И твоя любовь стоит рядом со мной

“Зачем ты приехал? Я тебя не приглашал.” Это вместо приветствия. Майлз только усмехнулся горько - не приглашал, конечно, если только не считать почти полгода - сто двенадцать дней, если уж быть точным, - его молчания и бесконечного, беспрерывного потока сообщений от Алекса чем-то иным, чем приглашением. Начиналось все еще более-менее спокойно - Алекс сдержанно поздравлял с праздниками или писал что-то вроде: “буду в Лондоне несколько дней, увидимся?”, но ответов не получал - Майлз сообщения читал, но желания на них отвечать особенного не было. К тому же, он хорошо знал, как на Тернера действует это “прочитано” рядом с точным временем - так же, как на него самого когда-то очень давно, еще до того, как он привык к этому ощущению и почти перестал замечать его: совершенно опустошающее чувство отверженности, ненужности, покинутости. Как вообще могло простое слово причинять столько боли? Ну ничего, будет Тернеру уроком. Поделом. Майлз твердо для себя решил - нет, Алекса ему не жалко ничуть, да и за что его жалеть? Разве что за свое собачье, безграничное, бессмысленное обожание, которое Алекса порой забавляло, порой раздражало, внезапно становилось остро необходимо - особенно, во времена творческого кризиса или приступов чернейшего пессимизма, - и так же внезапно становилось совершенно ему не нужно, едва черная полоса была преодолена? При их последней встрече Алекс выразил это совершенно недвусмысленно, орал на весь дом Майлза - благо, что окна были закрыты, - “Сколько ты еще меня будешь душить? Сколько еще ты будешь требовать то, чего я никогда - никогда! - не смогу тебе дать, хотя я даже и не помню, чтобы что-то подобное обещал?”. Майлз тогда молча смотрел на него, слушал его, и отстраненно думал - неужели это тот самый мальчишка с сияющими от влюбленности глазами, который писал ему песни, признавался в любви по тысяче раз в день и не мог и получаса прожить без поцелуя? “Мы с тобой оба взрослые люди, ты что, вообще ни о чем не думаешь, кроме своих желаний?” не унимался Алекс. Повод для ссоры был отнюдь не нов - какая-то очередная внезапная отмена совместных планов в последний момент под надуманным предлогом, решение пожертвовать Майлзом в пользу девушки, друзей, знакомых, какого-то светского события, которые Тернер не переносил, но посещал из чувства долга и чтобы угодить своей пассии или менеджерам лейбла - типичная ситуация, пройденная много раз до этого. Ничего необычного - просто наступивший для Майлза предел, крайняя черта, последняя капля, соломинка, перебившая хребет верблюду. На закономерные вопросы Майлза - только раздражение, чуть ли не отвращение в глазах, холодный и злой тон - Майлз непременно вызывал в памяти эту картину каждый раз, когда у него внутри шевелилось подобие сострадания к Тернеру. Не достоин он никакого сострадания, даже если плачет, как баба, пьет не просыхая, выносит мозги всей своей семье, группе, девушке, не спит ночами и не может написать ни строчки - нет, хватит. Всему когда-то приходит конец. Только молчанию Майлза такой конец больше никогда не наступит, пусть Алекс не старается - бесполезно. Но Алекс, казалось, так вовсе не считал. С упрямством и настойчивостью, достойными лучшего применения, он продолжал ему писать - и со временем короткие и сухие сообщения стали разбавляться случайными фактами из жизни, которыми Алекс с ним жаждал поделиться - некоторые сообщения были больше похожи на полноценный небольшой рассказ, и Майлз с улыбкой думал, что мог бы собрать целый сборник, и странными стихами, а в конце концов вообще постепенно свелись к какому-то несвязному потоку сознания вперемешку с признаниями и открытыми мольбами, опускаться до которых Алексу было совершенно не свойственно. “Позвони, пожалуйста”. “Пожалуйста, возьми трубку”. “Я не могу без тебя жить.” Это уже совсем от отчаяния. Но жалеть его Майлз все равно не собирался. Удивительно, насколько Алекс был беззащитен и уязвим перед своим собственным оружием - молчанием. В конце концов, молчание всегда было именно его прерогативой. Молчание в ответ на пьяные полуночные признания Майлза на голосовой почте, молчание в ответ на вопросы, на которые он не знал ответов, или предложения, на которые не мог согласиться, а “нет” сказать не хватало духа - Алекс вообще редко отказывал напрямую, его любимым словом было “посмотрим”. Но Майлз уже много раз на все это смотрел, и ничего подобного видеть больше не хотел, потому что точно знал, что ничего нового не увидит, а вечные сомнения, мучительные метания и колебания Алекса никогда не приводили ни к чему, кроме очередного скандала и потрепанных нервов, головной боли, запоя длиной в несколько дней и полного отсутствия желания жить. Без сомнения, Тернер вполне обоснованно ждал ответа - Майлз никогда раньше не мог заставить себя молчать дольше пары недель. Не тот темперамент - его горячий, неукротимый характер требовал действий, едва он приходил в себя от последствий очередной тяжелой размолвки - Майлзу нужны были выяснений, встреч, телефонных разговоров, что угодно, только не холодное безразличие - молчание Майлз не переносил. Зная Алекса, Майлз прекрасно понимал, чего тот от него ожидает: Майлз, мягкосердечный и нежный, как всегда, чувствует его боль, и сжалится над ним, и положит конец его страданиям. Напишет, хоть слово, но напишет, что-то вроде: “ну и каково тебе быть на моем месте?” или “успокоился?” или, еще лучше, в своем стиле, выкатит послание на несколько страниц, чтобы Алекс мог прочитать его у себя в голове голосом Майлза, с его акцентом, слыша каждый оттенок его интонации, будто бы разговаривая с ним прямо сейчас, утвердиться в мысли, что он по-прежнему важен и любим, и придумать, наконец, подходящее оправдание; а если не получится, прицепиться к словам, но не дать, больше не дать Майлзу игнорировать его. Майлз, хоть и давным-давно видел насквозь все эти классические тернеровские манипуляции, все равно шел у Алекса на поводу - не мог иначе. Почему-то одна лишь мысль о том, что он хоть сколько-нибудь длительное время не будет слышать его голос, видеть его, или просто знать, что он существует в его жизни, вызывала тошноту. Потому что, в глубине души, Майлз был уверен - лучше вытерпеть тысячу унизительных выходок Алекса, чем попробовать и вытерпеть жизнь без него. К тому же, равнодушие никогда не было сильной стороной Майлза, потому что он никогда не был по-настоящему жесток, а равнодушие, в понимании Алекса, всегда и было наихудшей формой жестокости. Только вот теперь все изменилось. Майлз не проснулся однажды среди ночи от божественного откровения, что больше его не любит, не осознал в определенный момент, что больше у него нет к нему никаких чувств - как их вообще могло не стать, если они давным давно стали частью самого Майлза? Просто он сделал то, что сделал бы в этой ситуации Алекс - проанализировал и рассмотрел ситуацию со всех сторон, отключив, насколько смог, свои противоречивые эмоции, - и пришел к выводу, разумному и рациональному, что больше так жить не может и не хочет. Что у него почти не осталось сил, и тратить их на любовь к Алексу у него больше нет никакого желания. Любовь эта, конечно, никуда не делась, но ни подчиняться ей, ни позволять ей руководить собой или диктовать себе Майлз больше не собирался. Достаточно уже. Если это значило раз и навсегда разорвать все отношения с Алексом - так тому и быть. Некоторые болезни лечатся только радикальными методами, а в том, что Алекс - это не лучший друг, не любимый человек, не самое чудесное, что случилось с Майлзом в жизни, а просто коварная, жестокая, и почти неизлечимая болезнь, Майлз, со временем, совершенно перестал сомневаться. Эта вновь обретенная ясность ума и мыслей отрезвляла и освежала, и не смотря на то, что сердце болело так, будто его живьем по кусочку доставали у него из груди каждый день, Майлз чувствовал себя спокойно и удовлетворенно - он принял правильное решение, боль утихнет, а выздоровление не бывает без боли. В квартиру Алекса в Примроуз-Хилл он приехал на метро - на машине по Лондону он вообще редко передвигался, да и на редкость мягкая для Лондона февральская погода располагала к пешим прогулкам. На обратном пути Майлз планировал пройти через парк - сколько раз они гуляли в нем с Алексом? - и сесть на метро на Бейкер-Стрит. Или, если будет желание, пойти пешком домой через весь Ислингтон - идти часа полтора, но Майлз всегда любил гулять по Лондону и никогда не торопился. Если совсем устанет, то можно будет сесть на метро на какой-нибудь попутной станции. Забавно, как у Майлза почти каждая станция лондонского метро была связана с Алексом, будто весь город носил на себе отпечаток его присутствия - его любимый греческий ресторан на Эйнджел, больше похожий на какую-то крайне подозрительную забегаловку; его любимый букинистический магазин на Брик-Лейн, недалеко от новой квартиры Майлза, хозяйка которого знала Алекса в лицо и всегда радостно приветствовала - только понятия не имела, какая ее клиент знаменитая личность; магазин пластинок в Хакни, какой-то полуандеграундный любительский театр в Кемден-Тауне, на спектакль которого его как-то затащил Алекс, парк в Гренич-Пойнт, в котором Алекс так любил гулять…. Их встречи - Майлз сознательно упорно избегал слова “свидания”, - и ночные прогулки, и долгие разговоры, самые счастливые и самые печальные события в их отношениях происходили здесь, и теперь было так тяжело отделить место от человека, или даже, от своих к этому человеку болезненных чувств. Майлз говорил себе, что это вопрос времени - со временем воспоминания поблекнут и чувства, если и не исчезнут совсем, станут просто больше похожи на далекие отголоски давно прошедших времен, о которых иногда приятно вспомнить, но в которые совершенно не хочется возвращаться. К Алексу домой Майлз ехал по делу. В какой-то момент он понял, что ему необходимо вернуть Алексу запасные ключи от этой его лондонской квартиры, которые он вручил Майлзу еще в те незапамятные времена, когда только ее купил. Тогда это, казалось, было так символично и по-своему интимно - обменяться ключами от своих квартир, как будто кольцами или клятвами, и быть единственными людьми, которым позволено без приглашения и без предупреждения приходить в любое время, будто свидетельство абсолютного доверия и того, что “мы ждем друг друга каждое мгновение, где бы ни были и чем бы ни занимались”, как выразился тогда Алекс. Они оба нередко пользовались этой привилегией внезапных спонтанных визитов, даже когда второго не было дома - так было проще почувствовать себя рядом, можно было наделать смешных фотографий или наснимать глупых видео и отправить, и знать, что когда твой друг их получит, то будет улыбаться, и напишет в ответ что-то настолько же глупое и смешное, и на секунду покажется, что сейчас он не через океан, а в другой комнате, и сейчас вернется с чашкой чая или стаканом виски, закурит, и вы начнете работать над очередной песней. Вернуть ключи теперь представлялось совершенно необходимым - жестом символическим, определенным ритуалом, который поможет только скорее излечиться. Майлз сначала собирался отправить их по почте, но в итоге решил, что сам акт поездки, и посещения этого места, которое во многом было для Майлза особенным - местом рождения многих его песен, местом, где часто случались самые особенные моменты в его жизни, - прощального посещения, поможет ему поскорее прийти в себя. Это будет можно расценить, как завершение, как финал их дружбы, без которой, вопреки всем ожиданиям Майлза, мир не рухнул, а сердце не перестало биться. Алекса в квартире встретить он не предполагал. По совершенно хаотичным часам, в которые тот присылал ему сообщения, догадаться о том, в каком часовом поясе он сейчас находится было крайне сложно, но Майлз все-таки рискнул предположить, что Алекс в Америке - по крайней мере, так он прочитал в его последнем интервью журналу NME. В маленьком супермаркете около дома целая полка стенда с журналами и газетами была заставлена их новым выпуском с фотографией Алекса на обложке крупным планом - даже обидно как-то для остальных Мартышек, подумал Майлз, внимательно разглядывая родное лицо своего теперь уже бывшего лучшего друга - он улыбался, но глаза смотрели печально и устало. Интервью Майлз прочитал прямо там, у стойки - благо, оно было всего на пару страниц. Панорамные окна гостиной Алекса были темны. Чем ближе к дому подходил Майлз, тем тревожнее и тяжелее становилось на душе, будто и не прошло столько времени - лишнее доказательство того, что от этого кошмара, который он половину своей жизни считал своей единственной настоящей любовью, так легко не отделаться. Даже странно - он вообще был не склонен к хоть сколько-нибудь длительному унынию, но Алекс, кажется, был уникален даже в своем умении заставить Майлза по-настоящему долго грустить. Квартира располагалась на втором этаже очаровательного викторианского дома из коричневого кирпича с белыми колоннами у входа и массивной входной дверью из красного дерева. Этому дому, в свое время, перепало немало насмешек от Майлза, которого все это мещанское очарование совсем не прельщало, и было ужасно смешно, что Алекс выбрал именно такой дом и именно такой район - весь из себя чистенький, миленький, беленький, дорогущий, престижный - “статусный”, как выражались многие их знакомые, - полную противоположность его родному шеффилдскому Хай Грин. Со временем, правда, новизна и острота шуток поистерлась, а Майлзу нехотя пришлось признать, что у такого расположения есть свои плюсы - например, их с Алексом любимый парк в пяти минутах ходьбы, или станции метро совсем поблизости, или вся центральная часть Лондона, в которой так по-туристически им обоим нравилось гулять, когда они едва перебрались в этот город. В квартире было накурено - до такой степени, что Майлз от неожиданности даже закашлялся, и глаза неприятно защипало. Первым порывом было просто немедленно уйти, но он взял себя в руки - позорно отступать было не в его стиле, даже перед проблемами такого масштаба, как Алекс. Майлз решил придерживаться своего плана - войти, положить ключи на кофейный столик в гостиной, или, даже лучше, на обеденный стол в кухне, на котором они с Алексом когда-то столько раз занимались любовью, сказать себе, что теперь уж этот этап его жизни точно завершен, и уйти, захлопнув за собой дверь. Он, конечно, не ожидал, что в квартире окажется ее хозяин, но в ту же секунду, как вдохнул этот прокуренный воздух, твердо решил - своему плану он не изменит, и вести себя будет как взрослый человек, а не глупая влюбленная девчонка, у которой все еще болит ее разбитое сердце - Алекса он спокойно и сдержанно поприветствует, вступать в дискуссии и отвечать на провокации не будет. Сердце бешено колотилось (“не влюбленная девчонка, говоришь?” насмехался внутренний голос), но эту битву Майлз был намерен если не выиграть, то хотя бы с честью довести до конца. Кухня оказалась пустой - стол, на котором Майлз оставил ключи, едва удержавшись от того, чтобы сентиментально не погладить кончиками пальцев столешницу, был стерильно чист, что Тернеру было совершенно не свойственно. Майлз заглянул в большую хозяйскую спальню - пусто, в гостевую - тоже никого. Причина всех его страданий лежала на диване в гостиной, в полной темноте, единственным источником света в которой был тлеющий кончик сигареты в свешивающейся с дивана руке. “Зачем ты приехал? Я тебя не приглашал.” Майлз только усмехнулся. Ничего не ответил - что на это вообще можно сказать? “Откуда ты знал, что я в Лондоне? Кто-то из ребят тебе позвонил?” “Я не знал.” “Зачем тогда пришел?” “Привез твои ключи.” Алекс только фыркнул - было ясно, что ответу Майлза он не очень-то верит. “Мог бы и по почте отправить.” Раньше Майлз бы тотчас начал бы оправдываться, придумывать какие-то глупые объяснения и отговорки, но внезапно решил для себя, что не хочет тратить на это силы, и просто сказал: “Не захотел. Хотел прийти и принести их сюда лично.” Алекс на секунду затих - он явно не ожидал настолько простого и искреннего ответа. Разговоры на чистоту всегда были для него территорией, на которой он чувствовал себя некомфортно и уязвимо, как будто, едва его лишали возможности прятаться за размытыми двусмысленными формулировками, он оставался совершенно беззащитным перед простой констатацией очевидного. Ясные, черно-белые ответы без уклончивости и недомолвок в их отношениях всегда были редкостью - признания, как будто живьем вырванные откуда-то изнутри, пьяные и трезвые, произносимые в пылу ссоры или перед расставанием, были не в счет. В нормальных обстоятельствах Алекс практически никогда прямо не говорил о своих чувствах, а Майлзу просто не хотелось о них говорить - все и так было понятно, они оба и так прекрасно все знали, так зачем еще усугублять свой позор? Только потом понял - никакого позора в этом нет, только свидетельство силы - Алекс может сколько угодно удивленно смотреть на него своими внимательными глазами, ехидничать и делать вид, что до этого даже не подозревал, какое место занимает в жизни и сердце Майлза и какую безграничную власть над ним имеет - Майлза его актерские потуги интересовали очень мало. Какой смысл так усердно скрывать то, что давным давно очевидно и им самим, и всем вокруг? Кромешная темнота раздражала - Майлз наощупь нашел выключатель, - знал расположение всего в этой квартире едва ли не лучше, чем в своей собственной - и в комнате тут же вспыхнул яркий свет. Алекс зажмурился и прикрыл глаза рукой, страдальчески простонал “блядь, ну это еще зачем”, и демонстративно остался лежать в своей картинной позе, точно репродукция какой-нибудь работы французского художника эпохи барокко из Национальной Галереи. Майлз, сам с трудом привыкая к яркому освещению, все же отметил ужасный беспорядок в комнате - огромный чемодан прямо посреди гостиной с вывернутым наизнанку содержимым, несколько пустых бутылок вина на столе, и, что удивило его больше всего, остатки белого порошка прямо там же, среди пустых бутылок и полных пепельниц. Алекс, при этом, совершенно не выглядел так, будто хоть сколько-нибудь длительное время предается депрессивному пьянству - он был идеально выбрит, чистые волосы немного растрепались, очевидно, от длительного лежания, что, неохотно признал Майлз, придало ему какого-то небрежного, трогательного очарования, и белая рубашка на нем, хоть и была расстегнута почти до талии, не выглядела грязной или несвежей. Алекс слишком любил себя, чтобы позволить себе прийти в очевидный упадок. Можно было даже подумать, что он ожидал визита. “Уходи”, - сказал Алекс, наконец привыкнув к яркому свету - он затушил сигарету о край стола, и сразу же прикурил новую. - “Давай уже эти ебаные ключи, и уходи.” “Ключи на кухне. Не увлекайся…”, - Майлз кивнул в сторону стола, - “веществами.” Алекс поднял на Майлза совершенно расфокусированный взгляд. “А я вот тут лежу и думаю, что же я забыл сделать - и точно, спросить твоего разрешения. Еще есть ценная информация, как мне жить, и что делать? Или этим важным советом пока и ограничимся?” Злится. Злится, что его чарам пришел конец, что власть его кончилась, хотя он, конечно же, был уверен, что этого никогда не произойдет. “Обычно такой скромный, но я не могу отрицать, что был рожден, чтобы свести тебя с ума”, - так он пел в Miracle Aligner, когда у него было особенно хорошее настроение? “Я думал, ты в Лос-Анджелесе”, - сказал Майлз. “Был. Ровно два дня. Прилетел, приехал в дом, выпил бутылку джина, проебал весь следующий день, проснулся в три часа ночи, поехал обратно в аэропорт, купил билет, и улетел оттуда нахер.” “Тейлор не обиделась?” Тернер безразлично пожал плечами. “Не знаю, я не обратил внимания.” Майлз молчал. Он отчаянно пытался вспомнить все те слова, которые Алекс говорил ему, чтобы обидеть и сделать побольнее, все те разы, когда Алекс подводил его, нарушал свои обещания, портил ему планы, настроение, жизнь, но ничего не помогало - все внутри медленно, но верно, наполнялось знакомым теплым, невесомым, непередаваемым чувством, как и всегда, когда Майлз на него смотрел. Он обреченно осознавал, что эту безусловную привязанность, которую он привык испытывать к Алексу, наверное, уже ничем не вытравить. “Да что же он еще должен с тобой сделать, чтобы ты пришел в себя?” - злобно отчитал себя самого Майлз. - “Сколько ты еще будешь его терпеть?” Но ноги упрямо продолжали стоять на месте, а сердце - искать причину задержаться хотя бы еще на пару минут. “Ты просто по мне скучал, вот и пришел. Хотел в глубине души меня увидеть. Угадал?” Майлз пожал плечами. “Думай, как хочешь.” И опять маленькая победа. Стоило только лишь чуть-чуть сдержать свой порыв, требующий немедленно начать выяснять, с чего это он так решил, и почему это он так уверен, что мир крутится вокруг него - и Алекс опять смотрел грустно и растеряно, как будто ребенок, который никак не может понять решение сложной задачи. Только какая-то совсем не сладкая эта победа, оказывается. Алекс, обычно, никогда не отдавал инициативу - разве что в постели, - но сейчас он, кажется, не настроен был на борьбу. “А я скучал. Иногда мне даже воздуха не хватало. Я не спал с тех пор, как прилетел. Да и до того, как улетел, особо не спал. Я вообще не знаю, когда спал последний раз. Но я уже привык”. Майлз молчал. “Ты ни за одной женщиной не бегал так, как за ним!” - упрямо ругался внутренний голос. Не бегал. Потому что не любил, никого и никогда, и вообще не думал, что сможет полюбить до такой степени. “С порошком завязывай, серьезно. От кокса только хуже будет, уж поверь. И бухать перестань, не поможет. Купи снотворное, проветри эту чертову комнату, возьми себя в руки и уезжай домой.” “В Шеффилд?” - удивленно переспросил Алекс. - “Обязательно, прямо завтра поеду. Для полного счастья я еще только домой не ездил, послушать наставления от мамы с папой, и узнать, как они переживают, что я неправильно живу.” “Я имел в виду - в Лос-Анджелес.” “А”, - саркастично усмехнулся Алекс. - “Ну конечно.” - и продолжил: - “Я только вчера вечером прилетел. Дай немного передохнуть от трансатлантических путешествий. Я на самом деле даже рад, что ты пришел. Выпей со мной.” Майлз покачал головой. “Нет смысла.” “Да ты что, серьезно?” - опять съехидничал Алекс. - “Ни в чем в этой ебаной жизни смысла нет, если ты еще не заметил. Я просто прошу. Не хочу опять напиваться один. Окажи последнюю любезность, ради нашей умершей дружбы.” “Ты обдолбанный и пьяный. Тебе отдохнуть надо, а не отношения выяснять.” Алекс прикурил третью подряд сигарету. “Так, вроде же, уже все выяснено? Я понял, что ты больше не будешь меня терпеть, что наши отношения закончены, и дороги назад нет. Я тебе клятвенно обещаю, что не буду умолять тебя дать мне второй шанс. Могу даже не разговаривать, если не хочешь. Но чужими притворяться глупо, мы с тобой никогда не будем чужими, как ни старайся, даже если ты продолжишь меня игнорировать или уйдешь сейчас - ничего не изменится.” Невозможно было ему противиться - все то надуманное безразличие, все то хладнокровие, которое Майлз так старательно собирал и накапливал в себе, таяло и растворялось от одного лишь взгляда не него - и Алекс это знал, почувствовал мгновенно эту слабость, как хищник чувствует кровь жертвы. Идиотская это была все же идея - прийти сюда, самая дурацкая, которая только могла прийти Майлзу в голову. Все теперь к чертям, все это долгое время, за которое, как ему казалось, он наконец научился жить без Алекса, не думать о нем, и не тосковать по нему так, будто с каждым днем жить без него становилось не легче, а только все тяжелее - все бессмысленно, в один момент разрушено только потому, что ему казалось таким правильным поступком - прийти сюда сегодня вечером. Какого черта Алекс вообще вернулся из Лос-Анджелеса? Какого черта он вообще здесь? “Оставайся”, - снова сказал Алекс. - “Возьми там на кухне себе чашку или стакан - или бокал, если ты в романтичном настроении. Там еще есть виски, если хочешь. Порошка тоже предложить могу, но, как я понял из твоей проповеди, ты бы от моего предложения все равно отказался.” - и, скорее всего, увидев очевидную нерешительность Майлза, продолжил: - “Если не хочешь оставаться, то просто выпей со мной и уходи. Типа, за все, что у нас с тобой было и за наше счастливое будущее друг без друга. И хватит уже изображать суровость, Ма, тебе не идет, да и получается не очень убедительно. Все взрослые люди.” Нет, не взрослые - все те же глупые дети, что и когда-то - про те времена Майлз вообще старался не думать, иначе от боли было невозможно дышать. Даже больно точно так же, как тогда, только тогда была надежда, что все еще образуется, а теперь он точно знает - навсегда. На кухне он действительно нашел несколько бутылок виски - открыл одну, думал налить себе шот - но в итоге, щедро плеснул в чайную чашку, и выпил почти залпом. Алекс свое обещание выполнил, и молчал - они молча пили какое-то время, пока он наконец, не соскользнул одним грациозным движением с дивана на пол около кофейного столика, не достал из кармана брюк маленький пакетик с белым содержимым и не построил аккуратные дорожки на столе. После непродолжительных поисков, нашел тут же на столе свернутую в трубочку потрепанную пятифунтовую купюру. Заметил неодобрительный взгляд Майлза, но только отмахнулся: “Только не начинай ничего вещать, ради Бога, я оценил твою заботу о моем здоровье, но слушать эти морали больше не хочу. Можешь тоже понюхать, если хочешь, а если не хочешь, то бухай молча. Я, в конце концов, охуенная рок-звезда, имею право так жить, понятно?” Майлз на секунду задумался над тем, чтобы разделить с Алексом кокаин, но не стал - хотелось сохранить хотя бы относительную ясность ума. . В последнем своем туре они тоже иногда баловались, но только чтобы сделать и без того явное ощущение полета и почти неземного счастья еще более ярким. Никогда не злоупотребляли, тем более, не мешали с алкоголем или другими наркотиками. Алекс, сделав несколько глубоких вдохов, остался сидеть на полу, откинув голову назад, а потом налил себе в стакан виски, повернулся к Майлзу и, глядя на него снизу вверх блестящими глазами, поднял тост и громко сказал: “За твою неприступность и мое разбитое сердце.” Майлз только фыркнул. Ну что за ебаный цирк. “Я тут над новым материалом для альбома работал. Хочешь посмотреть?” Майлз пожал плечами. “Посмотри, там где-то на полу валяется блокнот.” Майлзу пришлось залезть чуть не под диван, чтобы достать потрепанный блокнот в черной обложке из искусственной кожи. Он полистал и прочел несколько текстов, немного путаясь в зачеркиваниях, подчеркиваниях, скобках и стрелках, обозначающих, что куда добавить, а что откуда - убрать, хотя раньше, когда они с Алексом работали над совместными песнями, всегда с легкостью улавливал ход его мыслей. Тексты были странными, будто не тернеровскими - про какой-то космос, луну, технологии и еще черт-те что, - никаких тебе нежных признаний и восхитительных метафор, которые, минуя мозг, попадают прямо в сердце. Холодные тексты будто из фильма про такой же холодный и пустой космос. “Это что, новый подход?” - спросил Майлз. “Да, хочу воплотить концептуальный альбом про отель на Луне. У любой великой рок-группы такой обязательно должен быть, согласен?” Майлз снова пожал плечами. “У битлов не было. И у The Jam тоже.” “Я про любовь больше писать не собираюсь, сколько можно уже, одно и то же дерьмо. Надоело.” - Алекс помолчал. - “Мой пропеллер не крутится и я не могу запустить его без тебя. Ужас какой. Как мне вообще в голову пришло. Но в мою защиту, я тогда здорово сидел на веществах и точно так же не спал неделями, так что винить мне себя не в чем. Небо как черная патока, додуматься же до такой дичи, на полном серьезе, да еще и на трезвую голову… И твоя любовь стоит, блядь, рядом со мной.” “Это не ты написал”, - Майлз даже не понял, обидно ему было или смешно. “Ну да, не я. Это ты про меня написал. Сопливо, конечно, но лучше, чем про пропеллер. Ну, мы же тогда были тогда сопляками, ты и я. Первая, мать ее, любовь.” Алекс под кокаином всегда становился чрезвычайно разговорчивым и не менее откровенным - нес все, что приходило в голову, без разбора, не думая ни о чем. Майлзу это даже нравилось, когда они оба были в хорошем настроении - потому что тогда было так легко почувствовать себя снова девятнадцатилетними детьми, которые городят чушь и смеются просто потому, что счастье быть рядом друг с другом переполняет их до краев. Возвращаться на диван Алекс не торопился. Он опустил голову Майлзу на колено и сказал: “Помнишь, за что ты меня полюбил? Я тебя измором взял. Ходил за тобой и клянчил, чтобы ты научил меня играть то соло в Put Your Dukes Up John. А ты сказал еще с таким раздражением “а ты сам не подберешь, что ли?”, и я подумал “ну что за мудак, не зря вас скаузеров нигде не любят.” И я сказал - “Не подберу”. Ты понял, что от меня не отвяжешься, и согласился.” Майлз едва сдержался, чтобы не положить руку на его растрепанную голову. “Сигареты подай”, - только сказал. “Я тебя тогда увидел впервые и подумал - серьезно, что ли? У нас на разогреве играют, а лучше нас в тысячу раз.” Майлз не смог сдержать улыбку. “Я укуренный был. Из вашего выступления помню только твой белый Стратокастер, думал, что гитара-то охуенная, и стоит дохера, а ты даже играть на ней толком не умеешь. И выглядишь стремно, хоть бы оделся нормально, подстригся, как человек, и прыщи свои вывел. Хотя песенки вроде ничего, заводные такие.” Алекс потерся о его колено щекой. “Я сам его купил, чтоб ты знал. Пару дней вообще из рук не выпускал, разве что взасос не целовал. Все не мог нарадоваться, какая я невъебическая рок-звезда, покупаю себе собственные гитары по полторы тысячи фунтов. Еще в магазине исполнял, переиграл все знакомые мне риффы из песен Строукс - так херово их, наверное, никто и никогда больше не играл, я на месте продавца выгнал бы себя оттуда нахер. Но он, видно, к таким дебилам привык. А вы и правда крутые были. И вокалистка у вас была красивая. И ты был красивый, очень. А я был тощий и прыщавый, это правда. Я поэтому старался выебываться как можно больше, потому что думал, что тогда становлюсь похож на молодого Лиама или Касабланкаса, хотя был только еще сильнее похож на долбоеба, которым, в принципе, и являлся. Но это я только потом понял.” Алекс аккуратно собрал со стола остатки порошка подушечкой указательного пальца и облизал его - но не как он обычно бы сделал, призывно, соблазнительно и пошловато, а совсем просто, по-детски, как ребенок, доедающий мороженое. “Пацаны тогда долго не могли понять, чего я так настаиваю, чтобы мы ее би-сайдом записали.Но ты знаешь, со мной спорить бесполезно. Как там ты в песне-то написал - "получаешь, все что хочешь, просто потому, что всем показываешь, на что ты способен". Вот эта хорошая, не сопливая. Но на самом деле, мой секрет в том, что я способен только ныть и выносить мозги всем вокруг, пока не сделают так, как мне надо.” Майлз не сдержался и фыркнул. “Это что за аттракцион невиданная честность, Тернер? Или самобичевание тоже часть новой концепции?” Но Алекс уже, видимо, настолько погрузился в свои воспоминания, что не обратил на комментарий Майлза никакого внимания. “Это ужас какой-то был. Даже Энди - помнишь, Энди? - мамина радость, милый тихоня, наш первый басист, который всех защищал и никогда ни над кем не смеялся, и тот надо мной издевался, как только мог. Они все надо мной ржали, как придурки, прямо соревновались, кто смешнее что-нибудь скажет. Это же я только со стороны думал, что я крутой, а у меня на роже все было написано, как мне голову сорвало, как четырнадцатилетней битломанке. Но мне было все равно. Я только одного боялся, что я тебе надоем или ты от меня устанешь. Ты же со всеми и всегда такой был - очаровывал, флиртовал, как будто ты во всех и сразу был влюблен. Я тебя даже к пацанам ревновал, веришь? Мэтт-то вообще от тебя в восторге был, так я злился, просто ужас - а он еще и специально меня бесил, чтоб поржать, говорил, что он думает, что ты в него влюблен, потому что такого охуенного драммера ты в своем сраном Ливерпуле никогда не найдешь! Такие идиоты были. Но я по-настоящему ревновал - к Мэтту, конечно, нет, но вообще, к другим - да. Мне хотелось, чтобы ты только в меня был влюблен. Чтобы тебе даже никто не нравился, кроме меня. Чтобы ты прямо с ума сходил, когда меня видишь. А ты только целовал меня так нежно, даже смешно было. Да и то не сразу, еще дожить надо было до твоих поцелуев. Я пока дождался, чуть с ума не сошел.” Майлз аккуратно прислушивался к своим чувствам - невыносимо хотелось его обнять, прижать к себе, как тогда, в юности - но он был твердо намерен до конца держать себя в руках. Им, в конце концов, уже давно не девятнадцать. Да и наивно было полагать, что Алекс говорит искренне - любое его действие всегда было просчитано, проанализировано и оценено со всех точек зрения, тактических и стратегических. В другой раз Алекс давно бы уже принялся его соблазнять, потому что чаще всего все их размолвки можно было прекратить долгим, страстным, нежным или не очень - Алекс, впрочем, как и он сам, в основном, предпочитал не очень, - сексом и столь же долгим, и всегда нежным разговором после, совместно распитой бутылкой виски или прогулкой по ночному и безлюдному парку неподалеку. Только сейчас, очевидно, Алекс почувствовал, что привычная схема не сработает - Майлз и сам удивлялся, как он, обычно реагирующий на любое прикосновение Алекса или даже на его взгляд как глупый перевозбужденный подросток, сейчас не чувствовал ничего, кроме болезненной, тоскливой, обреченной нежности. “А знаешь как я понял, что ты меня любишь? Ты стал на меня так смотреть, как будто в мире, кроме меня, не было больше ничего, что вообще стоит твоего взгляда. Мне даже некомфортно было - разве я такого достоин? На меня никто больше никогда так не смотрел. А я понял, что тебя люблю, когда стал видеть тебя везде, где тебя не могло быть, и слышать твой голос, и думать о тебе почти без перерыва - помнишь, какие я тебе сообщения писал? Стихи какие-то ужасные… “С того дня, как ты украл мое сердце, все, к чему я прикасался, говорило мне, что я должен разделить это с тобой”, - грустно процитировал Алекс. - “Пиздец, какой-то ебаный мюзикл, а не жизнь. О чем не вспомни - все ведет к какой-то блядской песне.” - и вдруг повернулся, поднял лицо к Майлзу, и спросил, внимательно на него глядя: - “Но ты же помнишь?” Майлз кивнул. Перед ним сидел взрослый тридцатилетний мужчина, а он видел перед собой мальчишку, в которого влюбился почти двенадцать лет назад - разве что прическа чуть длиннее. Даже глаза остались те же - чистые, задумчивые и печальные, полные любви и какой-то невысказанной ласки, которой они будто стеснялись. Майлз слишком хорошо знал, что Алекс умеет смотреть по-разному в разные моменты, и именно так, как нужно ему - лишь бы только получить то, что он хочет, но все равно ему, почему-то, отчаянно хотелось поверить этим широко открытым, таким искренним, таким любимым глазам. “Держи себя в руках”, - строго повторил он себе. “К сожалению.” - сказал он, и, отвечая на молчаливый вопрос в глазах Алекса, добавил: - “Ничего уже не вернуть. Одной лишь только любви, самой по себе, не достаточно. Какой бы сильной она не была. А у нас с тобой и не любовь, и не дружба, а какой-то бесконечный многолетний психоз, в котором ни один нормальный человек не сможет выжить.” “А мы и не были нормальными, во всяком случае, в последний раз, когда я проверял.” “Нет никакого “мы”, Алекс. И не было никогда. Был только я, который думал, что не смогу без тебя жить - но оказалось, что смогу, и ты, который думал, что я буду вечно все тебе прощать и за тобой бежать - но оказалось, что не буду.” - произнести это вслух оказалось значительно легче, чем он предполагал. Алекс молчал, прислонившись к его ноге и уткнувшись своим длинным носом ему в колено, точно любящий преданный пес. Он любил так делать - вот он я, у твоих ног, послушный и верный, покорный каждому своему слову и желанию - делай со мной, что хочешь, я приму от тебя все, что ты посчитаешь нужным мне дать, будь-то поощрение или наказание. Проблема заключалась лишь в том, что принимать ему, он прекрасно знал, не придется ничего, кроме беспредельной, безоглядной любви Майлза, - потому что по-настоящему покорным и послушным в этих отношениях был только он и он один, всегда беспрекословно выполняющий волю своего лучшего друга, часто совершенно к нему беспощадного, но смотрящего на него снизу вверх мягким и печальным взглядом своих мечтательных темных глаз - чтобы было не так заметно, как он упивается своей безграничной властью. “Ты жалеешь?” - спросил Алекс тихо. - “Жалеешь обо всем, что было?” Обо всем? Можно ли было жалеть о тех двух французских неделях в августе девятнадцатого года его жизни? Можно ли жалеть о туре бесконечного счастья в поддержку второго альбома? Можно ли жалеть о том, как они сочиняли песни ночи напролет, о том, как вместе выступали в Австралии, как часами разговаривали по телефону и как встречали друг друга в аэропортах после долгих разлук? Можно ли жалеть о тех ночах, когда Алекс отдавался ему с таким рвением, как будто хотел, чтобы они растворились друг в друге и тех днях, когда мир существовал лишь для того, чтобы служить декорацией для их, и только их, истории? “Спасибо за виски, Ал. Мне пора.” “Останься”, - прошептал Алекс куда-то ему в коленку. - “Пожалуйста. Прошу тебя. Умоляю, Ма. Останься со мной до утра.” Майлз мягко отстранил его, из последних сил подавляя желание опуститься на пол рядом с ним, прижать к себе, сказать, как он его любит, и самому начать просить прощения, за то, что не отвечал так долго; отнести его на руках в спальню, принести снотворное и лежать рядом без сна, слушая его дыхание, когда он уснет, оберегая его сон; приветствовать с утра улыбкой и поцелуем, а потом заняться любовью, - так, как он захочет, - и делать это целый день, прерываясь только на еду, сигареты или обсуждение какой-нибудь идеи, которая как обычно, в самое неподходящее время придет кому-то из них в голову. “Пожалуйста”, - повторил Алекс. - “Последний раз. Пожалуйста. Прошу тебя. Пожалуйста.” И посмотрел на него, как умел - устало, умоляюще, как будто истерзанный пытками мученик, умоляющий о пощаде, но Майлз отвел взгляд. Поднялся с дивана. “Не пиши мне, пожалуйста, больше. И не звони. Не надо делать себе еще больнее. Взрослые люди.” - ощущение было, будто он вогнал Алексу нож в сердце - тот сидел, молча, словно застыв, только сглотнул тяжело. Но так было правильно. Уходя - уходи. “Я же даже не прощения прошу, я просто хочу, чтобы ты побыл рядом последний раз, я же и так на коленях перед тобой, умоляю тебя, чего ты еще, блядь, хочешь?” - голос у него звенел от обиды, как будто он вот-вот должен был заплакать. - “Что ты хочешь, чтобы я еще сделал?” Нельзя, нельзя ему поддаваться! Хватит уже того, что он и так задержался тут намного дольше, чем стоило. “Ты не стоишь - и никогда не стоял, - передо мной на коленях”, - тихо сказал Майлз. - “Ты просто делал вид, пока тебе это было выгодно. Как сейчас. Как и делал вид, что меня любишь, как и делал вид, что тебе все это”, - он сделал неопределенный жест рукой, - “все, что между нами, важно. Но твоей игрушке это все, наконец, надоело, и игра закончилась, так что твои капризы больше не имеют никакого смысла, Алекс. Все уже давно законилось.” Алекс, пораженный, смотрел на него блестящими то ли от наркотиков, то ли от выступивших слез, глазами, и молчал. Майлз хотел сказать ему то, что устал от него, что у него нет больше сил ни любить его, ни ненавидеть, что Алекс - самое большое в его жизни бедствие, катастрофа, как засуха, как пожар, как ураган, выжигает все, опустошает и исчезает, а после него ничего нет, кроме пыли и опустошения, пока он снова не случится в его жизни в самый непредсказуемый момент. Что так невозможно, так никто не сможет. Что все его признания, слова, клятвы - все ветер, мираж, что он - как грозовая туча, только дождь так и не начинается.Что даже в постели с ним Майлз иногда думает, настоящий ли он, потому что давно уже не верит ни его стонам, ни поцелуям, только признаться себе в этом - все равно что расковырять сердце ножом, но теперь-то уже какая разница? Он едва набрал воздуха, чтобы попрощаться, как Алекс его опередил. По всем законам жанра, Алекс сейчас должен был выплюнуть ему в лицо что-то жестокое, циничное, ядовитое, потому что он всегда чувствовал себя униженным, если Майлз смел противиться его желаниям и уговорам; он должен был язвить и не скрывать своего раздражения, он должен был сказать что-то, что сделало бы Майлзу больно, ранило, вывело из себя… Но вместо этого он только произнес устало, как будто признавал свое самое большое поражение: “Не уходи. Пожалуйста, Майлз. Не уходи.” Вот он, момент истины - решайся переступить черту, подписывай приговор - только кому из вас двоих? У Майлза на секунду остановилось дыхание - сердце замерло - он никогда не видел такой мольбы во взгляде Алекса, никогда не ощущал себя в положении вершителя их общей судьбы - а теперь, когда у него появилось это могущество, что он должен был сделать? Вырвать себе сердце, потому что так и только так поступил бы любой мало-мальски разумный человек - например, сам Алекс? Поверить этим лживым увещеваниям в очередной раз, чтобы потом снова и снова переживать то, что он переживал последние полгода? Он замешкался на несколько секунд - Алекс внимательно наблюдал за ним почти не дыша. “Да чтоб тебя, Тернер, как же я тебя ненавижу”, - выругался он куда-то себе под нос, а в следующую секунду уже обнимал его, прижимая к себе, уткнувшись носом ему в щеку и ласково гладя по волосам - Алекс выдохнул с таким облегчением, будто Майлз только что спас ему жизнь. И заплакал - Майлз понял по прерывистому дыханию у себя на груди. Как тогда на фестивале в Париже, в последний день их незабываемого тура любви - когда он прятал лицо у него на плече, а Майлз целовал его в ухо и прижимал к себе, чтобы никто не видел его слез, только там Алекс еще кое-как удержался, чтобы совсем не разрыдаться, а сейчас в таком самоконтроле не было никакой нужды. “Спасибо”, - прошептал он едва слышно, и Майлз ни на секунду не усомнился в его абсолютной искренности. Это измученное “спасибо” прозвучало так, будто вышло из самой глубины его сердца, и Майлз упрекнул себя в том, что часто думал, что у Алекса его нет - есть, конечно, и оно мучается и болит так же, как и у него, просто оно другое, совершенное не похожее на его собственное, поэтому его и бывает так сложно понять. Но был бы Алекс собой, если бы был устроен иначе? Майлз подумал, что если это тихое “спасибо” будет и останется единственным искренним словом, которое он услышит в своей жизни от Алекса, то оно все равно стоит того, через что он прошел. Через что Алекс заставил его пройти. И заставит опять, если захочет. Но сейчас это было не важно. “Я думал, ты меня и правда больше не любишь. Никак не мог поверить…Скажи, что ты меня любишь.” - обычно это прозвучало бы как требование, но сейчас это была слабая, почти жалобная просьба. “Люблю, конечно.”, - Майлз никак не мог перестать гладить его взъерошенные волосы. Поцеловал ласково в висок, потом в ухо. Взял его руку и поцеловал костяшки пальцев. - “Больше жизни люблю.” Алекс поднял на него влажные глаза, и Майлз легонько чмокнул его в губы. Он еще будет ненавидеть себя за это, и жалеть, и проклинать этот день - конечно же, будет, нет никаких сомнений, что так и случится - но это не важно. Это будет потом. “Обещаешь, что..” - Алекс замялся. (“Что всегда будешь меня любить? Что будешь мне поклоняться? Что никогда не оставишь? Что всегда будешь подчиняться мне и только мне?” - предугадывал Майлз) - “заберешь с собой эти ключи и больше никогда не будешь мне их возвращать?” “Обещаю”, - ответил он, не раздумывая. Он бы пообещал Тернеру сейчас все, что угодно, все, чего бы тот не пожелал - но тот только тихо дышал ему в грудь и больше ни о чем не попросил.