое знамя. Дарили они миру жемчужные звёзды, свободных крылатых птиц и кущи дымчатых облаков.       Море было — бездонное чёрное полотно. Оно не могло выткать крылья тварям, живущим в них. Забирало в свою пучину сокровища — жаждущее пожирать. И хранило в себе звёздчатые жемчужины, непоседливых пёстрых рыб и дикие заросли водорослей.       Но когда небеса впервые раскололись молниями — весь мир содрогнулся, а море замерло в восхищении.)       — Люди глупые, — обиженно тянет Люцифер. Он светоноснее вспышек молний, изрезавших этот мир. Прекраснее небес, от которых Ричард — морское чудовище — заворожённый взгляд отвести не может. Если левифаны созданы разрушать — восхитительнее разрушения они не видали. — Придумывают ерунду. Ты не можешь променять море на дорогой костюм.       Ричард позволяет бесцветной улыбке — мелькнувший стилет — тронуть губы.       — Ты тоже придумываешь ерунду, — отзывается он. Спокойствие — заглушённой смешливой остротой. — Твои демоны порядком меня достали.       Он любуется им — нелепым и странным сном.       Он любуется им — посаженным в клетку мгновением.       Ричард внутри и рычит, и щерится на самого себя; и замирает злым необласканным зверем — как можно верить видению, сентиментальному, тупому, наивному. Даже Ричард Роман, настоящий Ричард Роман, жалкий человечишка, не повёлся бы на игру разума…       Ричард внутри воет на запертые небеса, отвернувшиеся и глухие. Клянёт и себя, и Господа, и всех, кто отвернулся от них.       (На небесах о левиафанах не вспоминают; на дьявола, запертого в кошмаре, не смотрят.       На небесах о море не говорят.)       Ричард молчит, словно онемев, и взгляд не отводит.       Позорная его слабость. Нежное его проклятие.       Люцифер баюкает в бледных пальцах перламутровую ракушку, испещрённую розоватыми прожилками. С таким восхищением и трепетом, словно нетронутая первозданность вновь оплела ласковой змейкой пальцы. Вдохнула в них восторженное любопытство.       Люцифер жмётся к ракушке ухом — и произносит, красуясь настолько нескрываемо, что это почти смешно:       — Ты знал, что в ракушках заключена вечная память? Я могу услышать, как ссорились дельфины, — довольный. Будто он — начало всех зол, яблоко мирового раздора и дельфинов лично рассорил. Хотя Ричард знает, что Люциферу никогда не нравилась та нелепая яблоня. — Где-то спит и буянит наше эдемское море. И всегда есть мы.       Ричард вздыхает — обессильно-ласково и отчаянно.       Когда-то архангелы собирали ракушки — бесценные сокровища моря — и верили в то, что они нашепчут им по секрету неведомое. Неизвестное даже им, принцам вселенной. Им, коронованным венцами из звёзд и жемчужин, убаюканным облаками и пенными шапками. Мудрым и вечным, как океаны и небеса.       Отгоревшим быстрее, чем пламенеющий закат.       (Судьба архангелов — прекраснейшая из трагедий)       — Ты слышишь кровь своего весселя, Люцифер, — помедлив, фырчит Ричард. — Она резонирует со стенками ракушки.       — Зануда, — показывают ему в ответ длинный язык. — Ящерка, ты портишь всё веселье. Иди, побубни в раковину, она должна тебя запомнить.       Ричард моргает вновь, пытаясь избавиться от раздражающего ощущения. Глаза чешутся, как от скользнувшего под веки песка.       Люцифер протягивает ему ракушку. Люцифер ждёт, терпеливый и сияющий, словно нет сейчас ничего важнее.       Словно страшнее всего окажется, если Ричард профырчит высокомерное «чепухой не страдаю» и к Люциферу не подойдёт.       Словно прекраснее мира — ракушка с человеческую ладонь.       (Когда небо любило трепетно и верно море в ответ, оно пело ему колыбельные. Оно пело о небесных китах и птицах, что играли в прятки среди бездонных звёздных глубин. Оно пело ему. И пение, зазвенев, свернулось в ракушках тихим и нежным шелестом.)       Костюм действительно стоит дороже, чем могла стоить душа настоящего Ричарда Романа. О, тому было плевать на море — что от такого, как он, ожидать.       Туфли остаются в мокром песке. Брюки — к чёрту их закатывать, Ричард лучше вымокнет, чем станет выглядеть по-дурацки — намокают и прилипают к ногам. Странное ощущение.       Странное и неведомое.       Будто тканью смочили мёртвое сердце, и оно вспомнило, что может мёрзнуть, метаться и скорбеть.       Ракушка почти невесомая. От чужих ладоней нагретая. Ричард рассматривает её, ведёт пальцем по изогнутым линиям. Едва не царапается об островатый, надколотый рожок.       Проще обвинить в этом украденную привычку: Ричард Роман, чью память он присвоил, царапался о бумагу. Сердился и облизывал палец, пытался внимательнее быть, и всё равно невольно собирал коллекцию маленьких белых шрамов.       Проще обвинить в этом привычку, да. Не Люцифера, который касается его руки. Обхватывает чужие пальцы, сжимающие ракушку.       (Затопленные алым радужки — солёный закат над морем. Во взгляде архангела, наречённого дьяволом, отражается целый мир.       Но сейчас — отражается только Ричард)       Ракушка, лежащая в колыбели их ладоней, молчаливо ждёт.       — Я скучаю, ящерка, — говорит Люцифер и улыбается — истаявшая печаль и нежность.       Ричард вздрагивает, жмурясь. Может, жгучий песок, перемешанный с ветром, всё же забился под усталые веки?       Он не открывает глаза, потому что знает: сон, подобно морской волне, слижет с песка их следы и встречи. Похоронит и утянет в пожирающий океан времени беззаботно-счастливую память.       Ни Чистилищем, ни Землёю, ни гневом, ни колючим цинизмом из него это не вытравить.       — Я тоже, Самаэль, — откликается Ричард иным именем — старым, запретным и сладким. — Ты чёртов придурок, который даже не смог дождаться меня.       Ему чудится на мгновение шуршащий в ракушке смех.       Ему чудится — и он знает правду:       случись Апокалипсис, двери Чистилища не распахнулись бы;       случись Апокалипсис, вечным Адом оно обернулось и на словах, и взаправду;       случись или не случись Апокалипсис, всё пошло по плану.       Левиафаны и дьявол — убойная смесь, которую даже экспериментатор-Творец не позволил своим непослушным и дерзким детям смешать. Знает, что котлеты и мух надо держать раздельно.       Ричард утыкается лбом в чужое плечо — оно податливое и мягкое — и сам не замечает, как Люцифер позволяет им обоим соскользнуть в тёплую воду.       — Ты хоть знаешь, сколько он стоит? — устало интересуется Ричард, одёргивая испорченный пиджак. Клацает шутливо зубами у щеки Люцифера. Тот едва ли не сияет.       Доволен своим злодейством. Вся истинная сущность дьявола — портить чужие костюмы.       — Это всего лишь сон, ящерка, — хмыкает Люцифер. Он весь — прозрачное стёклышко на солнце. Мираж, который вот-вот унесёт игривым ветром. Ричард жмурится, ловя мягкие касания, и позорно желает, чтобы всё вокруг замерло и остановилось. Повернуло свой ход назад. — От тебя пахнет смертью, ящерка. Отец вновь устроит истерику, если узнает. Береги себя.       Пальцы Люцифера пенятся — так обращается талой водою всякий желанный сон. Перья, скользнувшие по щеке Ричарда, осыпаются солью и пеплом.       Левиафанам не снятся сны, но. Чёрт бы побрал человеческие тела.       Ричард крепче стискивает шепчущую нежные глупости ракушку и выдыхает.       Он знает, что вскоре проснётся.       Там, где встречаются на горизонте небеса и море, есть наше родное, эдемское. Оно спит и буянит. Оно шуршит колыбельные небу и хранит в себе тысячи ракушек. Там, где смыкают объятия море и небеса, есть наше родное небо. Оно слушает и поёт. Оно никогда не отворачивается от нас. И там всегда есть мы.       Слышишь? Там всегда есть мы.