Это хоккей

      Вы думаете, что знаете меня. Ведь я - Валера Харламов. Что во мне может быть сложного? Мечты о хоккее, о славе, о красивой жене и еще раз о хоккее. Где во мне взяться глубине и мыслям о чем-то большем? В ваших глазах я всего-лишь этакий рубаха-парень, которому внезапно повезло родиться с незаслуженным талантом. А годы болезни, пересиливания самого себя, игнорирования запретов врачей, годы упорных тренировок, отказывания себе во всем остаются в прошлом, забываются, не замечаются. Куда проще считать, что другому человеку больше повезло, что и у Бога есть свои фавориты. Ну, и черт с ним. Пусть люди думают, что хотят. Ведь в самом главном, если опустить детали, они правы. Я весь - это сплошная мечта о хоккее. Но беда в том, что хоккей не ограничивается шайбой, клюшкой, воротами, тремя периодами по двадцать минут и победой над противниками.       И вы ведь не виноваты в том, что для вас хоккей - это всего лишь игра, красивая, опасная, зрелищная, но все же игра. Вы не виноваты в том, что для меня эта "игра" - все. Что каждый мой вдох и выдох, каждый мой шаг сделан с мыслью о хоккее, во имя него. И вы уж точно не виноваты в том, что для меня хоккей сузился до размеров одного человека. Ну, как сузился... Скорее уж расширился, раз говорю я об Анатолии Владимировиче Тарасове. С самого первого раза, когда я его увидел, этот человек стал для меня всем. Сразу и навсегда. Это было все равно что упасть с обрыва. Раз и все. Не стало больше Валерки Харламова, парня, мечтавшего о красивой девчонке и мировой славе. Остался лишь я, тот, кто сделает все что угодно лишь бы быть рядом с ним.       Нет, вы не думайте, всю бренность своего бытия, глубину своего падения или высоту своего подъема, это уж как посмотреть, я осознал не сразу. Все-таки невозможно человеку, родившемуся и живущему в Советском Союзе быстро признать, что он не просто член общества, а индивидуум. Индивидуум с нездоровым влечением к мужчинам. Конкретно к одному мужчине. Как я дошел до жизни такой? И как вообще зашла речь о влечении? Ну, как я уже говорил, сошел с ума я еще в первый день знакомства с Анатолием Владимировичем. Но вот когда же я понял, что это произошло... Может быть, это было в тот день, когда он поставил меня на ворота и начал орать что-то про защиту, детей и Родину, а я лишь мог смотреть в эти жгучие черные глаза и думать о том, чтобы он никогда не отводил взгляда. Или может это произошло тогда, когда я понял, что во время тренировок и матчей в голове бьется лишь: "Не подвести его. Не подвести". Или может быть это было в ту секунду, когда я поймал себя на том, что лежу я в постели с Ирой, а думаю о пальцах Тарасова и морщинках в уголках его глаз. В общем, не важно когда это произошло. Важно, что это случилось.       Нет. Мир не перевернулся, небеса не упали и молния не поразила меня на месте. Все лишь встало на свои места. Стало ясно зачем я живу, зачем дышу, зачем я тот, кто я есть. Стало понятно, почему я знаю, что появление второй морщинки на его лбу значит, что он расстроен, а очки он надевает только тогда, когда хочет отдохнуть и делает вид, что чем-то занят. Я понял, почему различаю сотни оттенков и интонаций в его голосе, считываю тысячи мелких изменений на его лице. Я не сломался, нет. Я просто прозрел. Ира, друзья, родители - все, кроме него, отошло на второй план.       Теперь вы, наверное, думаете, что мне стало ужасно тяжело из-за того, что я не такой, как все. Вы опять правы в главном, но промахнулись в деталях. Мне относительно легко было принять свою инаковость, гораздо тяжелее было теперь держать себя в рамках человеческого поведения. Хотелось подойти и поцеловать эти стиснутые в узкую полосочку губы, властно раскрыть их своим языком и ощутить вкус терпкого коньяка, который несомненно ощущался бы в его слюне. Хотелось зажать его в углу кабинета и дать наконец-то волю рукам, жаждущим прикосновений к его телу, состоящему из одних углов и жестких линий, но, тем не менее, самому желанному и манящему. Хотелось заставить его прекратить орать, усадить в кресло, дать таблетку и сделать успокаивающий массаж. Хотелось заботиться о его здоровье, лечить его болячки и следить за его давлением и питанием. Хотелось всего и сразу.       Вы скажете, что это ненормально. И пусть. Когда речь заходит о нем, понятие нормальности просто куда-то пропадает. По крайней мере, моей нормальности. Я хотел очень многого, и скоро последние остатки моего разума должны были быть сметены потоком моих желаний, но произошла та авария. Авария, что изменила все. Я его подвел. Считай, что предал. И я ушел в себя. Зачем жить? Зачем бороться, если смысл твоей жизни развеян по ветру, размазан по столбу, о который была разбита моя жизнь? Как я мог такое допустить? Попасть в аварию. Сломать себе ногу. Подвести его. Как я мог быть настолько ослеплен своей яростью, чтобы самому своими руками вогнать себя в гроб? Я не мог себя простить.       Но потом он пришел. И отругал, и накричал, и наговорил много чего о выборе, воле и жизни. Но я увидел. Увидел в его глазах отблески собственного безумия и его безграничную веру в меня. И я возродился. Я решил, что все исправлю. Что в этот раз я не подведу его доверие.       О, с каким рвением я взялся за реабилитацию и свое лечение! Как я был рад тому, что я снова дышу, что я снова живу, что я снова делаю что-то для него. Что становлюсь лучше ради него. И как же я был счастлив, когда он начал меня тренировать одного и все его внимание было направлено только на меня. Я видел новые изменения в нем. Была в нем какая-то надломленность. И одновременно странная просветленность. Потом я узнал, что его выгнали из тренеров. Вам никогда не понять глубины ярости, которую я испытал тогда. Хотел уйти. Но меня остановила мысль о том, что я поклялся себе, поклялся ему в своей голове, что исполню его мечту. И я сделал все для этого. Мы победили. Он победил.       А сейчас, после всего, я еду к нему на каком-то такси и собираюсь сделать что-то, что изменит наши жизни навсегда. Я не знаю, в хорошую сторону она изменится или в плохую. Жизнь - это ведь тот же хоккей, но правила в ней жестче, и сделать шаг порой труднее, чем забросить шайбу в ворота Третьяка. Но я не трус. Только не тогда, когда дело касается его. И я не отступлю. Я буду биться на смерть. Я видел. Видел отблески нашего общего безумия в его взгляде. И мне не показалось. И никто, ни черт, ни сам Бог не смогут остановить меня.