Тебе идёт красный

Судьба в лице путешественника сводит их не то намеренно, не то случайно, но факт остаётся фактом: взгляды их пересекаются в один прекрасный день, а в последующие — становятся дольше, заинтересованнее, со временем — жаднее. Когда они решаются сблизиться и позволить себе быть вместе, Казуха начинает сомневаться: а был ли тот жаркий, солнечный день первого его знакомства с нелюдимым, отстраненным адептом из Ли Юэ столь прекрасным, каким казался ещё не так давно? Сяо не может в нежность, Сяо не знает ласки и как дарить её ту, в которой нуждается странствующий самурай, Сяо не понимает, как сделать приятно в привычном смысле, не знает, что такое простое, лёгкое прикосновение ладоней, как переплести пальцы, сидя вечером под усыпанным звёздами небом. Но отказаться от невидимого, связавшего их чувства Казуха не может, оно липкое, словно паутина, такое же крепкое, не разорвать, не отстраниться, и пьянящее, как то вино, что он пробует однажды в городе свободы и песен. Когда ты сломлен, на грани безумия от кричащих без устали голосов бесчисленных жертв и тварей, смешанных друг с другом в твоей голове, когда всё, что ты делал и мог, это быть сначала марионеткой в злых руках, а после — холодным защитником тысяч душ, которые бросят на тебя разве что опасливый взгляд, ты не можешь в любовь. В ту, которую от тебя ждут и которой хотят тебя научить. Понаслышке знаешь, что это что-то удивительное, окрыляющее, дающее силы жить и двигаться дальше, что-то такое, от чего дух захватывает… Странное ощущение где-то внутри и впрямь даёт силы, питает. Но питается Сяо подобно демону, и он по-настоящему кровожаден. Ненасытен и жесток. Особенно тогда, когда омерзительные в аурах своих твари тянут свои когтистые лапы к отважно бросающемуся в бой самураю. Безумен движимый тем чувством адепт в своем агрессивном стремлении защитить, оградить от любого порождения почивших в войнах богов, от косого взгляда даже обычного простолюдина. Неосознанно жесток и кровожаден Сяо и в моменты их уединения. Когда светило скрывается за горизонтом и уступает права ночной мгле, с ума сходя от бури эмоций внутри, Сяо дрожит, прилипает к Казухе, сжимает человеческие бока, бедра, ребра, словно силясь слиться. Слышит болезненный вздох, точно знает, что именно в этот момент ронин закусывает губу, дабы не сорваться на такой же стон: адепт в порыве извращенного травмами чувства любви, на какую только способен, кусает в кровь. Оставляет сочащиеся раны, лижет и щурит глаза: отчего-то та сладкая на вкус и так идёт цветом слезящимся глазам, полным одновременно и страха, и обожания, и готовности отдаться до последней капли той самой крови. Кажется, они оба больные, думает Казуха, подаваясь навстречу, сжимая хрустящую простынь в сводимых тремором пальцах, потому что Сяо жмется ближе, теснее, трется почти яростно собственным пахом о его. Казуха думает, а потом на мысли не остаётся никаких сил: блестит в холодном свете луны тонкое лезвие, изящно лежит оно в потемневших от кармы пальцах адепта и сулит холод металла, жгучую боль на груди, обещает оставить, ведомое рукой Сяо, кровавые полосы на бедре. Последним суждено будет стать копией созвездия, под которым когда-то был рождён сам Якса, клеймом принадлежности и собственной бесконечной привязанности, а пока… Казуха задушено стонет, гнётся дугой в пояснице, заходится в восторженно-болезненном вскрике и чувствует, как сначала горячая кровь каплями выступает на бледной коже, а после — контрастно холодный язык Сяо поверх кровоточащих порезов. Сяо слижет капли, размажет пальцами подтёки и лишь с трудом удержится, чтобы не развести в стороны края ран, а потом черканёт тупым краем по дрогнувшему кадыку, почти, вот совсем чуть-чуть ласково огладит бьющуюся жилу левее и припадёт к той губами в смазанном поцелуе. В таком же немного позже Казуха утопит свой новый стон и ощутит вкус собственной крови. Почему-то сейчас она покажется какой-то не такой, какой чувствовал он сотни раз в пылу сражения из разбитой губы. В прочем, дело извращённых вкусовых пристрастий быстро уходит на второй план: Сяо старается держать себя в руках, но всё равно ощутимо сжимает выцарапанные ножом бедра, скользит по ещё не подсохшей крови и снова жмётся, устраиваясь между ними. Негласное согласие адепт читает в затянутых пеленой глазах напротив, немного теряется в собственных желаниях и ощущениях, но быстро соображает и учится, как надо, — Казуха поверх его ладони собственной подсказывает, направляет, побуждает обхватить оба давно напряжённых члена и наконец мягко сжать. Показывает незамысловатые, простые движения и отпускает вскоре, откидываясь на уже испачканные кровью подушки, когда понимает, что адепт готов действовать самостоятельно. О, Сяо не заставляет ждать. Растворяясь в непередаваемых ощущениях, он импульсивно порывается вновь взять всё в свои руки, обласкать в своей манере, довести до исступления и чувства, от которого неволей поджимаются пальцы на ногах. Он вздрагивает бёдрами, имитируя фрикции, дышит через раз и глохнет в шуме собственного пульса в ушах, не осознавая, что теперь вторит глухими стонами Казухе. Они оба перепачканы кровью, совсем близки к пику и давно потеряли чувство времени. Когда он вновь припадает к искусанному в кровь плечу и жмётся к побагровевшей груди Казухи, Сяо кажется, что за совершенно непристойными движениями, звуками и страстями проходят одновременно и вечность, и мгновение. А потом мир просто сужается до них двоих и малого клочка запятнанной постели, когда, особенно сильно впиваясь зубами в кожу, Сяо рычит и изливается себе в руку. Срываясь наконец на крик, следом за ним кончает и самурай. Им обоим требуется время, чтобы в сплетении рук и ног прийти в себя, отдышаться и осознать; для Казухи требуется ещё несколько мгновений, чтобы сполна прочувствовать притупленную ранее выбросом гормонов боль в раненых местах, для Сяо — снова видеть без помутнения от возбуждения и желания едва ли не сожрать, понять сделанное и, пожалуй, успеть даже изрядно взволноваться. Не успевает адепт разве что выразить свой страх в слова, только глаза раскрывает шире и вдруг чувствует чужой палец на своих губах. Надорванным голосом Казуха шепчет ему, что всё хорошо, что он хотел этого и готов был ко всему, что Якса не виновен ни в чём и любим даже в таких порывах. Сяо готов снова задрожать от в миг вспыхнувших эмоций. Он знает, что поступает неправильно, так нельзя в привычном понимании, он делает больно в своём неумении сделать приятно и выразить чувства, но сомнения и голоса в спутанных мыслях затихают под шёпотом. Удивительно, как быстро и легко Казухе удаётся убедить и утихомирить его переживания на сей раз. И стоило бы сказать что-то в ответ… Возможно, благодарить за принятие таким, какой он есть, за, наверное, слепую к боли от неумения иначе любовь и прочее, но Сяо лишь льнёт к чужой ладони на своей щеке и хрипло выдаёт первое, что приходит в голову, когда в той становится тихо: — Тебе идёт красный.