углями на шрамах

а у се ляня все тело в шрамах, под лопатками выжжено и на торчащих ребрах белесые рубцы, так и не сошедшие спустя сотни лет. напоминают, горят пламенем каждый день и вторят об ошибках молодости. «но кто же их не совершал? — спокойно размышляет се лянь, крутясь перед зеркалом. — да только уж точно не такие. не такого масштаба.» а это уже говорит другой голос. голос, который противен се ляню, который заставляет покрываться холодным потом и дрожать-дрожать, как перепуганный зверек. отдал бы все, чтобы забыть его, но он методично напоминает о себе, говоря те вещи, которые се лянь бы никогда в жизни не высказал. это голос заставляет его ударить кулаком по зеркалу, разбивая его вдребезги. он — не иначе. се лянь смотрит на окровавленную руку и понимает, что добавится еще пару шрамов. еще один шрам к сотне таких же?.. и се лянь прячет, прячет уродства под слоями одежды, бинтов и всего, что может замаскировать его недостатки. удивительно, что только лицо оставалось прекрасным, даже без намека на несовершенство. лицо се лянь все же стыдливо прикрывает своей шляпой. никто, никто, никто не должен видеть это. люди всегда сторонились чего-то, что не соответствовало их ожиданиям. никто бы не ожидал увидеть у столь красивого юноши тело, щедро усыпанное шрамами. и только он не боялся, знал о них, лишь иногда посмеивался. безликий бай был омерзителен, но все же не до конца. возможно, играли роль его собственные шрамы на лице, которые ему приходилось постоянно скрывать. — это такое странное сочувствие от тебя? — выплевывает се лянь, ненавидяще глядя прямо в глаза ему. — это не то, чего стоит стесняться, — говорит безликий бай. — сяньлэ, наличие шрамов делает нас еще больше похожими. а се ляню хочется кричать. и потом появляется он. тот, перед кем се ляню хотелось бы предстать в самом лучшем свете. хуа чен видел его абсолютно любым, но почему-то установка о том, что он отвернется от него, стоит ему лишь мельком увидеть часть шрамов, живет в его голове. и это вызывает жуткую панику. се лянь стесняется, боится и говорит о том, что никогда в жизни не снимет перед ним свое потрепанное ханьфу и старую соломенную шляпу. хуа чен искренне не понимает его поведение, но не давит, говоря о том, что желания его дорогого высочества для него превыше всего. се ляню одновременно стыдно и жутко. «он отвернется, оставит тебя в ту же секунду, как только увидит это безобразное тело, скрытое под одеждой». «может, одиночество — это твое единственное состояние по жизни?» «посмотри на себя в зеркале. ты же не надеешься увидеть там того прекрасного юношу, которым ты был сотни лет назад?» и голоса эти чужие, принадлежащие безликому баю. хочется, чтобы они исчезли, но этого не происходит. се лянь не выдерживает в один день, начинает плакать прямо в объятиях сань лана. он недоумевает, пытается утешить свое высочество, на что тот отмахивается и начинает резко снимать ханьфу. перед хуа ченом спина и руки — такие дорогие и горячо любимые, такие… обезображенные кем-то. ярость поднимается в сердце только от одной мысли, что какое-то отребье посмело прикоснуться к нему. хуа чен осторожно водит пальцами по шрамированной спине, тихо вопрошая: — больно? и слышит такой же тихий голос в ответ: — уже не так больно, как прежде, сань лан. хуа чен аккуратно обнимает се ляня со спины, пока тот плачет. — гэгэ боялся шрамов? но тебе не стоило. я не отвернулся бы от тебя, даже будь ты калекой. ваше высочество, я никогда не оставлю тебя, ни при каких обстоятельствах. ты веришь мне? се лянь кивает головой и дышит уже спокойнее, почти перестав плакать. он верит, действительно верит, что сань лан его не оставит. а голос безликого бая пропадает и больше никогда не возвращается.