— Просто я вижу, что... я ему нравлюсь.
Агония сводит с ума. Повороты нещадные. Некогда доброе и не падкое «на всяких там»
/не дольше, чем на пять дней, и не больше, чем на каких-нибудь фуфлыжных принцесс/ сердце свирепеет. Не хочется его никому отдавать.
Он уже понимает, что её следующие слова будут отдавать для него ленивой горечью и рассеиваться где-нибудь вечером, в прохладно-расточительном парке, где его спокойствие не придёт в мыслях об этом мальчике. О Даниле.
Он уже понимал, что его следующий выпад будет громким.
— И, честно говоря, он мне — тоже. — паршиво, Элечка, паршиво. Отвечает неуверенно, ибо боится первых, летящих, крышесносных чувств.
И в чём-то её сейчас Ваня понимает, хотя всё ещё и хочет наказывать.
Нет, она вполне уверена в себе, потому что пришла и вообще затеяла этот разговор.
Хлопок дверью раздаётся.
Эля сердито и небрежно отстраняется, изучая взглядом похолодевшее, избитое, прожжённое жизнью в самом её соку лицо парня.
— Ну и?.. — скрещивает руки на груди она, ожидая, что от парня не уйти без объяснений, и намекая на дальнейшее. Ждёт
/по непонятной причине/ взрыва.
В глазах Вани пылают угольки. Всё только началось, а он уже чувствует себя беспомощным, ущербным и униженным — собственным чувством и идиотским влечением.
Когда речь шла о Дане, у него просто ноги подкашивались, а язык во рту отсыхал. Не хотелось ничего делать. Только поставить преграду Дане от всего мира. И всё равно, несмотря на подначку, подставить опору в виде своего плеча, просто чтобы этому малому легче выживалось. Такая обычная братская любовь, не более.
Хотя какие нахрен братья... Ваня живёт с Данилой в комнате уже
десятый день, и ему отвратительно
/в скупом положении заложника/ нравится и не нравится, как тот проявляет интерес только к своему компьютеру, складывает свои рубашки по цветам и занудствует, ни секунды не давая себе побыть тем человеком, которым нормальные люди мечтают побыть.
Ваня мечтал побыть с ним. Кем никогда до этого не был. Скучным, занудным, нравоучительным: просто, чтобы понравиться хоть как-то ему. Хоть как-то проникнуться. Ваня не знал, что его уже втайне любят
/той допустимой и тщательно маскируемой любовью, той застенчивостью, нелепостью и жалостью, что всё так/, рисуя в подсознании чёрной смоли волосы и раскрытые навстречу с невинным поблёскиванием глаза. Два пустых шарика, в которых день за днём терялась Вселенная и смысл жить.
Все девочки стёрлись, и забавы — тоже. Человек открыл опустошение. Вот бывает же такое?
— Да не нравишься ты ему нихрена!.. — стукает рукой по выбеленной, выдержавшей скупого нападка, стене, выбивает обиду на этой местности, провожая одичалым взглядом. Секунду наслаждается запутанным взглядом Эли.
Недолгая забава.
Всё уже и так ой как запуталось. Сам не разгребёшь — не потянешь.
. . .
Эля крепче хватает Данилу за руку, сдавливает и ищет пульсацию венок под кожей — Ваня каторжанином смотрит на них, потом ввысь, в потолок, потом понимает, что не пересекаться проще.
Эля улыбается Дане летним зноем и чистотой признания, как верят в признание с любовью до гроба, особенно в привлекательного и привлекающего тебя мальчика, мини-принцессы в своём детстве — вырастая, не надеясь столкнуться с угрозой в виде деревянного человечка, персонального кукловода Дани, который просто ищет ниточки, за какие дёргать, чтобы рядом быть. Чтобы совсем с головой не погружаться, голову сдавливая, не теряться. В учёбе, обмене девушками и репетициях своей дальнейшей «счастливой» жизни без братца, когда тот по ограниченности тупой и безжалостной, заставляющей ныть и отбывать наказание, в скором времени женится.
Эля опять же теряется по-своему,
по-Элински, по-взбалмошному, по-эгоистичному, по-девичьи, когда Ваня не первый раз так брутально уводит Даню, ладошку
как в последний раз сжимая, не деля ни с кем неназойливого братца
/хоть бы надоел уже своим присутствием — так нет: с невестой, мать его (даже звучит противно, упаси господь), будущей женой пропадает/ и как-то при этом скрытно, но достаточно очевидно ликуя.
Эля же не дура. Она всё как-то слишком до боли проникновенно понимает. Даже почаще наедине оставляет, руки за спину пряча и губы в не остервеневшей воли кусая, и глаза в пол отводит небрежно, стеклянно, язычком ранки зализывая. Её разочарование в принцах современной реальности не велико, её обида и ревность не велика. В ней что-то тревожно предупреждает: «Эля, беги». Эля, вручи в жаждущие руки судьбу этого сахарного мальчика, с которым только
ему (жирное подчёркивание и намёк) справиться, а тебе — ну никак уж, увы. извини.
Но Эля не убежит. Подкрашивая с утра реснички и ведя затушёванного и как будто отродясь недовольного этой жизнью Даню, в котором ещё негласным образом в прошлом теплилась былая жизнь, на утренний променад за какие-то
ничевошные сроки до свадьбы — она думает, что своего никогда не упустит. И пусть ей это ценой собственного покоя обойдётся, интимной жизни
/в представлении каждый раз парня в объятиях мужественных и жарких, какими были его истошные взгляды — взгляды Ивана/ и нервной системы.
Но она никогда ещё своего не теряла. В ней кипела живая, алющая кровь победы и ни разу не поражения. Отличница по жизни. Выбирает себе парня, который ещё и отца изводит, ставит на дыбы. Прилежная и любимая, любящая, как казалось, дочь ослушалась мнения отца. И так приятно целовать того, кто ей не принадлежит. Отбирать чужую нескладную никак победу, чужое счастье, по крайней мере, право на счастье. Зыркать на свадьбе будет ещё приятнее, когда сквозь поцелуй, жаркий, официальный, первый жениха и невесты, Ваня будет кривить физиономию и еле сглатывать и в целом находить смысл дышать. Её любимый Данчик — её игрушка в руках больной с синдромом отличницы.
И Ваня пытался её припугнуть. Отодвигал к стенке в несдержанном порыве. А она только отодвигала своим милым и изящным
/который может убить трупешника/, маникюрным и деловитым, бойким кулачком Ванину ненаигранную экспрессию и не жалела его ровным счётом, оттягивая и поправляя, потряхивая
/пустой своей, жестокой, накрашенной/ головой, волосы и вышагивая навстречу своему сладкому вечеру в компании Данилы.
Костяшки белели, вдохи-выдохи. Ваня, ты не должен это так крепко на сердце брать.
Пойдём, тебя ждёт очередной симпатичный и не такой уж дряхлый вечер в компании Янки. Вот так и получается: она трахает тебя, ты трахаешь её, вы друг друга ловите, подхватывая на лету, на каждом шагу, в этом омуте ослепляющей действительности. Яне тоже нравилась Эля. Но это совсем другая история.
С Яной хорошо. Пока не вспомнишь светловолосого, лучезарного, свободного... Стоп. По крайней мере, так иногда казалось, когда он вваливался в комнату, кроша своим присутствием вечер на до и после.
Так было когда-то. Когда он не был похож на зомби, готовящегося к сессии, близкому к обмороку от перенапряжения и усталости: пришлось взять в руки учебники, чтобы комар по имени неистовая влюблённость, пожирая, не укусил, в ночи не прилетел, хотя уже вовсю летает и кружит над его столом с раскинутыми книгами и немногочисленными тетрадками-конспектами. Когда они оба... были чем-то сродни дорогого, родного, ценного друг другу.
Когда братья только познакомились, и всё было намного проще.
Он смотрел в его гранитовые глаза, глаза запуганные Даника, и хотелось время остановить, смешивая прелюдию своей долгой/несчастной жизни с улыбкой, которая с изучением косилась на него.
— У тебя девчонка-то есть? — он ему сразу понравился. Клетка с рысью и само располагающее животное, ставшее свидетелем до того мимолётных влюблённостей Ивана, стали свидетелями зарождения их новых отношений.
Но не в лице близких людей. Не здесь. Не сейчас. Не в этой истории.
— А раньше? — «а раньше... тоже не было», — признаётся.
вечные воители. и вечно не одни.
в обороне, в плене суматошных, прячущих, ревнивых глаз. /Эля/
никогда — и вовсе не любовники. хоть грустно это, вечно отделимо друг от друга и истошно влюблёны.
по два конца. /Воронеж. Москва/
. . .
— Данёк, ты скоро женишься, — не очень понимает, к чему весь этот разговор идёт.
Женитьба. Обманчивые давно, не притягивающие, зомбирующие ночи. К гнёту семейного
уюта. Ты так хотел выбрать эту девушку — так выбирай! Что-то сердце не искрится и не плавится.
— Я хочу, чтоб ты знал. — вот так наотрез, безо всякого беспокойства о нежной и неподготовленной психике ребёнка — который для него, в его сознании и на деле останется таковым: безответственным, неумеющим принимать свои решения и говорить «я не готов», «я не хочу», «я не люблю и не могу», в конце концов, до священного хруста под ногами алтаря; до платья и корня, который врос в паркет семейного жилища; до Элиного непутёвого каблука — сказал Ваня.
Ваня никогда никого не любил. И эту сварливую Элю. а Данино солнце буквально открыло ему глаза.
И так же горько, слепяще их запахнуло. Что тут сотворишь.
Когда всё поголовно против того, чтобы у вас был союз. Эта одержимая и непоколебимая ничем и никем сучка так и сказала: «вы всё равно не сможете быть вместе, остынь, Ваня, угомонись — я забираю его себе, и признай уже это, в конце концов» — и грациозно, с приветливой на первый взгляд
/только на первый/ борзостью, его рукой отшвырнула. И остался он белеть, стонать, погибать — как угодно.
В тот вечер он был напитый — не в хлам. Ему ещё дома с неохотой появляться. Жить, спать, есть. И тереть одну о другую мысли о том, как далеки бывают друг от друга два притянутых друг к другу полюса.
Он — на акустической, а я — на классической. Мда-уж, противоположности, но зачем-то сблизились. Знать бы, зачем.
Даня стягивает ранку от поцелуя с Иваном накануне свадьбы, который ставит точку их
"нетипичным отношениям", которым в обществе не принято разгораться.
Эля закладывает в этот поцелуй больше, чем когда-либо закладывала: жадности и пылающей искорки. Остервенелости и скупости. Ума на такие игрища. В свадебном платье, с лёгкой походкой. А печать уже стоит. Ване сегодня можно напиться. Он уже предвкушает.
Эля, может быть, когда-нибудь, и влюбится в него. А может, так залечит свои пробитые впустую годы, пробитые, позвенькивающие и остуженные негреющим сквозняком: просто начнёт ценить его, а не прикладывать всю свою женскую силу в удержании манипуляцией во что бы то ни стало в ответ на собственную, неизученную слабость. может, не так будет ехидно и смертоносно для черноволосого улыбаться. Может, вернёт поношенное в семью.
Ваня только мечтает об этом.
А пока — уехать на крайний север. В Москву так точно, чтобы жить на зарабатываемые худым делом, копеечным гроши, чтобы не видеть того, с кем глаза поблёскивают не то радостью, не то опустошением. Трезвостью или буйным пьянством.
Ване в этом ещё немного поможет Яна, а дальше — он сам. И она не захочет.
Ваня только теперь понял, что он — не любимый сынок. Что его отсутствие не тревожно и не щепетильно заметят.
То, что его так бьют под крыло, не дают жить и скулить от восторга нахождения в этой бренной жизни с тем, кого небеса так услужливо нашли в качестве его, единственного спутника — его угнетало и бросало в костёр недоумения. Неужели он не поговорит об этом с ними?.. Неужели не заслужит шанс поговорить об этом с
ним? Нет, общество бессовестно и, вымучившись, пропало.
Шанса не будет.
Ночи скулят больно и обидно. Пахнут жизнью, в которой Эля вроде бы уже любит, но стесняется, тревожится сказать. Ведь окажется, что выходила она замуж не с содержанием этого необходимого, как воздух, особенно в душный и дождливый день, чувства. А ведь на самом деле не тому клялась и не за тем на алтаре. Эля прошла курс психотерапии, и ей вынужденно плакать по ночам, пока Даня засиживается на работе, а ребёнок играет с соседским мальчиком в квартире дома напротив.
Эля встречает родных из детсада — Даню и Лану, Ланку
/девочку с белокурыми косичками и глазами большими папы, голубыми, как лазурь или океан/ — с робко-виноватой улыбкой. Ждёт всегда со вкусно приготовленным ужином, как образцовая мама читает на ночь дочке сказки и... засыпает отстранённо, на другой, параллельной стороне кровати, не на свою сторону не посягая. И просто до жуткого боясь на него посягнуть. Естественно.
А Дане снится
4,5~ года назад. Ваня, который так близко обнажал себя и являл горячее страдание, шепча на ушко жгучую ересь.
\ самую правильную ересь на свете.
вот же идиот, не послушался:
— Ты совершаешь большую ошибку. — толкает в бок, задевая всеми струнами души и своим костлявым, агрессивным плечом и локтём. Отсутствием зазывающим и пугающим надежды.
Полным.
— Какого хрена ты вообще мне даёшь непрошеные советы?
Если бы Эля могла, она бы отменила свадьбу. Потому что уже в рекордно близящихся сроках
/невдалеке от торжества прекрасного, которое ей только душу ранит/ коленки подбито
/не в прямом смысле/ трутся, а нутро подавленно, сдавленно, раздробленно и вычурно, неожиданным и несвязным образом для неё скулит.
«Нет, нет, нет!!!», — вымучивает и мучается, бьётся о подушку знакомую, маскирует лицо. Тушь выдавлена, черня подтёками румяные щёки. Волосы вздыбленны, понимание, здравость и мечта — разодраны в хлам.
— Согласны ли вы?..
«нет, не согласен. если бы я мог — сказал бы я тебе. но то ли так сильно твоего счастья, хоть никчёмного, хоть непонятного, хоть жертвенного и невыносимого местами, в большей степени — я тебе желаю. то ли и правда хочу, чтобы ты спился и вспомнил, как нам было хорошо.
— Согласна! — скалит улыбкой омрачённый зал.
Он состоит, да, из нас, на других не обращая внимания: меня, Данилы и стервы белозубой.
— Согласен. — режет по ушам. разбивает посуду на осколки. Вместо посуды — моя страсть. Страсть, безумие. Поверил, что меня ждёт настоящая любовь. Разгневался. В добрый путь, милый друг. Похлопаю /под «горько!»... горько и так, без слов, в общем-то/.»
— Какого хрена ты лезешь, куда не просят?!.
Губы шоколадные, притягивающие, обманутые. Липкие и скользкие. Обрамляюшие, осветляющие. Туманную реальность. Зыбкое бытие.
Губы, наконец-то, ощутились на вкус желаемым напряжением. Тем, что бы жило и жило, а пока — непослушное и коварное искушает переплетением тел.
Нарывает быть чувственным. Пылким. И уже таким становится.
На две минуты — проклятая реальность разбита. Только шальная потребность быть услышанным, допонятым, поплывшим в любви, возбуждённым и свергнутым губами, чей вкус так приятен и жесток
/нечего было привязываться/. К чёрту широкие шаги! Человек любит и желает, воспаряет и изменяется один раз.
— Я этого не забуду. — не может сдержать благодарность за то, что у него всё-таки была эта тьма просветления, но гордо уходит из его жизни.
оставляя впереди нечёткий силуэт.
. . .
\ — Вань? а мы в прошлой жизни не любили? — встречаются два знакомых до неповторимого человека. Только уже в будущем, которое умнее и доступнее нас.
— Хмм. — только теперь им больше шансов завладеть рысцою контакта, в котором физика и химия, гудящими проводками бежит амперный ток. В котором всё уже их. — Любили, точно. Отвечаю. — улыбка. Как же он обаятелен и подлинен с ней. Как иначе.
И она снова в параллельном измерении — их встреча уже пришлась на более умный период, когда ближе проще стать, чем безголово разрушить, отстраниться и, круша, навредить.
У Вани пылают ладошки, а Даня рядом, в его жизни; не омрачён, не испорчен, не приправлен никакой Элей. Мечта.
