в комнате с белым потолком с правом на надежду

не плач, моє серце, не плач, не муч душу свою картонну, ми з тобою зустрінемось з того боку кордону. з того боку життя, з того боку державної митниці. ми з тобою побачимось де-небудь в районі Вінниці.©

Мертвец, окружённый молочным дымом, хохочет, прислонившись затылком к оконному откосу. Побелка, отпечатываясь на волосах, превращает его косы из синих в мягко-голубые. Плавная, меланхоличная мелодия с вплетёнными в неё печальными стихами ластится к его острым чертам, сглаживает их, обтачивает, как вода речную гальку. Он спускает ноги с подоконника, окидывает комнату подсвеченным алкоголем взглядом. — Рыжий, мать твою за ногу, ты там ещё долго? Сколько можно тебя ждать?! — выкрикивает он сварливо, но улыбается остро и призывно. Рыжий вскакивает, дышит, будто только что тонул, но чудом выбрался из воды. Живот сводит предистеричной судорогой, зубы стучат, как от мороза. Он осматривается, в попытке сосредоточиться на конкретной точке — простая практика заземления, которой он научился ещё в детстве. Обои в ненавязчивый цветочек. Фотографии в рамках. Пара книг на покосившейся полке. Стакан воды на прикроватной тумбочке. Разметавшиеся по соседней подушке седые — не синие — волосы жены. И абсолютно точно пустующий подоконник. Рыжий бесшумно одевается и, стараясь не скрипеть половицами, выходит на крыльцо. Средина апреля, вишни и яблони в дымчатом цвету, залитом медовым утренним солнцем. Он закуривает, мешая цветочные ароматы с приторным запахом вишнёвого табака. Руки ещё немного подрагивают, и не поймёшь, это старческий тремор или послевкусие наваждения. Рыжий часто видит сны, объёмные и реалистичные. Иногда они пугают, иногда завораживают своей утопичностью настолько, что проснувшись он чувствует досаду от того, что не может остаться в том звенящем от света сюжете. Но ни разу за все сорок лет Рыжий не видел во снах никого из тех, кто в тот горчащий от гроз июнь выбрал другую сторону. Измученная метаниями психика стёрла из памяти все лица и образы, которые могли бы заставить усомниться в собственном выборе. Рыжий выдыхает сладкий дым с горьким смешком. Мертвец всегда был живучей и надоедливей остальных, таким, похоже, и остался, так что удивляться не приходится. Гадать, что мог бы значить этот сон — тоже. Такое не пишут в сонниках: ни миллеровских, ни фрейдовских, но Рыжий точно знает, кто и зачем к нему приходил. — Потанцуем? — Мертвец, пьяно пошатываясь, протягивает Рыжему руку. Сидящий на полу у перекрёсточного дивана Рыжий тяжко вздыхает: ещё даже не полдень, а это несчастье уже успело где-то надраться до зелёных чертей. Впрочем, не Рыжему читать ему морали. Был бы он сам примерным мальчиком, сидел бы сейчас в классе с остальными крысятами, а не курил со скуки одну за одной, отправляя тлеющие бычки в кадку с полуживым цветком. — Чтобы танцевать без музыки, нужно либо обладать безграничным дурновкусием, либо быть обдолбанным. Так что придётся тебе исполнять сольный хореографический этюд, — отвечает он Мертвецу больше из желания поддразнить, чем апеллируя к каким-то реальным принципам. — Ха! Вот тут ты и проебался! — торжествует тот. — Одну минуточку, — Мертвец выуживает из кармана изрисованный корректором плеер, долго распутывает провода потрёпанных наушников-вкладышей, смешно чертыхаясь возмущённым шёпотом, и наконец протягивает один из них Рыжему. — Теперь не отвертишься! — Хер с тобой, — он поднимается, нарочито долго отряхивает джинсы, будто и впрямь обеспокоен их чистотой, и наконец вставляет предложенный наушник в ухо. Вместо ожидаемого кричащего безумия звучит мягкая минорная мелодия. Мертвец привлекает Рыжего к себе, обнимает за талию. Какое-то время они просто стоят, плавно покачиваясь. Мертвец пахнет табаком, спиртом и нагретыми на солнце поздними яблоками — вечной осенью, прогорклой и коварной. Рыжий тихо хмыкает. Ситуация могла бы быть неоднозначной, если бы сейчас напротив стоял кто-то другой. Здесь же всё ясно и прозрачно, как фазаньи уставы. Между ними с Мертвецом давно происходит эта замороченная игра в кошки-мышки. С тех пор, как Рыжий сменил кличку и нацепил шутовской наряд. С тех пор, как Мертвец из прозрачного, затерзанного Пауками мальчика превратился в ком оскалов и ироничных замечаний. Они видят друг в друге отражения прошлых себя, это пугает и иррационально притягивает. Пьяные поцелуи, короткие касания украдкой, сальные шуточки и полуночные перешёптывания — грань толщиной с извечное мертвецово лезвие, на которой они балансируют. И у этих затянувшихся объятий есть все шансы нарушить шаткое равновесие. Мертвец отмирает, делает первый шаг, и Рыжий позволяет ему вести. Они неуклюже вальсируют по коридору, спотыкаясь, едва не врезаясь в стены. Их смех сотрясает тишину, инкрустированную редкими выкриками учителей и скрипом мела о доску. — Хочу снять с тебя очки, — говорит Мертвец, когда они останавливаются, чтобы отдышаться. — А не боишься? — ухмыляется Рыжий, но инстинктивно сильнее сжимает руку Мертвеца в своей. — Я не боюсь смерти, потому что я есть смерть, — нараспев тянет Мертвец, вторя звучащей в наушниках песне. — Ну конечно, блять! А волосы у тебя синие, потому что ты их каждую ночь вымачиваешь в речке Смородине? — И раскладываю сушиться на Калиновом мосту, — со смешком говорит он и добавляет почти шёпотом: — Но сейчас я предпочёл бы разложить тебя. — Определись уже, ты хочешь залезть мне в душу или в трусы? — И то, и другое, и можно без хлеба! Или это был отказ? — Это было пожелание в следующий раз услышать более утончённый подкат, — Рыжий высвобождается из объятий. — Идём в спальню? Или ты настолько любишь эпатировать публику, что предпочтёшь продолжить здесь? — Эксгибиционизм, как и изящные подкаты, оставим до лучших времён, — улыбается Мертвец. В стайной несколько мелких крысят режутся в карты, собравшись вокруг перевёрнутой коробки, имитирующей стол. «Хоть кто-то в этой стае ходит на блядские уроки?» — мысленно сокрушается Рыжий, предчувствуя вечерний вынос мозга от Шерифа на эту тему. — Так, тунеядцы, бегом ноги в руки и погнали грызть гранит науки! — прикрикивает на картёжников Мертвец. — Чего вылупились? Давайте, в темпе, папочкам надо поебаться! Крысят как ветром сдувает. Рыжий, закрывая за ними дверь, недовольно зыркает на Мертвеца: — Ну и зачем ты? Теперь вся стая будет обсуждать, что их вожак — пидор. — Какая невидаль! Давно в Четвёртой не был? — отмахивается Мертвец. — К тому же, такое мнение о тебе ещё и будет одним из самых позитивных! — Откуда такая уверенность? — Расскажу, если хорошо постараешься, — Мертвец стаскивает с себя замусоленную майку и расслабленно приваливается к стене, мол, я весь твой, прекращай возиться с замком и приступай к делу. Рыжий принимает правила игры. Преодолевает расстояние между ними в четыре шага и резко, будто споткнувшись, останавливается. Мертвецу хорошо, в нём ещё плещется алкогольная безмятежность, а Рыжего начинает догонять запоздалый нервяк. Он делает глубокий вдох в попытке взять себя в руки. Мертвец смотрит неотрывно, в расширенных зрачках плещется восторг. Берёт Рыжего за руку, ненавязчиво поглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони. Не торопит, не давит, ждёт, пока тот сам решится. Это успокаивает. С Рыжего спадает оцепенение и он наконец целует Мертвеца. Получается смазано, потому что подстроиться друг под друга выходит не сразу. Мертвец целуется неспешно, с подчёркнутой ленцой в каждом движении губ. Рыжему этого мало. Он спешит, хаотично шарит руками по телу, нечаянно царапается, но не похоже, что Мертвецу не нравится. Тот заражается сумасшествием Рыжего и позволяет ему самому задавать темп, отвечая рваными вздохами на каждое касание. Рыжий зарывается пальцами в растрёпанные синие косички, легонько тянет за волосы, вынуждая Мертвеца запрокинуть голову, и принимается выцеловывать на шее сложный узор, чередуя прикосновения губ и укусы. Наконец он отстраняется, любуется разнеженным, не ожидавшими такого напора парнем, и опускается на колени. — Хера се ты резкий! — выдыхает Мертвец. — Я так-то пошутил насчёт постараешься. Это необязательно. — Я догадался. Но почему бы и нет? Надо же мне продемонстрировать все тайные премудрости, которым меня научила Габи, — отвечает Рыжий, расстёгивая молнию на джинсах Мертвеца. — Позволь уточнить, как именно проходило это обучение? — насмешливо щурясь тянет парень. — Исключительно теоретически. С использованием схем и диаграмм. Ещё вопросы? — Не-а, можешь переходить к практике, — довольно отвечает Мертвец и всё-таки стаскивает с Рыжего очки. Скрип двери и шаркающие шаги отвлекают от раздумий. — Я тебя разбудил? — спрашивает Рыжий не оборачиваясь. — Нет, — жена подходит ближе и протягивает ему одну из двух принесённых чашек кофе. Он кивает в знак благодарности. — Нелька позвонила, вот я и проснулась. — Выехали уже? — Да, к обеду должны быть. Неля — старшая дочь Рыжего — живёт в другом городе и частыми визитами родителей не балует. Ничего удивительного: у неё работа, дети, быт. В этом году даже не получилось приехать на день рождения к отцу, вот только спустя две недели удалось выкроить пару свободных дней. Впрочем, Рыжий не в обиде на это. Он не знает, какого числа родился на самом деле: их личные дела остались под развалинами дома и стали бумажными самолётиками и корабликами любящей ошиваться по заброшкам малышни. Поэтому получая паспорт после обнаружения общины Рыжий выбрал своей датой рождения первое апреля, посчитав это забавным. — Тебе нужна помощь с готовкой? — спрашивает Рыжий, протягивая жене опустевшую чашку. — Да нет, сама справлюсь. Лучше достань из шкафа те белые тарелки и перемой их. И бокалы. — А на кой ляд нам праздничная посуда? — Ну как? Гости же приедут! — Это кто гости-то? Нелька с детьми? — Лэри со Спицей. — Лэри — нелькин крёстный, почти родственник. Да и он мировой мужик. Чего перед ним понтоваться? — Он-то, может, и мировой мужик, а жена его вся из себя такая важная, смотрит всегда оценивающе. — Правда что ли? Никогда не замечал. Я её помню тихой застенчивой девочкой, — рассеянно говорит Рыжий. — Действительно помнишь? — в голосе жены чувствуется насмешка. И правда, что он может помнить из той старой жизни. — Во всяком случае, припоминаю. Утро приходит в приятной суматохе. Несложная бытовая возня помогает отвлечься от неоформившегося в слова предчувствия, поэтому Рыжий берётся за любые поручения с особым энтузиазмом. К приезду дочери он успевает порядком замотаться, а когда подтягиваются Лэри со Спицей, он уже буквально валится с ног. Дом заполняется гулом голосов. Внуки наперебой хвастаются своими достижениями в учёбе. Нелька сетует на осточертевшую работу, вечно пропадающего по командировкам мужа. Спица показывает фотографии новорожденного внука, долгожданного первенца их старшего сына. Лэри делится новостями из жизней общих знакомых. Поначалу шум обескураживает Рыжего: последние три года, с тех пор как уехал младший сын, они с женой живут только вдвоём. За это время он привык к тихим разговорам в полголоса и размеренному шипению старенького радиоприёмника. Но он не может отрицать, что звон детских голосов и оживлённая беседа заставляют чувствовать себя чуть живее обычного. Рыжий старается поддерживать разговор, но слова скатываются с языка в тугой ком, мешающий говорить, думать, дышать. Остаётся только кивать в нужных моментах и блекло, вымученно улыбаться. Лэри — старый сплетник, подмечающий каждую деталь — не упускает это из виду. — Ты сегодня смурной какой-то, — говорит он, когда они с Рыжим выходят покурить на крыльцо. — Со здоровьем нелады? — Можно и так сказать, — велик соблазн не продолжать и просто перевести тему, но выговориться нужнее, чем держать лицо. — Мне сегодня приснился Мертвец. — Н-да, ну и дела, — растерянно тянет Лэри. — И часто у тебя такое? — Впервые, — Рыжий понимает его замешательство. У них не принято говорить о Доме, так же как в Доме дико и неприлично было говорить о Наружности. — И что ты про это думаешь? — Да что тут думать-то? Сначала испугался. Потом почувствовал себя старым извращенцем. — Не нравится мне это, — Лэри хмурится. — Ты жалеешь, да? Что не ушёл с ним? — Я всегда считал, что нет, — Рыжий присаживается на ступеньки, понимая, что разговор будет долгим. — Хотя поначалу, конечно, было сложно. Знаешь, если Сфинкс считает, что он единственный, кто совершал паломничество к развалинам дома, то он законченный идиот. Я тоже туда ездил. Часто. Бродил там, пинал куски кирпичей, орал на единственную уцелевшую стену. Не знаю, просился назад или требовал вернуть то, что по праву моё. Чёрный на меня так подозрительно косился каждый раз, мол, куда это я из общины постоянно сбегаю. А я не знал, как объяснить то, что со мной творится. Потом, когда Нелька родилась, отпустило. Вот как взял её первый раз на руки — так всё как рукой сняло. Ты не думай, я никогда не считал её чем-то вроде сфинксового приёмыша. Она из этого мира, простая девочка — плоть, кровь и родившееся впереди неё упрямство. Но я отчего-то понял, что она — мой последний отдарок Дома. Наверное, поэтому и баловал её больше остальных. Или просто не хотел, чтобы из неё получилась ещё одна гиперответственная недолюбленная старшая сестрица, — Рыжий замолкает, переводит дух. — Так что нет, не жалею. Хотя какая уж теперь разница… — И то верно, — только и говорит, огорошенный тирадой друга Лэри. — Кстати, а сфинксов приёмыш-то женился наконец. — Правда что ли? И кто счастливица? — А это самое интересное. Сфинкс как-то показывал фотографии. Мелкая худющая брюнетка, вся в чёрном, глаза злые-злые. — Так получается, от судьбы не спрячешься? — со смешком спрашивает Рыжий. — Получается да, — Лэри выбрасывает окурок и открывает дверь. — Ты идёшь? — Посижу тут ещё немного и приду. Из окон на крыльцо льётся тёплый свет. Прохладный вечерний ветер тормошит сонный сад. В соседнем дворе лает собака. Ничего из этого не может отвлечь от звучащего в мыслях полузабытого голоса. — Ты идёшь? — спрашивает Мертвец. Они сидят на крыше, нежась в лучах закатного солнца, пьют прямо из бутылки дефицитный фазаний ликёр. Рыжий давится последним глотком. Мертвец, как всегда, ужасает своей прямолинейностью. Пока все остальные в Доме ведут сотни бесед, пустых и бессмысленных, отвлекая себя от мыслей о приближении выпуска, он спрашивает о самом важном решении так беспечно, будто предлагает в очередной раз прогулять уроки. — Нет. Не люблю своё тамошнее амплуа, — говорит Рыжий, откашлявшись. — Да и нафига мне это? Я лучше мир повидаю. А ты? — А мне моё здешнее амплуа не очень по душе. Да и нафиг мне мир, в котором каждый день есть возможность не дожить до завтра. Рыжий не сомневался в том, что услышит нечто подобное, но предвосхищать неизбежное всё же легче, чем столкнуться с ним лицом к лицу. Бутылка выпадает из его рук, ликёр разливается липкой лужей. Влажный весенний воздух моментально становится гуще, в ушах шумит, язык прилипает в нёбу. Рыжий напуган и почти сломлен обрушившейся на него неотвратимой правдой. — Я могу попробовать тебя переубедить? — совершив немалое усилие над собой, говорит он слабым голосом. — Не надо, — Мертвец придвигается ближе, кладёт голову ему на плечо, отвечает также тихо, но в голосе его звенит не ужас, а расслабленная нежность, — и я не стану разубеждать тебя. Не потому что мне сейчас не больно, а потому что я люблю тебя больше своих амбиций и желаний на твой счёт. — И что нам теперь делать? — Рыжий вслепую нашаривает лежащую в стороне бутылку и залпом допивает всё, что не успело вылиться. — Да всё то же. Пострадать мы сможем и после выпуска, а вот на то, чтобы оторваться напоследок, у нас осталось не так много времени. — Ты прав, — Рыжий заставляет себя улыбнуться, но получается не очень удачно. Чтобы скрыть это, он утягивает Мертвеца в цитрусово-горчащий поцелуй. Они держат данное друг другу слово и до последней ночи не вспоминают о предстоящем расставании. Много смеются, почти не трезвеют, сбегают от надоедливых ошалевших крысят на чердак так часто, что строят себе там шалаш из казённых покрывал, целуются в каждом мало-мальски укромном уголке, а иногда даже посреди Перекрёстка, наплевав на всех впечатлительных и недовольных товарищей, случайно ввязываются в устроенное девчонками побоище в Кофейнике и долго адреналиново хохочут от осознания, что им удалось выбраться из него живыми и почти невредимыми, жгут проклятые синие пакеты, достают засевшего на дубе Горбача матерными кричалками, любят друг друга сладко, алкогольно, безапелляционно. В выпускную Ночь Сказок, когда все истории уже отзвучали, Мертвец отводит Рыжего в сторону и протягивает ему простой белый конверт: — Помнишь, я как-то отжал у Белобрюха его фотоаппарат? Крыса проявила плёнку во время последней вылазки, отдала мне наши с тобой фотки. Мне-то они теперь ни к чему, так что пусть будут у тебя. — Спасибо, — шелестит Рыжий и прячет конверт в нагрудный карман на рубашке. — Получается, всё? — Ага, ваши там уже собираются, — Мертвец кивает на толпящихся у дверей ребят с дорожными рюкзаками. — Извини, я не придумал, что сказать на прощание. — Тогда не прощайся, — Мертвец коротко целует Рыжего в щёку и растворяется в суетящейся толпе. Уже в автобусе Рыжий вскрывает конверт и, подсвечивая себе фонариком, рассматривает фотографии. Их всего три. На одной — сонный Мертвец кутается в пропаленное сигаретами одеяло, морщась от яркого солнечного света. На другой — Рыжий с пивной банкой в руке что-то декламирует, стоя на табуретке. На третьей, самой тёмной и смазанной, они вдвоём в их чердачном шалаше, лежат в обнимку, улыбчивые и расслабленные. Фотографировал их сам Мертвец, вслепую, кое-как нажав на кнопку удерживаемого на вытянутой руке фотоаппарата, поэтому то, что они оба уместились в кадр, — почти чудо. На обороте этой фотокарточки надпись: «не теряй надежду». Рыжий прикусывает костяшки пальцев, чтобы не завыть вслух. А следующим утром сжигает фотографии вместе с конвертом и издевающимся пожеланием. Лэри со Спицей уезжают уже затемно. Нелька укладывает спать детей. Рыжий с женой в усталой тишине моют посуду. Размеренно тикают старые часы. По окнам стучит мелкая весенняя морось. Соседская собака истошно скулит. День выдался богатым на разговоры, хохот и гудящие нестройным роем мысли. Дико хочется спать, но прежде чем отправится в постель, Рыжий заглядывает в комнату к дочери: — Не спишь? — Нет, пап, заходи, — она садится на кровати. — А чего это тут так табаком пахнет? Куришь что ли? — он присаживается рядом с ней. — С семнадцати лет. Не делай вид, что не знал. — Хоть отца бы постеснялась, ей Богу, — шутливо возмущается Рыжий. — Ты дымишь, сколько я тебя помню. — Ну я — это другое. Ты не путай… — Сиги с залупами? — продолжает Нелька за него. — Вы посмотрите, она ещё и сквернословит. Кого я воспитал?! — Ударницу труда, прекрасную жену и образцовую мать! И я, между прочим, просто повторила твои слова. — Ничего они не мои! — Чьи же тогда? — хитро щурится Нелька. — Моей… подруги детства. Мы выросли вместе. Ты, кстати, чем-то на неё похожа. Такая же рыжая и вредная, — Рыжий тепло улыбается. — А ты ведь никогда не рассказывал, как ты жил до того, как встретил маму. — Да что рассказывать? Хорошо жил. Надеялся, что будет лучше. — И как? Получилось? — Сложные у тебя вопросы. Хотя в любом случае не мне об этом судить. — Ладно, поняла, отстаю. Ты чего хотел-то? — Ничего, просто пожелать спокойной ночи, — пожимает плечами Рыжий. Не говорить же: «Хотел представить, что ты ещё совсем маленькая, а я молод, бесстрашен и полон веры в правильность собственных решений». — Я пойду. Отдыхай, вам завтра выезжать рано. — Спокойной ночи, пап, — Неля улыбается, и мелкие морщинки вокруг прищуренных глаз делают её похожей на вертлявую самодовольную лисичку. Рыжий выходит из комнаты дочери и впотьмах бредёт в собственную спальню. Скрипят рассохшиеся половицы. На чердаке кошка гоняет мышей. Он погружается в сон, едва коснувшись головой подушки: сказывается усталость и ранний подъем. Рыжего будит яркий солнечный свет. Он открывает глаза и видит белый, испещрённый трещинами потолок. Где-то капает вода из плохо закрученного крана. Пахнет лекарствами и чистотой. Рыжий понимает, что он в Могильнике, но не может вспомнить, как тут оказался. Он садится, оглядывается по сторонам. На подоконнике сидит Мертвец. Заметив, что парень проснулся, он вытаскивает из ушей наушники и соскакивает на пол. — Ну наконец-то! Я чуть со скуки не помер, пока тебя ждал, — Мертвец пытается выглядеть возмущённым, но весь лучится радостью. Хотя, возможно, он кажется таким из-за ластящегося к его очертаниям солнечного света. — Чего расселся? Пойдём скорее! — Куда? — спрашивает Рыжий, но покорно встаёт с кровати и плетётся следом за Мертвецом к выходу из палаты. — Как это куда? Тебя вообще-то все ждут! Они выходят в непривычно пустой коридор. — А куда все Паучихи подевались? — удивляется Рыжий. — Вот блядство, это ж тебе всё объяснять придётся, — вздыхает Мертвец. — Давай позже, ладно? И будь потише, он не любит, когда мы здесь шастаем. Говорит, так на наши рожи насмотрелся, что ещё лет сто бы не видел. — Ты о ком?! — Потом, всё потом расскажу. Давай, погнали отсюда. Мертвец ведёт его не к дверям, ведущим на лестницу, соединяющую Могильник с остальным Домом, а к выходу из пристройки прямо на улицу. Тяжёлая железная дверь с лязгом закрывается за ними. Рыжий замирает. На улице стоит осень, обманчиво солнечная и зябкая. Пахнет прелой листвой и дымом. За ржавым сетчатым забором, ограждающим территорию Дома — жёлто-бурый лес. — Ты идёшь? — с улыбкой спрашивает Мертвец и протягивает Рыжему руку.