Вместе

«Если сходить с ума, то вместе» — шепчет иступленно куда-то в шею. Мир размывается сотнями красок, разрывается на миллионы обрывков, рассыпается тысячами осколков. У них никого не осталось. Никого, помимо них самих. Они не помнят, как оказались там, где есть теперь. Важно лишь то, что прошлое наконец отошло. Они смотрят друг другу в глаза, в уже не пустые, а яркие, с отблесками безумия, с искрами хаоса. Им на весь мир вокруг начхать с астрономической башни. Потому что они погибли в тот же день, вместе с теми, кому отдали самих себя. Гарри погиб со своим любимым профессором, а Джордж со своим не менее любимым братом. Они остались, как две изломанных куклы, единственные на весь чердак, забытые выросшими детьми. Они сошли с ума в тот момент, когда этот мир их обоих отверг. Никто из них и не вспомнит, как нашли друг в друге то, что сумело заполнить эту удушающую пустоту. Просто в один момент взглянули друг другу в глаза и поняли всё без слов. Молли рыдала рядом, Рон обнимал её мягко, Джордж в тот день в который раз сорвался. Его никто не винил, да, у всех здесь погиб кто-то близкий, погиб брат, сын, но для Джорджа он ведь всем миром был. Его никто не винил, потому что у них есть ещё многие, а у Джорджа уже не осталось никого, это вполне очевидно, это бьёт больно по их сердцам, сердцам всех выживших Уизли, но они знают и принимают. Ведь иначе никак. Гарри в тот день наконец-то сумели из дома на Гриммо вытащить. Гермиона силой его волокла, мол, ты же в могилу себя загонишь, придурок. А он хрипел только тихо: «надеюсь». Пришёл не вовремя совсем, застав неловкую картину слёз хозяйки, осмотрелся вокруг и тихо буркнул: «не время», собираясь воспользоваться удачным случаем для того, чтобы вновь закрыться в своей добровольной темнице, древнем особняке. Только вот Рон перехватил уверенно, взглянул в глаза решительно, одним взглядом твердя: «только попробуй уйти». Он здесь ведь свой, родной, о нём переживают не меньше. Переживают, не понимают, не знают. Думают, вроде не потерял никого чересчур близкого. Думают, ладно, понятное дело, ему от обилия смертей плохо. А чего настолько плохо — не знают. Не знают, что сердце у него — вдребезги, душа — в осколки, весь он — прах и пепел, весь он — сплошная пустота. Для них — профессор. Для него — Северус, лучший на свете, Север, самый любимый мужчина. Он потерял мир. Потому что порой находишь одного-единственного, который так важен, что на всех остальных плевать становится. Весь мир на этом единственном сосредотачивается, словно это уже болезнь, зависимость, безумие. Впрочем, почему же словно? Так оно и оказалось в итоге. Джордж смотрит на семью виновато, но в тоже время как будто бы агрессивно. Защищается, отчаянно нападая. Картина неловкая, Гарри свой, но чужой на этой сцене. Обращает взгляд на оставшегося половиной от целого когда-то весельчака балагура. Видит ясно — балагура уже нет и не будет впредь, есть сломленный, отчаянный, с пустотой в глазах, с тяжёлым запахом табака от мягких рыжих волос. Да и волосы эти как будто потухли, он весь стал как будто серым, забытым пятном в ярко мерцающей красками картине ожившего мира. Гарри смотрит и видит что-то другое, родное ему, но чуждое для этой семьи. Не понимает, что, но видит и чувствует. Наверное, в глубине голубых глаз, так похожих на те, что Поттер теперь в зеркале видит. Джордж взгляд на него переводит и смотрит устало. Ему лишь чуток неловко от того, какую картину застал их гость. Их взгляды пересекаются, они друг на друга смотрят пристально, с притаившийся болью в глазах. Люди вокруг суетятся, что-то, кажется, говорят, но им плевать, они молчаливо болью делятся. Джордж не знал, кто был так важен Поттеру. Но не то чтобы это имело значение, потому что он отчётливо видит, Гарри потерял такую же бесценную половину себя, как и сам Джордж. Гарри не помнит, как согласился остаться на ночь, но прекрасно знает, почему. Джордж уверяет семью — Поттер может остаться с ним, ведь его комната, комната на двоих, стала теперь свободной ровно наполовину. Семья если и удивляется («как же, он никого внутрь и не пускал даже»), то молчит. Ночь вроде ещё не вошла в свои права, но они всё равно уходят тихо, молчаливо, без пожеланий на сон грядущий. Им вслед только взгляды достаются печальные, сочувствующие. Комната кажется гротескной в своей пустоте. Одна половина едва живая, однако вторая и вовсе мертва. Пропали плакаты, фотографии и яркие краски. Жизнь пропала. Комната умерла вслед за своим хозяином. Но Гарри внимания не обращает — понимает без слов. Джордж садится на свою кровать, пока парень осматривается. Голову откидывает к стене, глаза прикрывает и тянется к полупустой пачке сигарет на краю кровати. Замирает на миг вдруг и выдыхает хрипло: — Будешь? Поттер не отказывается, с чего бы? Он и сам за последнее время успел привыкнуть боль никотином давить. Не то чтобы помогало, но ненадолго накрывает иллюзия, что всё может быть не так уж и плохо. Да уж, лишь иллюзия на короткий миг, что вскоре развеется в воздухе вместе с остатками дыма. Они сидят рядом, смотря куда-то вперёд и никуда одновременно. Курят безмолвно, пока перед глазами у каждого свои личные воспоминания проносятся. Жить вот так, в одиночестве, каждому больно. Но сидя рядом с тем, кто пережил такое же горе, кажется, будто тяжесть на плечах становится едва ощутимо меньше. Делить радость просто, делить печаль куда сложнее, однако, коль получается, дышать ненадолго становится все-таки легче. Ведь ты не один такой. Кто-то рядом понимает, как боль изнутри грызёт, как каждый вдох отдаётся пламенем в рёбрах, а сердце каждым ударом твердит: «может быть этот станет последним?» Они так проводят часы, не замечая подступающего рассвета. Какая им разница? Давно уже спать разучились. Лишь прикорнуть, чтобы спустя какое-то время очнуться с оседающим на языке криком, жгучим, словно яд. Выгорают внутри постепенно, шаг за шагом, жажда смерти приходит медленно, крадется так, что и не заметишь сперва. А потом уже станет поздно, станет всё равно. На утро не сговариваясь на кухню приходят. Так легче, потому что рядом такой же. Раньше и шаг из комнаты было сделать трудно, а теперь кажется, раз не один, значит справишься. Не сразу, не быстро, но справишься. Впрочем, едва ли. Но всё семейство глядит как-то даже радостно, мол, неужели им стало лучше? Наивные. И всё же все сидят вместе, порой даже перешучиваются, словно бы всё и правда в порядке. Гарри и Джордж взглядами обмениваются. Им кажется, связь возникла почти невозможная — друг друга без всяких слов понимают, с полувзгляда, с полувздоха. — Мы пройдёмся немного, мам, — вдруг говорит Джордж. На него смотрят почти шокированно. В глазах у Молли оседают слезы, она вздыхает облегченно и улыбается радостно: «да, конечно, мальчики». А они снова друг на друга смотрят и разделяют одинаково кривые улыбки на двоих. Джорджу кажется, почти также с Фредом было. Но думать об этом больно и горько, дёгтем во рту обжигает, травит. Выходят на улицу вместе и идут куда-то. Им плевать куда, лишь бы идти, лишь бы не останавливаться, потому что порой остановка смерти подобна. Стоит на миг замереть, и мысли взорвутся петардой в ноющей голове. Гарри руку вдруг кладёт Уизли на плечо, сжимает слегка, заставляя взгляд перевести на себя. Одними губами: «сядем?» Джордж думает, может быть ненадолго остановиться все-таки можно. Тянется привычно к сигаретам, передаёт одну, словно знает наверняка — иначе и быть не может, и опускается тяжело на отвратительно яркую, наполненную жизнью траву. Земля должна бы быть тёплой в такое-то время, но холодит неприятно, гадко, потому что холод уже внутри и его не прогнать, не вытравить, только с кожей снять может быть можно. Они снова рядом сидят, плечо к плечу, бедро к бедру. Будто бы пытаются холод этот мерзкий отогнать, хотя бы ненадолго тепло разделить, друг о друга согревшись. Мысль простреливает резко, набатом стучит в висках. Друг о друга? Согреться? Верно ведь, если поодиночке оно совсем невозможно, стоит ли попытаться вместе? От мысли противно, от неё пахнет — нет, пожалуй, воняет — предательством. Пусть и мертвы те, кому они свои сердца подарили, но ведь не изменило это ничего. Да, предательство жжёт на языке, разливается вязким по горлу, мешая дышать свободно. И отчего-то это чувство словно к жизни возвращает. Ведь они это чувствуют. Чувствуют что-то. А это уже прогресс. Быть может, если вместе, получится что-то? Гарри не теряется, не робеет, мягко ладонью своей накрывает чужую и сжимает почти грубо, жёстко. Джордж отвечает тем же. Если сами в отчаянии уже утонули, может поможет, если утопить и другого? Звучит, вероятно, не очень, но вода нагревается быстрее, если в ней не один, а двое, верно? Полагают, что так. Ведь ни один ничего против не скажет. Попытка номер не-счесть-какая. Вдруг повезёт? Терять давно уже нечего. Они день за днём вместе встречают. Говорить почти не приходится — и без того всё между ними ясно. Порой тишина куда громче речи. Рон глядит недоуменно, а Чарли шипит ему тихо: «не лезь». Оно и правильно, влезет — лишь хуже сделает. Они сходят с ума медленно, плавно, будто скользя по пологому склону. На самое дно. В темноту. В пустоту. Потому что внутри пустота такая же. Они ею обмениваются и становится как-то проще дышать. Когда сходишь с ума, отрицаешь привычный для многих мир, смысл теряется быстро. Если раньше вертелось: «им будет больно», то теперь осталось лишь: «нет никого, кроме нас». На взгляды не реагируют, на вопросы не отвечают. Гарри уводит Джорджа с собой, на Гриммо. Там тихо, мрачно и как-то агрессивно темно. Для них — самое то. А потом скрип кровати, пот на виске, боль уже не внутри, но снаружи, и синяки на талии. Между ними нет места нежности и теплу, между ними только злость, давно уже привычное отчаяние и, может быть, капля безумия. А может уже и не капля. Срываются не друг на друге, но на других, чужих для их мира. Шипят, словно змеи, рычат, словно львы. Защищают свою территорию грозно. Им счастье уже неведомо, забыли напрочь, что же это такое. Боль заглушается резкими движениями, хаотичными мыслями, жёсткой хваткой на чужих запястьях. Им почти хорошо в этой яростной схватке. Не на жизнь и не на смерть. Просто так. Им вместе почти хорошо. Боль не топится в алкоголе, но расползается дымкой тяжёлой по воздуху и мешает дышать. Тогда они выходят на улицу и просто идут. Им на прохожих начхать совершенно, как и на все остальное, чуждое, лишнее совершенно. Слезы Молли не трогают, шёпот Гермионы не оседает виной. Какое им дело до этого мира? Они раскуривают одну на двоих, не стесняясь выдыхать в поцелуи у всех на виду. Впрочем, для них этих людей и не существует вовсе. Идут, хватаясь за руки, словно утопающие за спасательный круг. Метки друг на друге оставляют яркие, укусы на шеях, плечах, грубо и жёстко, так, как и нужно. Смеются громко и хрипло, заставляя прохожих бросать в их сторону тревожные, осуждающие взгляды. Безумие ведь не горчит вовсе, если разделить его на двоих. Или, по крайней мере, горчит не столь сильно. Кислород уже не перекрывает, превращая каждый вдох в абсурдный наркотик, словно в воздухе пылью мефедрон оседает. Им жить уже приятно. Им дышать легко и почти что радостно. Шёпот Гарри — «сошли с ума, зато ведь вместе» — поцелуем-укусом на шее. У них теперь всё одно на двоих. Если сходить с ума, то вместе, верно? Если прыгать с обрыва, то лишь вместе, так? Руки не дрожат, не потеют, держатся крепко. Взгляд у обоих твёрдый, решительный, но совершенно безумный. Улыбки совершенно похожие, одинаковые, лица искажают — почти оскалы. Смех тонет в громыхании волн. А с ним тонут и два отчаянно глупых, пустых и давно попрощавшихся с миром. Они рук не расцепляют даже в воде. Так надо, так нужно. Уходить только вместе, не думая, не сомневаясь. Смех заглушается солёной водой, вырывается кашлем надрывным. Джордж в глаза чужие смотрит — нет, в свои — и видит в них отражение давно уже позабытого счастья. С улыбкой идут ко дну, лёгкие не горят, потому что внутри давно уже всё сгорело. Гарри, в общем, как и Джордж, глаз не закрывает, взгляд не отводит, смотрит упрямо, до последнего, пока темнота окончательно не затмевает собою мир. Дышать в последнее время им стало легко. Но не дышать оказалось намного легче.