Мотылек

Пыльный золотистый полумрак — такова была ночь Лойсо. Он не знал, заходило ли солнце, да и было ли оно, солнце, в этом странном мире — но что-то же жарило днем, выжигало, высветляло и без того светлые волосы, выбеляло и так уже белую одежду и жгло, жгло, нестерпимо жгло побуревшую кожу и глаза. Иногда Лойсо казалось, что глаз уже нет — из глубины черепа он смотрел на мир через два абсолютно прозрачных оконца, давно потерявших блеск и цвет радужки, два начисто отполированных безжалостным светом осколка стекла. Но ночь все-таки наступала. Она не несла прохлады, но свет тускнел, смягчался, превращался из мучителя в доброго советчика и друга, тихого собеседника, готового благодушно выслушать и проклятия, и горькие жалобы, принять и гнев, и тоску. Лойсо никогда никому в жизни не открывал так много, как этому мягкому желтоватому сумраку, равнодушному и участливому одновременно. В него можно было кричать или тихо плакать, а потом просто молчать и думать свои невеселые думы, глядя на переливы розоватого перламутра в небе и легкое колыханье белесой бесконечной травы. Крик и гнев закончились довольно скоро, и осталось только это безмолвное созерцание. Из сумрака приходили ответы, неясные и туманные, как и сам сумрак, но если сидеть не двигаясь, не шевелясь ни телом, ни мыслями, смысл прояснялся потихоньку, не становясь словами и фразами, но вдруг проявляясь неожиданно четким знанием — вот так. И никак иначе. Лойсо ждал вечеров, ждал, когда сойдет на нет испепеляющий жар, смеркнется неистовое свечение, и в усталой прожженой насквозь голове зазвучит умиротворяющий голос покоя. Он больше не искал выхода, не злился и не проклинал, он был честен с собой и знал, что ничего уже не изменится никогда. Обустроив свое бессмертие, он стал его пленником, но со временем перестал жалеть и об этом. Он не ждал награды за смирение, ибо понял однажды, что смирение это и есть награда. И он почти не удивился, когда в полумраке вдруг замерцали искры — неяркие золотые искорки, как от пучка горящей соломы. Замерцали и собрались в силуэт, больше всего напоминавший бабочку, или, скорее, мотылька — с тяжелыми пыльными крыльями и мохнатой головой. Мотылек порхал, неуклюже кувыркаясь в воздухе, перламутровом и вязком, как кисель. Он настойчиво летел к Лойсо, и тому оставалось только ждать и протянуть руку. Ночной гость долетел наконец и сел в подставленную ладонь. У него были щекотные лапки и крылья, и Лойсо еле удержался, чтобы не стряхнуть пришельца с руки. Весь остаток ночи он рассматривал мотылька и поражался сложному узору на крыльях и сосредоточенному выражению усатой мохнатой морды. Мотылек, казалось, спал. Лойсо бережно баюкал его в руках. Редкий дар для него — другое, отличное от него существо. Лойсо не сомневался, что к утру мотылек исчезнет — скорее всего, очнется где-то в своей реальности и полетит по делам, возможно, над полями, цветами, лесом или рекой. Но это было неважно — начало было положено. Брешь была пробита, и теперь только вопрос времени, какой мотылек прилетит к нему в следующий раз. И было даже почти обидно, что он мог так спокойно об этом думать.