я съем с удовольствием всё, что вы предложите

паймон облизывает красные пальцы, поднимает свои глаза-червоточины и улыбается ему счастливым оскалом. — данна, — звёздочки вокруг неё искрят и взрываются бенгальскими огнями, освещают грязную ночь, отражаются во влажной кирпичной кладке. дилюк опускается на колени и подаёт ей чистый белый платок. паймон тронуто прикладывает слюнявую ладонь ко рту, оголяет желтоватый ряд крепких острых зубов, и в его черепе прорастает сорняком желание почувствовать их собственной кожей, языком слизать с них ещё свежую кровь. — уже поздно, — он предлагает свою обёрнутую в перчатку ладонь, галантно складывает вторую руку на грудь, бархатным голосом роняет: — я провожу тебя. она улыбается ему, светится звёздочками, пахнет мясом. дилюк привык к этому запаху, как люди обычно привыкают к аромату свежего хлеба из пекарни или тягучке металла и огня из кузницы. он далёк от её пристрастий в еде, но наизусть выучил звук, с которым рвётся плоть, ломаются кости. не каждый джентльмен любит сладости, но каждый обязан угостить леди десертом. мёртвое тело цицинки ещё свежее и пахнет электро, легко вспарывается клеймором, легко идёт по швам. у паймон острые и крепкие зубы, но легче есть по кусочкам, приятнее не пачкаться брызгами. — спасибо, спасибо, спасибо, данна! — она мягонько целует его в окровавленную щёку, но не слизывает с неё и капли. вновь искрится звёздочками и благодарно щурит глаза-червоточины. паймон любит есть руками, и манеры дилюка заключаются в том, чтобы не предлагать ей ни ножа, ни вилки. он утирает кровь с щеки и складывает подбородок на скрещенные руки. наблюдает за её аппетитом с теплом пяти солнц в алых глазах. пялиться на обедающую леди невежливо, но разве хозяин не должен убедиться, что гостья откушает с удовольствием? помнится, отец говорил, что любящая отобедать женщина всегда хороша собой — здорова, способна без проблем родить ребёнка и вскормить его грудью. в чреве у этой женщины вряд ли может зародиться что-то кроме чёрной дыры. если засунуть руку в её живот, провести изнутри до ключиц — в ней будут муляжные органы, возможно, пустота, возможно, искра света вместо сердца. это не отталкивает, хотя должно. всё человеческое в нём, вероятно, умерло — ему не противен ни вид, ни запах человеческой крови на её белом лице. паймон марает все салфетки, но всё равно остаётся испачканной, поэтому он всё так же галантно просит разрешения помочь. — конечно, данна, — она никогда не скажет ему «нет», никогда не откажет. мозолистые пальцы берут её за подбородок, белый платок красится в алый, стирает всю красноту с губ. их естественный цвет — сахарный, истлевший. паймон не холодная, не мёртвая, но вряд ли живая, едва тёплая. — спасибо, — она с благодарной улыбкой вновь целует его в щёку, и он чувствует, как искры, которыми она светится, мягко царапают его лицо щекоткой, — было очень вкусно. — пожалуйста, — лицо дилюка теплит не паймон, но чувство, которое она в нём расковыряла, как корку почти затянувшейся раны. немного жжётся, печёт, не заживает. фатуи в окрестностях мондштадта редеют, как одуванчики, когда дети решают сыграть у стен. паймон очень любит детей, может даже простить им невежливость по незнанию, когда они непонятливо спрашивают у путешественницы: — а что это за существо? вряд ли люмин когда-либо сама интересовалась, и паймон вряд ли ответила. в её голове звенящая пустота, бесконечная чернь беззвёздного неба, как в животе — вечный голод. её немощное тело лишь кажется немощным, ошибкой будет сравнить его с человеческим. человек не переварит паймон, но паймон человека — вполне. шутка про еду всегда будет шуткой, потому что истина работает в обратную сторону. когда дилюк всё-таки режется о её зубы, когда чувствует их в коже, — по своему желанию, по собственной просьбе — в её глазах ничего звериного, ни отголоска бессмертного голода. — неужели вы думали, что я когда-нибудь захочу вас съесть, данна? — паймон смотрит с нежностью тысячелетней луны, бережным прикосновением касается его вспоротых губ. — мне немного грустно, но это так по-человечески, что я не могу обижаться. — мне не страшно, — и он говорит правду. — а я не говорила, что вы боитесь. дилюк принимает очередной поцелуй в щёку — мягкий и ласковый, царапающий лицо щекоткой искр. от неё неизменно пахнет мясом, мёртвыми звёздами и яблочным соком. запах настолько въевшийся в кожу, что его не смыть водой и не выжечь огнём. даже аделинда не сможет выстирать её шарф, чтобы он перестал нести за собой этот ситцевый шлейф. дилюк утыкается ей в шею — настолько тонкую, что он может сломать её одной рукой — вдыхает, обнимает за плечи. ни грамма отвращения, ни мысли о неправильности. кровь на вкус не так плоха, если она на её губах.