Счастье взаймы

Иногда они сидели вместе и смотрели в полной темноте на пролетающие далеко в небе мерцающие звезды через панорамные окна в самом верху их небольшой квартиры. Загадывали на них самые сокровенные желания, крепко зажмуривались, едва слышно шептали заветные слова, и жили только этим мгновением. А иногда бывало спросонья Мафу поднимал Ито с уютной кровати и тащил его в морозный день куда-то на площадь лепить снеговиков, когда единственное чего хотел Ито, лишь обратно завернуться в махровое одеяло и снова уснуть сладким сном. Но Ито никогда не мог отказать солнечной улыбке и таким светящимся глазам, как всегда соглашаясь на внеплановую прогулку. Даже если знал, что снеговиков из сухого снега сделать никогда не получится. Они возвращались уже под поздний вечер и садились глазеть до самой ночи страшные фильмы, и Мафу знал, что они ему никогда не нравились, но отчего-то вдруг вспыхивающий юрким огоньком интерес не давал ему отказаться от предложения Ито. И Мафу, сидя на диване, завернувшийся в кучу теплых клетчатых пледов, пытался спрятаться под огромным ворохом от всего жуткого и резко выскакивающего из мерцающего экрана. На что Ито всегда смеялся и убеждал младшего, что они ненастоящие и всего лишь выдуманные. Но Мафу хорошо помнил, что страшные монстры есть и в их жизни, пускай они никогда не выглядят, так как на пленке. И Мафу уже не мог противостоять закручивающимся в истошном беге невыносимых мыслях. В такие моменты Мафу глубоко зарывался в одеяло и скорее сжимал тонкую руку Ито, чтобы очнуться от тяжелого наваждения и почувствовать себя настоящим. Ито ничего не говорил на внезапные порывы блондина, лишь крепче стискивая холодную ладонь. У Мафу всегда были холодные руки, сколько он себя помнил. И Мафу никак не мог их согреть, даже если сидел прямо перед обогревателем, вытянув далеко вперед. И тогда Ито точно также заключал их в маленький плен, тепло улыбаясь ему. Они были счастливы или по крайней мере хотели казаться счастливыми, но удалось ли сыграть небольшую, но такую трудную ложь – не знал никто. Но они и не мечтали узнать, и не стремились приоткрыть завесу небольшой тайны, день за днем проживая полое обрывистое счастье. Тогда в первый раз у Мафу случился приступ. Когда Ито хотел звонить в скорую, но в растрепанных чувствах осознал всю неотвратимость панической атаки, будучи неспособным помочь Мафу, что съежился в углу маленькой прозрачной едва заметной фигуркой. Отчаянно хватая воздух ртом как рыба, он почти задыхался, тщетно пытаясь успокоиться, а расширенные зрачки бегло метались из стороны в сторону, выискивая опасность, но так и не находили за что можно было зацепиться измученному отравленному болезнью сознанию. В тот момент Ито опустился перед ним на колени и притянул так близко к себе, что у Мафу больше не было выхода для излишнего количества кислорода. Он сжал его дрожащую мокрую от пота ладошку, шепча на ухо глупую ложь о том, что все будет хорошо. Но оба понимали, что саднящая ложь никогда не могла обернуться желанной правдой, ведь это невыносимое мгновение повторится вновь, а потом еще и еще, преследуя блондина, стирая остатки подобия вконец расшатанной жизни. Только сейчас Мафу не волновало это. Что будет потом – будет потом, а пока он просто вдыхает легкий цветочный парфюм рубашки Ито и закрывает измученные глаза, успокаиваясь. – Спасибо, – тихо слышится из его уст. – Чего ты испугался? – и также тихо спрашивает Ито, проходясь рукой по скованной дрожащей спине. – Не знаю, наверное, мне просто страшно жить в этом мире. – Мне тоже. – Правда? Ты никогда не показываешь это.. На все вопросы Мафу прозвенел едва ощутимый ответ одним крохотным неслышным подрагивающим звуком, но ему и не нужно было другого. Теперь после подобных приступов Ито всегда отводил его в комнату и накрывал теплым махровым одеялом, и Мафу измотанный больным переживанием, засыпал прерывистым беспокойным сном. Они всего лишь хотели жить как все, не причиняя никому боли, не ожидая боли в ответ, но жизнь сама вывернула их наизнанку, распотрошив все внутренности, в довесок придавив невыносимым грузом. Что им мешало оправиться от всего, только им с рождения обрезали белые сияющие крылья, и они, будучи неспособными взлететь, пытались изо всех сил вскарабкаться по крутой горке, чтобы в один момент упасть с нее, растворив мечты и желания глубоко на илистом песчаном дне. Когда Ито приходит с работы эти мысли вертятся у него в голове израненным тоскливым чувством, – Ито думал, что способен на все, на многое уж точно, словно жизнь будто извиняясь, преподносила отобранные разворошенные в крошку куски крыльев на белом красиво украшенном блюде. Но он отказывался и от них, позволяя тягучей тоске занимать все оставшееся от него настоящего место. Ведь без нее он казался совершенно пустым, не стоящей ничего расколотой оболочкой, пародией на счастливого человека, обернутого в такую же наигранную счастливую жизнь. Когда они стали играть на публику, заменяя свои настоящие эмоции на скупую ложную подделку? Ито и не помнит, но отчетливо видит, как до сих пор высвечивается огненно красным болезненным напоминанием вырезанный тусклым шрамом штрих-код на оболочке его памяти. Он лишь сковывающим противным писком, растягивая шумную иллюзию говорил продолжать изо всех сил, стараясь грязной тряпкой от черной доски стереть себя настоящих из этого мира. Ведь они настоящие – ненужные. Они настоящие – слабые. Они настоящие – живые. А этому миру не нужны были слабые крошащиеся живые подделки, раскрашенные яркими красками в красивую ложь. Как жаль, что Ито понял это только недавно, полностью исчерпав себя нынешнего, скрытого за тонкой едва ощутимой гранью себя настоящего. Пополам сгибаясь от яростной боли в тонкой груди, и также яростно пытаясь выплеснуть ее наружу, он не мог ничего сделать, не мог ничего предпринять, чтобы облегчить свое невыносимое существование. Будучи опустошенным до предела, он сгорал от щемящей горькой ненависти, что даже пустой желудок сводило больными спазмами. Должны ли они терпеть столь жестокие издевательства, раз за разом разбиваясь о черный гранит их выгоревших немногочисленных счастливых воспоминаний. Почему же невозможно было претворить желаемое в жизнь, стать хотя бы на короткое мгновение теми, кем они были всегда. В такие ужасные дни приходил Мафу, который был тем единственным лучом света, что всегда вытягивал его обратно на поверхность, вдыхая в израненные легкие жизнь, заменяя и заполняя собой всю оставшуюся реальность. Ведь большего никогда и не требовалось. – Ито-кун.. – Почему мы вынуждены это терпеть? – зло сжимая ручку стула, до хлипкого скрипа, выдохнул, – Неужели мы не можем сделать хоть что-то..? – Все что мы должны – это просто жить. Ведь это единственное, что мы сейчас можем, – говорил Мафу, притягивая его ближе к себе. – Но можем ли..? Еще чуть-чуть и я разобьюсь на тысячи осколков и не смогу больше подняться. – Я буду рядом, также как и ты, чтобы однажды поймать и соединить их воедино. И Ито закрывал уставшие глаза, чувствуя что вся его черная ненависть и ядовитая злость куда-то испарялись, более не способные найти выход наружу, но и не ютились глубоко в душе, отравляя изъеденное болезнью тело. Может это было лишь прекрасной ложью, которой Ито был готов насытиться без остатка, пропуская через свое нутро, испещренное пустыми обещаниями слова блондина, чтобы раствориться в них навсегда, полностью отдавшись в эфемерные объятия. И тогда вся горечь медленно ускользала словно песок сквозь пальцы, и Ито успокаивался, слушая размеренное биение чужого сердца. Они совершенно точно никогда не смогут починить себя, раз за разом собирая кусочек за кусочком сломанные части, так и оставаясь разбившимися вдребезги фарфоровыми статуэтками. Но теперь это было совсем неважно, думал Мафу, перебирая пальцами темные волосы. Если им не суждено стать счастливыми по отдельности, они ведь еще могли отыскать счастье друг в друге?