В объятиях

Саркофаг железной девы — это прижизненный гроб, но гроб не для покоя. Её объятия так тесны, что даже простое дыхание оборачивается неизбежным движением навстречу множеству металлических шипов, опять и опять открывая раны. К боли она привыкает. Не вдруг, поначалу это кидает её в темноту, гася сознание, но — привыкает. И боль становится вечной обыденностью бытия, боль течёт по коже и под кожей вместе с кровью, и перешагивая через неё раз за разом, Жанна чувствует, как обретает силы. Теснота — немного другое. Удивительно, размышляет Жанна в своём добровольном заточении, как такая вещь смущает по временам дух человеческий почти так же сильно, как телесное страдание. Она упрямо держит глаза открытыми, смотрит в лицо своей боли, темноте и тесноте. Глазам, если головой не дёргать, ничего не грозит, только выше, на лбу, мелкие шипы открывают линию порезов. Металл обступает со всех сторон, он и перед лицом, пока не снята маска, близко-близко, даже удивительно, что получается дышать: разуму кажется, что ничего кроме этой темноты, сотканной из тяжёлого железа, и нет, и вот-вот она окончательно обнимет голову, приникнет к лицу, ноздрям, губам, не оставив иного кроме себя. Но Жанна смотрит, хотя и смотреть-то некуда: кажется, моргни — и зацепишь ресницами изнанку кованого узора маски. Временами можно ясно услышать не то что дыхание и сердце, а и самую кровь — падение частых капель, сливающихся в ручьи, глухое, совсем короткое, потому что тут невысоко и это недолго. Жанна слушает машинально, но только немного, не считая эти "плех-плех-плех", иначе можно отвлечься. Под водой железные объятия девы становятся ещё крепче, и Жанна странным образом чувствует что-то похожее на полёт, на свободу. Это от того, что сознание мерцает, балансируя на тонкой-тонкой грани. Какая-то часть её разума видит эту грань как верёвочку над неизмеримым пространством, высоко-высоко. Просторно-просторно, идёшь, раскинув руки, а то упадёшь, полетишь. Но это мелкая фантазия. Не нужно. Пространство Жанны ограничено крепкой хваткой казнящих шипов, коконом кованной темноты. Это немного похоже на те стены и ямы, в которые замуровывали, закапывали живьём самоё себя истинно верующие. Из своей тесной скорлупы она не мечтает, а молится — непрерывно, молча, от всего сердца. За границей тяжёлого металла огромный мир полон неправды и горя людского. Но он всё ещё прекрасен — смутно ноет сердце в своей собственной клетке из рёбер. **** Жанна распахивает глаза в ночь — просто ночь, не та темнота — доходит чуть позже. Она замирает в постели абсолютно неподвижно — давняя усвоенная привычка: если позволить расслабившемуся в забытьи телу поддаться инстинктивному рывку, забиться в тесноте по глупости плоти, то боль не даст очищения и подлинной силы, а лишь погрузит в панический хаос. Боли нет. Никакой. Выплывая из тёмного водоворота старого страдания, Жанна яснее видит и чувствует: комнату, простыни, подушку под головой. Присутствие рядом. От него нет угрозы или вечного торжественного ожидания, от него пронизывает уверенное живое тепло. Это не только из видимого сокрытым зрением, это просто так и есть — доходит до сознания. Тот, кто рядом, держит её привычно и крепко, хотя Жанна знает по дыханию, что он спит. Хватка бережная, но руки у него железные — даже если сейчас сторонний человек не вдруг угадает, Рен неизменно силён. Ещё один старый след, долгая тёмная память, его собственная на этот раз. Их общая кровать просторна — баловство ли, привычный ли для Рена размах, но вот это случается снова: они неизменно оказываются близко-близко, головами на одной подушке. Груда остальных тихо стынет по сторонам, что-то из этого пёстрого великолепия, Жанна знает, уже на полу. Лицо Рена во сне всегда изменчиво и живо. Сейчас в нём что-то похожее на покой, даже упрямые губы расслаблены. Его дыхание касается лица. Близко-близко. Спит он всегда чутко. Вот и сейчас, замершая в хранящей тесноте его тяжёлой и тёплой хватки, она видит, как вздрагивают ресницы, и в наполняющем комнату сумраке по-кошачьи мерцают золотом яркие глаза. Рен из тех, кто способен подобраться для боя и вскочить мгновенно, и оба они знают, что это не изменилось — но он явно успевает прямо сейчас угадать и тон тишины, который полнится дом, и изменившийся в пробуждении ритм другого сердца. Одна из образующих цепкое кольцо рук сдвигается, и жёсткая ладонь скользит по спине. Хватка немного слабее — вопрос. Но Жанна не отодвигается, сосредоточенная на этом чувстве привязанности и ночного покоя, на ощущении живой границы, отделяющей обоих от знакомой темноты. — Спи, — Рен выдыхает тихо, но они так тесно прижимаются друг к другу сейчас, что она чувствует, как его голос отдаётся во всём теле, вместе с биением сердец.