Письмо

Париж, 2002 год. Руневский смотрит на просыпающийся город и внутренне стонет. Питер никогда не бывал таким громким, беспорядочным – таким тревожным. А возможно, что и бывал, но Александр Константинович за северной столицей подобного не замечал – видимо, от большой любви. Сейчас же ему казалось, что смятение просочилось под кожу и скребёт по нервам словно ногтями по стеклу. Он оставил её там, совсем одну, беззащитную. Неважно, сколько раз он повторял себе, что она сама того захотела – страх снедал изнутри. Худшим в этом было то, что она снилась ему постоянно. Большие тёмные глаза, смущённая улыбка, идущая вразрез с её расправленными плечами и прямыми, в лоб, вопросами. Лучше ему вовсе с ней не встречаться. Разобьёт же сердце, как Алина когда-то. Но теперь он старше, и вряд ли оправится. - Александр Константинович. Письмо. Из Питера. «Неужели опять братки? Надо было сожрать их всех до единого к чёртовой бабушке. И Питер стал бы в разы безопаснее…» На конверте с видами любимого города – ровные круглые буквы. Сердце Руневского начинает судорожно гонять по телу кровь, на щеках появляется румянец, и слуга спешит откланяться, впервые замечая у мёртвого хозяина признаки жизни. Она всегда аккуратно пишет: будь то протокол или скудный список продуктов. И теперь вот, письмо, адресованное лично ему – существу, к которому она выказала такую явную и открытую неприязнь, - всё равно безукоризненным почерком. «Здравствуйте, Александр. Вы оставили этот адрес на экстренный случай. Не беспокойтесь, всё в порядке. Прошло три месяца с нашей последней встречи, и я начинаю сомневаться, что вы вернётесь. Поэтому хочу объясниться хотя бы так. { На звонок в Париж у тебя денег, конечно, нет. А я бы так хотел услышать твой голос! } Вы спасли мне жизнь, а я даже не удосужилась сказать «спасибо». И вообще… Сказала многое из того, что никогда и никому не стоило бы, особенно тому, кто, по сути, вытащил из бездны. { Не стоит, Машенька. Я был весь в крови, твои обидчики валялись на полу. Выпотрошенные. Некоторые продолжали стонать. Я и не думал, что ты подобное оценишь. Если честно, я в тот момент вообще соображать не мог. } Должна вам признаться: мне ни до, ни после не бывало так страшно. Меня хотели убить, а прежде… Впрочем, не важно. Теперь все они мертвы. От вашей руки. И именно это меня испугало. Даже не знаю, как вам объяснить… { Отчего же не знать? Ты до последнего думала, что сможешь как-то справиться, выпутаться из той чудовищной ситуации, всё решить. Моя маленькая девочка не привыкла опираться на кого-то, и даже в тех, кто ей помогает, видит потенциальных врагов. А это значит, что я – самый страшный противник.} Короче говоря, спасибо вам, Александр Константинович. Берегите себя. P.S.: Глупо, наверное, о таком писать, но вы мне снитесь. Почти каждую ночь. Знаю, нелепые суеверия и пережитки прошлого, но я не могу не думать, что с вами случилось что-то неладное. Поэтому прошу: черкните в ответ хотя бы два слова. Искренне Ваша, Мария Швецова». Руки Руневского дрогнули, роняя тонкий исписанный листик. К чёрту шумный, надоедливый Париж! В геенну огненную принципы, и туда же все страхи, связанные не столько с реальностью, сколько с воспоминаниями о треклятой Алине! Он едет домой. К женщине, которая боится за него больше, чем боится его. К женщине, которая, кажется, его любит. Даже если сама ещё не до конца это понимает. Он, конечно, может прождать хоть целую вечность, но как-то совсем не хочется.