До скончания веков и немного после

      Тихо.       Он замирает. Закрывает глаза. Вздыхает. Морщится.       Люциферу противно: от маленьких человеческих лёгких, от сосудов, их пронизывающих, от тишины вокруг, а от звуков — и подавно.       Всё же он снисходительно щёлкает пальцами, возрождая шум ветра, чтобы ещё раз поморщиться. Лишь наслушавшись так, чтобы звук встал ему поперёк горла, делает шаг. Вперёд — по брусчатке. В своей голове — навстречу тому, чтобы признать: шорох ветра приходится ему по душе.       Люцифер отгоняет от себя эту мысль и думает о другом. Он совсем один. Ему нравится одиночество, потому что в одиночестве ему спокойно, и ещё потому, что Люцифер сам создал его.       Только идиот не любит то, что создаёт, — так он считает. Люцифер даже создавал бы то, что любит, но он не любит ничего. Почему? Он сам задаётся этим вопросом, пусть не вслух. Ответ прост: потому что любить нечего.       Архангел шагает дальше. Кажется, он в каком-то национальном парке. Но не помнит ни его названия, ни названий зверей, которые обитали тут когда-то. Сейчас, по правде, это и не парк, а только поле, в котором дует ветер.       Сохраняя невозмутимость (будто ему есть, перед кем пыжиться), Люцифер выскребает из себя объедки воспоминаний, чтобы — пока только понарошку — вернуть мир таким, каким тот был раньше.       Когда становится слишком трудно — он садится на скамью. Прямо-таки падает назад, не сходя с брусчатой аллеи, которую тоже создал сам, потому что перепутал национальный парк с обычным. И мысленно проклинает себя — не потому, что слаб, а потому, что ничего не помнит о мире, который был до апокалипсиса.       Отец садится рядом с ним, как всегда, в самый неподходящий момент. — Не спеши, — советует сыну.       Но Люцифер молчит: ему не нужны советы; и он послал бы отца к чёрту, если бы не знал, что чертей теперь нет. — Не суйся в мой парк, — всё-таки возражает он.       Откидывается на спинку скамьи, запрокидывает голову и видит лазурное небо. Ни единого облачка. Как только он замечает это — тучи берутся непонятно откуда и сгущаются.       Он в недоумении смотрит на удивительно правдоподобный муляж отца. — Это ты сделал? — возмущённо интересуется, потому что любит ясную погоду. — Нет, — кивает бутафорный Бог. — Это ты. Я теперь так не могу, ты что, забыл?       Люцифер смотрит прямо: вспоминает. Затем нагибается, упираясь локтями в колени, и смотрит внимательнее, прикусив ноготь на большом пальце. Он сосредотачивается и смутно припоминает очертания чего-то совсем небольшого, рыжего, но хищного. А немного погодя на зелёном лугу появляется кошка.       Он распахивает глаза шире, мельком глядит на отца — тот тихо аплодирует.       Люцифер смотрит на кошку, и в его сознании всплывают ещё сотни, тысячи знакомых образов. Так что он встаёт, не отрывая взгляд от своего творения, отмахивается от Бога рукой, заставляя его исчезнуть: отец ему больше не нужен.       На лугу появляется ещё с десяток испуганных животных. Затем деревья, и парк приобретает менее пустынный вид. Люцифер подходит ближе, одна из кошек трётся ему о ноги. Он хмурится, пытаясь понять, что чувствует, но вместо этого понимает другое.       Он убил отца, братьев и сестёр, истребил людей и уничтожил Землю, чтобы ничто в его вечном существовании не напоминало о временах, когда он был вынужден быть дьяволом. Но это случилось так давно, что он и забыл, в каких единицах тогда измеряли время. Кажется, в веках. Да, это было много веков назад. А теперь все красоты одиночества сошли на нет. Даже люди стали казаться не такой уж дрянной идеей.       Люцифер скучает по миру, — вот, что он понял, глядя на горсть котов у своих ног. Нелепый макет парка, который он соорудил вокруг себя в пустоте, ничуть не спасал ситуацию. Хотя кошки получились настоящими. Люцифер самодовольно улыбнулся. И задумался. — Теперь, чтоли, слепить собаку из грязи? — он язвит сам себе, чтобы не забыть насовсем человеческий говор.       Его сосуд выглядит омерзительно. Люцифер по памяти собрал его из элементарных частиц, но повторить оригинал получилось лишь в общих чертах: две руки, две ноги, по пять пальцев на каждой конечности, голова — всё, что он вспомнил. Остальное ваял наугад. Лицо далось особенно сложно.       Вдруг он замечает что-то в одной из кошек, от чего ему становится не по себе, наклоняется к животному, поднимает его на уровень глаз, присматривается. У кошки может быть три глаза? Глядит на остальных: два. Значит, и у этой должно быть два. Вздыхает. Чтобы уберечь кошку от самого себя, растворяет её во мраке вместе с парком, скамейкой и ветром. Остаётся один в пустоте ещё на несколько... чего? Веков, да?       Поначалу он часто сидел вместе с ненастоящим отцом и братьями, и, чёрт возьми, Гавриил даже так умудрялся хамить. Сначала Люцифер не был разговорчив, его душили сомнения и скорбь; потом он стал задавать вопросы и ожидал вразумительных ответов, а, получив их, со временем понял, что никто ему не отвечал. Он сам давал реплики своим куклам.       Тогда он начал чаще оставаться наедине. Играть в эти картонные парки, озёра, даже города. Становился всё сильнее, вездесущее, и вскоре обнаружил, что у него больше не выходит себя обманывать.       Теперь, казалось, он был подобен Богу. Какое-то время редкие чешуйки его архангельского нутра помнили, как ощущалась обида на отца, но потом они отпали, и Люцифер сидел иногда сам напротив себя, спрашивая о том, что задело его настолько, что он уничтожил целый мир. Но ответную реплику придумать не мог.       Сейчас он натренировался делать кошек. И был вроде бы рад — мог заполнить ими целый мир — но хотел большего. В кромешной тьме стал намечать очертания света, на то он и Светоносный. — Сегодня закончу небо и землю, завтра разберусь с водой.       Да, дней за шесть можно управиться.