my muse.

Сильная головная боль не даёт покоя ни на минуту, пульсируя в висках, уже пять дней. С тех пор, как Дазай, после из очередной ссоры ушёл к себе, Чуя не выходил из дома, и не ел, перебиваясь водой с лимоном, дабы к душевным мучениям не прибавились боли в желудке. Он бы хотел, очень хотел позвонить сейчас Осаму, но как только рука тянулась к телефону, в голову надоедливым червем проникала мысль, вдруг он прямо сейчас трахается с кем-то другим? Если так и есть, Чуя не хочет этого знать, меньше знаешь – крепче спишь, хотя сон он потерял тоже. Время от времени Чуя косится на гитару, подвешенную на гвоздик. Та уже покрылась слоем пыли. Когда Осаму, такой тёплый и родной, был под боком, его личное успокоительное не было так востребовано – было достаточно уткнуться носом в кудрявые волосы, обвивая руки вокруг талии, и все переживания отходили на второй план. Сейчас же руки тряслись от слёз и нахлынувших воспоминаний, где Осаму с лёгкой улыбкой на губах просил его сыграть что-нибудь, и в итоге, фальшивая игра, мелодия, не попадающая в такт, скатывалась на нет, после чего приходилось глотать успокоительное или снотворное, дабы не схлопотать паничку. Он снова не рядом, он снова у кого то на руках, умом Чуя прекрасно понимает, что ему изменяют, он – лишь игрушка, которой Осаму может воспользоваться, насладиться заботой и любовью своего преданного щенка, быть выебаным нежно, грубо, как он только прикажет – Чуя исполнит любую прихоть. Но всё же, Чуя так хочет верить, что Осаму, его, только его Осаму просто лежит у себя в квартирке, летает в облаках и отходит от очередного скандала. В груди что-то бурлит, трепещет, колит, сердце разрывается, кровь, бегущая по венам, кипит и обжигает изнутри. Приближается новая паническая атака. Чуя на негнущихся, ватных ногах идёт в ванную, дыхание сбивается, мысли путаются в перекатиполе, но трясущиеся руки открывают зеркальную дверцу шкафчика над раковиной. Он высыпает горстку таблеток в ладонь. Его не так редко посещают мысли сильно превысить дозу, но он никогда не решался. Некогда огненно рыжие волосы потускнели и сейчас тянут разве что на светло-оранжевый, взрывной темперамент и яркий характер уничтожены, впрессованны в пол, подавлены страхом потерять, ярко-голубые глаза утратили жизнь, блики в них появлялись только в присутствии его личного Бога. Это уже не любовь, это зависимость. Одержимость. От прежнего Чуи Накахары осталась лишь оболочка да имя. Он в крах рассорился с родителями, когда они пытались ему открыть глаза на ненормальность ситуации. Нет, никто в их семье не был гомофобом или что-то на подобии, их насторожили изменения в Чуе. Друзья тоже указывали, что происходит что-то из ряда вот и из этого нужно срочно выбираться, но тот лишь огрызался. Сейчас он жалеет, что не прислушался, но, уйдя из этих отношений, он оставит своё сердце истекать кровью там, рядом с Дазаем. С Дазаем, мать его, Осаму. Под покровом ночи он, сидя на холодном полу, мысленно воззывал ко всем существующим Богам, молил, просил, чтобы Осаму вернулся. Неконтролируемые слёзы позорно текли по щекам, обжигая бледную кожу, но Чуя продолжал немую молитву: "Милый, ты слышишь? Вернись! Я всё тебе прощу... Я выучу пару новых аккордов. Я полностью выучу и безупречно сыграю тебе любую песню, только вернись..." Месяц назад он, переборов себя и свою гордость, явился на порог дяди по линии матери. Мори-сан был опытным психиатром и самым понимающим, на взгляд Чуя, членом семьи. Чуя разнюхал, когда у дяди выходной и пришёл к нему в квартиру. Мори тогда, лишь взглянув на племянника, пошире распахнул дверь, немо приглашая войти. Раз Чуя пришёл за помощью, значит, всё критично, а, судя по внешнему виду, помощь ему действительно требуется и пришёл он явно не о погоде поболтать. Выписав рецепт на нейролептики, Огай, будучи в курсе событий от сестры, приходившей плакаться в плечо, попросил Чую обратиться к специалисту, который поможет избавиться из всего того дерьма, что происходит, на что тот, благодарно и разве что чуть-чуть печально улыбнулся, дипломатично отвечая "я подумаю над этим". И он думал. Пил колёса и думал. Думал, что его несёт не туда. Зачем ему избавляться от Осаму? Он любит его больше жизни, больше всего на свете. Если потребуется, он бросит мир к его ногам, упадёт ниц и безропотно позволит наступить себе на затылок. Последний скандал зиждился на Чуином срыве. Он не сдержался, психанул, приревновал. Осаму просто сидел на их диване, быстро набирая пальцами текст в телефоне, очевидно, переписываясь с кем-то. Волна гнева, агрессии накатила, и Чуя не смог её сдержать, резко выхватывая телефон из рук. На экране высветилась переписка. Ожидаемо, но всё так же ужасно больно. — Кто такой "Ацуши-кун", Осаму? – в голосе мешался диапазон эмоций между отчаянием и надеждой. Надеждой на то, что Ацуши-кун – лишь друг, брат, знакомый, однокурсник, кто угодно, только не любовник. — Чуя, какого хрена?! Верни телефон! Это друг! – телефон Накахара вернул, но извиняться никто и не думал. — Что значит "какого хрена, Чуя"? Ты в своём уме? Ты думаешь, я умею читать мысли и уверен, что ты мне не изменяешь? — Даже если так, какое право ты имеешь запрещать мне что-либо, – переходя с крика на рык, словно дикий зверь перед прыжком, Дазай подался вперёд. — Да какое мне дело? Пиздуй на все четыре стороны, и можешь не возвращаться! – худшая чуина черта - он сначала говорит, потом думает. Взгляд поплыл, Чуя потерялся в своей голове и когда очнулся, Дазая уже в комнате не было. Он нагнал его уже в коридоре, когда тот, уже обув наспех мятные кеды, накидывал бежевый плащ в пол. Глаза защипало, картина мира снова поплыла, но на этот раз от слёз. Сейчас тормозить нельзя. — Стой, Осаму! Солнце, послушай, я не имел этого ввиду, я сказал это на эмоциях! Прости, прости, вернись, прошу! Я не хочу без тебя жить, – Чуя истерично, пуская слёзы и громкие всхлипы, судорожно хватался руками за пальто, руки, плечи, изо всех сил стараясь удержать, не выпустить за порог, не дать уйти. Хватался, как растерянный ребёнок, держащийся за маму в супермаркете, где так много страшного и враждебного. Неожиданный кулак в лицо заставил рефлекторно разжать пальцы и отступить на шаг. Дазаю хватило секундной заминки, чтобы вылететь из квартиры и хлопнуть железной дверью перед чуиным носом. С тех пор от него ни звонка, ни сообщения, как и от Накахары. Ему невыносимо думать о том, что Осаму сейчас веселится с кем-то другим, и о нём ни мысли не имеет, в то время, как Чуя только о нём и бредит. Обычно Дазай возвращается спустя перу дней. Рекорд – четыре дня. Но вот ведь, пошли уже пятые сутки, а Осаму всё нет. Вот ведь сукин сын, до какого состояния доводит "любимого". Разве так поступают с любимыми людьми? Уходят, бросают, играют на нервах? Ломают? Его снова накрывает ярость, боль, она такая сильная, что Накахара не может сдержать все чувства, рвущиеся из груди, из самой души. Он рвёт и мечет, переворачивает столы и разбивает вазы, пинает стопки книг, что читал Осаму, рвёт на себе волосы. Сознание как в тумане из-за недавно выпитых лекарств (что было бы с ним без них, раз даже выпив дозу таблеток, был в таком состоянии?), но он автоматически одевается, забывая портупею, которая так нравилась Дазаю, накидывает плащ на плечи, шляпа неизменно покрывает тусклые волосы, а Чуя бежит по лестнице, чуть не сбивая соседа, сбивчиво извиняясь на ходу, и даже не вспоминает про лифт. Из подъезда вылетел взъерошенный комок нервов, сощурившийся от слишком яркого для его отвыкших от света глаз. Перед глазами лишь его лицо, он бежитбежитбежит, опираясь лишь на механическую память. Вокруг сигналят машины, водители этих самых машин кроют его матом, люди кричат, собаки лают, а Чуя бежит. Осаму его. Они должны, обязаны быть вместе, Чуя слишком любит, чтобы отпустить. Дыхание хриплое от долгого бега, глаза слезятся, тело болит от непривычной физической нагрузки, но он приближается к подъезду. Хоть бы он был дома, и хоть бы он был дома один, пожалуйста. Дверь широко распахивается и громко хлопает, Чуя несётся на седьмой этаж. Дышать очень тяжело, он задыхается, но он здесь. Он опирается руками на согнутые колени, в попытке отдышаться, хотя бы немного успокоиться и собраться с мыслями. Сегодня Дазай должен вернуться домой. Чуя больше не выдержит ни минуты давящей пустоты. Стук в дверь раздаётся эхом по лестничной площадке, в квартире слышны шорохи, а через секунду топот босых ног. В груди потеплело. Щелчок замка́ звучал оглушительно. Дверь приоткрывается и из щели выглядывает он. Его лицо опухшее, на щеке косой след от подушки. Ой, кажется, малыша Осаму разбудили. Чуя хихикнул бы на такое зрелище, если бы не ситуация, в которой находится. Фактически, он начал конфликт, он виноват, значит, он должен первым извиниться. Тёплые, невыносимо красивые карие глаза словно покрылись коркой льда, когда встретились взглядом с уставшими голубыми. Осаму приоткрыл дверь шире, и побоченился, но в дом не пригласил. Злится. — Чего пришел? – прохрипел шатен, сиплим то ли от сна, то ли от злости голосом. — Осаму, мне очень жаль, я наговорил лишнего, извини меня. Я люблю тебя, поэтому ревную. Прошу, вернись домой, этого не повториться – на одном дыхании выпалил Накахара, смотря на собеседника таким искренне преданным взглядом, что на его месте никто и не подумал бы отказать, но... — Нет, Чуя. Я устал от этих скандалов. Пойми, ты мне нравишься, но я не привык сидеть на диване и смотреть сопливые драмы с одним и тем же человеком. Мне нужно разнообразие, свобода. А ты – жуткий собственник, мы совершенно не подходим друг другу. Ты действительно нравишься мне больше всех на данный момент, но я так больше не могу, ты просто сумасшедший. Эти слова причинили больше боли, чем даже тот удар, от которого остался синяк. Эта речь глубоко полоснула лезвием по сердцу, душе и самооценке, оставляя шрам который вряд-ли когда-либо заживёт полностью. — Какое право... какое право ты имеешь говорить всё это после того, что сделал со мной?! Я сумасшедший из-за тебя, понимаешь? Но мы всё же подходим друг другу, однозначно. Ты – гуляка, я – собственник, мы дополняем друг друга, милый, – елейным голосом уговаривал Чуя, подходя все ближе к своему парню, – и мы любим друг друга. Любим ведь? — Чуя, прекрати это. Я не вернусь. — Нет, я сказал, вернись ко мне! – Накахара, гортанно рыча, мгновенно кинулся на Осаму. Заломав тому руки, он мягко подтолкнул его к выходу из квартиры. Дазай не оставлял попыток освободиться из стальной хватки. — Не вырывайся, не говори мне "нет"! Мы бегаем по кругу: мы ссоримся, ты уходишь, миримся, ты возвращаешься и всё сначала! В этом нет смысла! — Тогда зачем я тебе?! — Мы созданы друг для друга! И Дазай, видимо, понял смирился, так как шёл остаток пути мирно, и даже не предпринимал попыток сбежать. — Осаму, – голос такой сухой, Дазай не узнаёт его, где его яркий, живой Чуя? — М? — Ты ведь любишь меня? Ещё любишь? Дазая уже давно мучали сомнения. Не угасли ли его чувства к Чуе? При взгляде на него, в груди теплело, когда они обнимались, целовались, занимались сексом, Дазай был удовлетворен, счастлив и воодушевлён. Он хотел, чтобы Чуя тоже был счастлив. Значит ведь, не угасли? — Люблю. — Почему тогда ты уходил к другим? – в голосе, во взгляде сквозит горечь и отчаяние. — Я не изменял тебе, – в груди щемит. Это ведь были лишь дазаевы игры, капризы, и до чего они довели Чую... Да, конечно, он тоже часто действительно психовал, но по большей части это было лишь игрой, ему хотелось повышенного внимания, хотелось, чтобы его добивались. Во всём его вина. В их натянутых отношениях, в испорченных Чуиных нервах, отношений с друзьями и родителями, в похеренной Чуиной психике. Дазаю жаль. Дазаю так бесконечно жаль. Пора кардинально поменять тактику построения отношений, сводить Чую к лучшему психиатру, и извиниться за всё, хоть он и не достоин, не заслуживает прощения. Сам себя он никогда не простит. Но они вместе всё исправят.

***

Знойные солнечные лучи не пробиваются сквозь плотные занавески, но тепло просачивается даже через ткань, от чего в комнате становится жарко. Два тела, переплетённые друг с другом конечностями, как лианами, нехотя отлипают друг от друга, расползаясь на прохладные части простыни, не нагретые человеческим теплом по краям. Чуя разлепляет глаза, любуясь заспанным лицом напротив, разметавшейся по подушке каштановой шевелюрой и трепещущими ресницами. Осаму уже не спит, но и проснуться ещё не готов. Накахара вытирает вспотевшую руку об край одеяла и зарывается ею в мягкие волосы, пропуская шелковистые пряди между пальцев, поглаживая. Обводит ладонью контур лица, опускаясь на щёку. Поверх его собственной руки ложиться дазаевская, оглаживая тёплую кожу костлявыми пальцами, медленно подносит к устам и чувственно целует ладонь, открывая глаза и смотря из-под ресниц в чужие глаза. Чуе всё ещё не верится, что всё наладилось. С тех пор не было ссоры крупнее, чем дебаты по поводу выбора молока во время совместного похода в магазин или чего-то подобного. Осаму в тот вечер долго, очень долго извинялся за всё, оба плакали, и долго не могли отлипнуть друг от друга (ближайшие несколько месяцев). Чуя за то время решился наладить отношения с семьёй (не без помощи и поддержки Осаму, конечно). Мори-сан помог с выбором врача для Чуи, и, пока тот отвлёкся на телефонный разговор, шёпотом пригрозил Дазаю жестокой расправой, если что-то подобное повториться. Осаму долго завоёвывал безоговорочное доверие Чуи, на что даже не рассчитывал, но вот, сейчас он уже на финишной прямой. Для обоих тема их прошлых отношений стала негласным табу, так что, набив шишки, они начали с чистого листа. Они стали друг другу домом. У них появились общие знакомые и друзья. Чуе очень уж понравилось вино, и он увлёкся изучением этой темы. А одним вечером после ужина, когда Осаму мыл посуду, Накахара в срочном порядке позвал его в спальню. Своего парня Осаму обнаружил на их кровати, с гитарой в руках и исписанным тетрадным листом бумаги в клетку на коленях. Чуя пригласил его сесть рядом, похлопав по месту рядом с собой, и широко заулыбался. — Что-то случилось? Но в ответ прозвучала мелодия. Та, которую он часто слышал, когда приходил с универа, но она тут же прерывалась и больше в его присутствии не звучала. А потом Чуя запел. Его голос не излучал ни капли напряжения или недовольства, лишь блаженство. Слова.. цепляли, правда, что-то в этом было. Совокупность приятной мелодии и возлюбленного голоса он мог слушать бесконечно, это убаюкивало и лелеяло, но всё хорошее когда-то заканчивается. А потом начинается лучшее, ведь Чуя говорит, что написал эту песню сам, для него. Дазай, светясь, вытеснил собой гитару с Чуиных колен и впился в губы. Язык скользил по рядам зубов, оглаживал дёсна и вылизывал щёки изнутри. Через пару мгновений Дазай спустился на шею, покрывая её темнеющими засосами и лёгкими укусами за которые завтра от будет жестоко отруган. Но пока он слушает самую сладкую музыку, в виде стонов Чуи, и пробует на вкус самого сладкого, самого нежного, самого любимого Чую.