Сорок четвертый тезис Лютера

Хлопок двери. Шум музыки притупился, сделался далеким, будто звучащим под водой. Яркие лампы погасли, и весь свет сосредоточился в оранжево-красном овале, крохотном костре, разведенном прямо в квартире. С приоткрытой форточки потянуло морозным вечерним воздухом. Остро запахло табаком и апельсином. Ментолом. Чертовы сигареты. Рудольф их терпеть не мог. — Марта тебя ждет, — сказал он первое, что пришло на ум, и тут же замер, когда подернутая желтизной уличного фонаря и синевой ночи высокая фигура отвернулась от окна. — Знаю. — Голос полнился насмешкой. — Она просила станцевать с ней уже раз десять. Так что будь добр, не выдавай меня. Я ужасен в танцах. Рудольф кивнул, прислонясь к двери, словно своеобразный щит от Марты. Фишналлер улыбнулся ему — он готов поклясться, что улыбнулся, хотя в темноте этого и не видно — и возвратился к созерцанию улицы. Оранжевый огонек в его руках опасно подобрался к тонким, похожим на веточки причудливого дерева пальцам, озарил бледное лицо. Рудольф тихо выдохнул. Он порою забывал, замотавшись на работе или отвлекшись на мирские дела, как может быть красив человек. Один единственный человек, с чьим именем он начинает и заканчивает свой день. И видеть его на фотографиях, украдкой рассованных по дому, — не то же самое, что лицезреть вживую. Фишналлер красив и так, и так, однако видеть его близко… Это как оказаться в клетке с гепардом — гибким, изящным, готовым в любой момент придавить тебя мощной лапой, как какую-то букашку. Хотя Рудольф соврал бы, скажи, что не мечтает о последнем, как самая настоящая влюбленная школьница. С ним такое впервые. Никогда прежде он не ощущал ничего подобного ни к женщине, ни тем более к мужчине. Все тридцать лет жизни ему казался бредом тот факт, что кто-то всерьез может восхищаться собственным полом так. Что ж, вселенная сыграла с ним злую шутку. Фишналлер был первым. И, быть может, последним тоже суждено было стать именно ему. Он отличался от Рудольфа всем — светлыми мягкими волосами, всегда аккуратно зачесанными назад, выразительными зелеными глазами, вблизи напоминающими замбийский изумруд, складностью и гибкостью, худобой, в конце концов; они сходились лишь в росте — оба были недозволительно высоки, отчего Фишналлер в шутку называл их тандем жердями. Пожалуй, именно разность привлекала Рудольфа. Себя он всю жизнь считал нескладным, куцым и слишком уж… широким, что ли. Словно медведь со спутавшейся кудрявой шерстью, он неловко ютился на обочине, по зимам впадая в долгие спячки. И лишь Фишналлер, ворвавшийся в его жизнь одним непогожим летним днем, смог растормошить его. Рудольф помнил, что тогда впервые за неделю отпуска решился выйти из дому. Заткнув уши наушниками, он доплелся до Тиргартена, отыскал там самый укромный закоулок и, усевшись за недлинную скамью под прозрачным пластиковым навесом, закрывающим старенькое пианино, поставленное в основном для любопытствующих детей, стал читать потрепанную книжку. Ее он начал, кажется, еще с полгода до этого, когда в четыре часа утра, измученный бессонницей, резко решил изменить жизнь. Ничего, разумеется, не вышло. Заунывный слог Ремарка сморил его лучше припрятанных на крайний случай таблеток «Lasea». Впрочем, и в этот раз почитать он не сумел. Едва Рудольф уселся за пианино, чуть не прищемив его крышкой пальцы, с только что безоблачного неба грянул дождь. Даже не так — ливень. Будто издеваясь, он тарабанил по стеклу целых две минуты, а после перерос в настоящий шквал. В этот-то момент и появился Фишналлер. Запыхавшийся, в промокшей насквозь шелковой не подходящей ему по размеру рубашке, он улыбался, точно только что получил известие о выигрыше в лотерею. Рудольф увидел его издали — белеющая громадная фигура среди деревьев рванула точно к нему, словно и не замечая царапающих лицо веток. Словно и не было рядом вполне себе приличной дорожки. — Не занято? — шутливо поинтересовался тогда еще безымянный Фишналлер и тут же плюхнулся на скамью. С него градом лила вода. — Фух, вот это подстава, да? Я только отошел отлить, как тут это… Он ткнул пальцем вверх, где водопадом текли потоки дождя, и протянул Рудольфу руку. Тот замолчал, глядя на него в каком-то презрительном ожидании. Отлить, значит. В таком случае пусть держит свою чертову руку подальше. — Осуждаю, но понимаю, — кивнул Фишналлер и снова заулыбался, как последний идиот. Тогда еще Рудольфу казалось, что он идиот. Сейчас же он все бы отдал, чтобы Фишналлер улыбался чаще. — Знаешь, есть подозрения, что скотство это не скоро кончится, так что… Что читаешь? Он улыбнулся шире, сделавшись похожим на нашкодившего кота, и выхватил книгу раньше, чем Рудольф успел раскрыть рот. А после, только потянулся он за своей вещью, как ему совсем уж нагло шлепнули по рукам. С тех пор и по сей день Фишналлер был единственным, кому он это позволял. Ох, как же жутко бесил он его первые дни, когда они стабильно сталкивались в Тиргартене с такой непринужденной легкостью, словно бы размером тот был с провинциальный парк. Фишналлер все трепал языком, проводя Рудольфа вдоль извилистых дорожек, о существовании которых он, человек родившийся и выросший в Берлине, даже не слыхивал, и то и дело хватал его за руки. В отместку Рудольф называл его по имени — Николаус-Александр, только вдуматься… — а не по фамилии, как было велено с первой же минуты. Фишналлер злился, шипел, как пнутая под бок кошка, и замахивался, готовый влепить ему подзатыльник. Только вот ни разу и не влепил. Рудольф не смог бы сказать, когда все изменилось. Он просто… просто понял, что больше не раздражается, не отфыркивается, когда Фишналлер в очередной раз настигает его со спины и предлагает вместе прогуляться до Унтер-ден-Линден, чтобы пообедать у его любимого фудкорта напротив «Адлона» — ему, казалось, доставляет огромное удовольствие насмехаться над богачами во время еды, даже если рот его набит до отвала. А потом, много дней спустя, они вместе явились на вечеринку друзей Фишналлера в Марцане. Убогий убитый райончик с унылыми пятиэтажками обступил их со всех сторон, словно своеобразная армия, и Рудольф вдруг обнаружил себя посреди поросшего пампасной травой пустыря на детских каруселях с наполовину пустой бутылкой дешевого гадкого виски. Фишналлер крутился, отталкиваясь ногой от земли так, что вверх поднимались клубы песка, и что-то болтал про реформы Мартина Лютера, о которых готовил доклад на днях. Рудольф все слушал и слушал, всматриваясь в его красивое, словно вырубленное из мрамора лицо, и мог думать только о том, как своим хрипловатым тенором Фишналлер будет шептать ему на ухо все девяносто пять тезисов, как руки его, покрытые длинными и короткими побелевшими шрамами, поплывут по разгоряченному торсу, как вес его тела станет вдавливать его в постель… — Ты ведь не слушал, да? — притих Фишналлер, заметив блуждающую улыбку на его лице. — Надо меньше болтать. Он горько усмехнулся, выдернул у него бутылку и процедил крупный глоток. Рудольф встрепенулся. Фишналлер всегда вешал нос, когда замечал, что его болтовня уходит в пустоту. Это будто… ранило его. Лучше, чем всякое оружие. Если кому-нибудь в голову пришло бы убить его, им следовало попросить лекцию о мюнхенском путче — его любимой теме, — а после усиленно отвлекаться, наплевав на всякие попытки привлечь внимание. — Ты остановился на сорок втором, — подсказал Рудольф, аккуратно отбирая бутылку обратно. — Я слушал, видишь. Просто отвлекся немного. Не обижайся. Фишналлер отмахнулся, соскочил с карусели и стал чертить ребром кроссовка замысловатые фигуры на притоптанном песке. Рудольф молчал, вертя в руках бутылку так, что внутри закручивалось лихое торнадо. Он обидел его. И на душе сделалось так гадко, что захотелось заплакать. Фишналлер не был веселым парнем. Не был тем, кого он встретил летом в дождь под пластиковой крышей над пианино. Но он отчаянно хотел им казаться. И иногда — когда не было алкоголя — ему это вполне удавалось. — Ты интересно рассказываешь, — предпринял еще одну попытку Рудольф. — Мне нравится твой голос. И… и ум. Расскажи еще про Лютера. — Не стоит. — Он печально покачал головой и наконец сел обратно. — Душнить ни к чему… Как там у тебя на работе? Самолеты еще летают? Рудольф невольно улыбнулся. Фишналлер разбирался в авиации так же, как и в математике. Но все равно исправно слушал, если Рудольф на пьяную голову уходил в долгие россказни о чудесах на виражах и молодости в летном училище. — Вроде да, — он снова улыбнулся, — а каким был сорок третий тезис? — Прекрати. Я не стану рассказывать тебе про Лютера. Иначе обозлюсь и наутро заставлю писать эссе. — Ой, в таком случае извините, профессор Николаус, больше не буду докучать. Рудольф состроил испуганное лицо и замотал головой. Фишналлер, качнувшись, пихнул его плечом и тихо засмеялся. Смех его был похож на мурлыкание — вот о чем подумал Рудольф, повторяя еще жест с пиханием. Фишналлер отклонился лишь немного, да так и остался запредельно близко, вглядываясь в блестящие в пьяной дымке карие глаза. Рудольф улыбнулся — сам не знал причины, но захотелось. Как захотелось и податься вперед, сокращая последнюю невыносимую дистанцию. Губы у Фишналлера были сухие и потрескавшиеся от долгих бесед. Но все равно показались Рудольфу самыми притягательными на свете. Он аккуратно, стараясь не спугнуть этого притихшего диковинного зверя, провел языком по всем трещинкам, мягко толкнулся к разомкнутым зубам. Фишналлер не сопротивлялся, но и не двигался, позволяя ему делать все, что хочется. А хотелось куда большего, чем он мог себе представить. Поцелуй их длился недолго. Рудольф отпрянул, стыдясь этого ужасного порыва, и вперил взгляд в носки собственной обуви. Фишналлер шумно сглотнул и, вернув себе бутылку, неуверенно начал рассказ про последнюю свою лекцию в университете Гумбольдта. Больше об этом они никогда не вспоминали. Больше об этом никогда не вспоминал Фишналлер. Больше об этом хотелось бы не вспоминать Рудольфу. Но вышло наоборот — он думал об этом беспрерывно. Когда засыпал и когда просыпался. Когда на скорую руку готовил яичницу с тостами на ужин. Когда занимался в спортзале, невидящим взором упершись в задницу какой-то девчонки на беговой дорожке. Когда шел на очередной рейс до Стамбула. Фишналлер не покидал его голову ни на минуту. Как не покидал и немой, разрывающий его на части вопрос о собственной сущности. Но, как и было сказано, они никогда об этом не заговаривали. И Рудольф мог только мечтать, в каком-нибудь общественном туалете посреди Тиргартена сжимая позорно сочащийся эякулятом член в крепкое кольцо пальцев, что однажды Фишналлер окажется рядом и возьмет дело в свои руки. Что бы это ни значило. Это случалось все чаще — неожиданное возбуждение, вызванное его жестом, словом и даже просто взглядом. Рудольф чувствовал, что начинает сходить с ума. А потому неизбежно закрывался, убегал, возвращаясь к тому укладу жизни, что был присущ ему много лет подряд. А Фишналлер все грустнел, не находя в его глазах того, что привык видеть. Все пришло к этому — к тому, что оба они стояли в полутьме на кухне, пока за дверью рвала перепонки очередная вечеринка. Фишналлер курил, глядя в окно, и даже не думал смотреть в сторону Рудольфа. А тот молчал, рассматривая его похудевшую, затянутую в узкую футболку фигуру. В этом ужасном свете, делающим его кожу мертвенно бледной, лучше всего было видно приумножившиеся полосы на коже. Они давно не общались. Даже на вечеринку пришли по разным приглашениям. Фишналлер порывался уйти, заметив Рудольфа в толпе, но добродушная Марта предложила ему укрытие на кухне — подумала, что все из-за стеснительности. Вот он и стоял здесь, запасшись остатками остывшей рыбы в кляре и двухлитровой банкой апельсинового сока, битый час дожидаясь, когда можно будет наконец уйти, никого не обидев. — Как с преподаванием? — сипло осведомился Рудольф, едва сумев провернуть языком во рту. В голове все путалось после алкоголя и волнения. Вид Фишналлер вблизи был для него сродни звонку для собаки Павлова. — Я уволился, — с напускной беззаботностью ответил Фишналлер, но так и не повернулся. В тусклом отражении его на окне Рудольф разглядел злостную ухмылку. — Незачем… незачем. Он что-то хотел сказать, но передумал, и голос его характерно дрогнул. Рудольф часто такое видел — в компании Фишналлер начинал рассказывать шутку, его перебивали, и он молчал до конца вечера. А потом судорожно выкуривал три сигареты подряд, когда оба они выходили на улицу. — Думаю, студенты расстроились. Фишналлер рассмеялся. Теперь смех его походил на жалобное мяуканье. Рудольф болезненно поморщился. Ему так и не ответили. У Фишналлера сгорбились плечи. Он затянулся в последний раз и с силой вдавил сигарету в приспособленную под пепельницу чашку. После потянулся к соку. — Что было в сорок третьем? — неожиданно даже для себя спросил Рудольф. Легкие его зажало в цепкие тиски. — Что ты доставучий, — зло фыркнул поверх стакана Фишналлер. Рудольф потупился. Характера его, извечно слабеющего в присутствии Фишналлера, хватило только на это. А тот напротив — будто взбодрился от звука его голоса. Он шагнул ближе, вытащил из кармана брюк еще одну сигарету и поджег ее так, что огонек больно запек у самой губы. Рудольф сглотнул, вжался в дверь сильнее и полным надежды взглядом уставился на оказавшегося всего в паре сантиметров Фишналлера. От того пахло книжной пылью и наспех использованными духами с ароматом сандала. Но ни капли — алкоголем. Сделалось жарко. Внутри все завернулось в тугой ком. Рудольф еще раз сглотнул — громче положенного, — и Фишналлер криво, недобро усмехнулся. Глаза его, такие восхитительно зеленые, опасно блеснули в полутьме. — А знаешь, что было сказано в сорок четвертом? — прошептал он хрипло и вновь ухмыльнулся. Удушливый дым врезался Рудольфу в лицо. Сердце заклокотало под самым кадыком, когда по-прежнему потрескавшиеся губы оказались так близко, что сдержаться уже не было сил. — Что Рудольф Хюртманн — сраный трусливый педик. Рудольф обмер. Фишналлер толкнул его в сторону и, бросив на него презрительный взгляд, хлопнул дверью. На секунду ворвавшаяся на молчаливую кухню музыка осела гулом в висках.