Шастье.

Арсений стоит на балконе с Антоном, смотрит на небо и серые дома напротив, снова думая о том, как бы ему хотелось иметь крылья; морщится, когда ветром приносит дым чужих сигарет. Многозначительно молчит, чуть ёжась от холода, отчего даже неосознанно прижимается, делая маленькие шажочки вправо, к Шасту поближе. Шастун думает, что это какая-то часть его игры в холодного неприступного парня. Он всегда какой-то закрытый и молчаливый, а если и открывается, то несёт несусветный бред, который почему-то Антону кажется до мурашек очаровательным. У Арса там вправду свой мир в голове, совсем не под стать его возрасту и графскому поведению, волшебный и очень добрый. В этом мире ему хотелось бы очутиться, понять, как он устроен, что чувствует Попов и что скрывает, отшучиваясь. Хочется изучить каждый миллиметр его безграничного сознания, понять, когда среди невинных мечтаний о большом кино и главных ролях там, меж бабочек и розовых пони затисается какая-нибудь страшная тайна, которая всё сразу расставит по местам.       Но весь секрет в том, что нет этой тайны, есть Арсений и его исключительная уникальность в каждом шаге, вздохе, движении, в которую ты либо навсегда влюбляешься, либо отторгаешь на корню Шаст докуривает сигарету и стряхивает в глиняную пепельницу, однажды подаренную ему внимательной фанаткой. Видит, что парень его уже дрожит, хоть и пытается это скрыть за маской невозмутимости, со временем его эмоции читаются легко. Антон беззлобно фыркает, расстёгивает теплый пуховик и прижимает к себе Арсения. Укутываясь, тот сразу укладывает свою голову у него на груди, а Шастун мокрым носом водит по чужим темным волосам. Это настолько мило и нежно, что будь глаза у Арсения не закрыты, Антон бы увидел, как они сейчас блестят на солнце, какой у него доверчивый и совершенно обезоруживающий взгляд.       — Арсюша, солнце ты моё, ты специально заболеть пытаешься, чтоб я тебя потом лечил силой любви и божьей помощью? — полушёпотом говорит Антон, прильнув губами к чужому ушку, потому что знает, что от этого Попов расплавится и превратится в податливое голубоглазое «что-то», особенно если к тому же начать гладить его пальцами по затылку и шее. Только обычно перед этой процедурой он снимает с себя кольца, чтоб не касаться холодным металлом нежной кожи. Арс по-кошачьи ластится Шастуну, напрашиваясь на прочие нежности, и обнимает его за талию, сомкнув руки на спине — там, под пуховиком, совсем тепло.       — Нет… — совершенно серьезно отвечает Арсений, будто шутки не понял, и звучит это так умилительно по-детски — я не люблю болеть. Я люблю, когда ты обо мне заботишься, но болеть для этого необязательно — добиться Шастовского внимания было совсем несложно, обычно не нужно было даже просить, достаточно просто поманить к себе рукой. И он верной собачкой прибежит, и прильнет рядышком, и поцелует каждую родинку на теле Арсения, если понадобится.       — Знаешь, почему мне с тобой так хорошо, Тош? — Арс наконец устремляет взор голубых глаз на своего парня, и в мыслях мелькает только «какой же ты, боже мой, красивый»       — Почему же? — Антон плавно перемещает ладонь с затылка Арсения на щёку и поглаживает её большим пальцем.       — Потому что ты моё шастье, человеческий котёныш — и то, что в другом контексте и вправду звучало бы феерической глупостью, сейчас воспринимается Шастуном как трогательное, серьезное признание. Потому что таковым оно является и для Попова. Заключает Арсений свои слова нежным поцелуем, ради которого даже чуть выпутывается из объятий пуховика, оставаясь в плену рук Антона; и, как обычно, встает на носочки в своих тёплых мягких тапочках. И понимает, что всю жизнь, как последний дурак искал то, что было у него под носом — своё неуклюжее двухметровое шастье, пахнущее сигаретами и их совместным ужином.