Enrosadira

***

Кучевые облака над вершинами гор похожи на созревшие плоды хлопка, что только достали из коробочки. Они лениво ползут, подгоняемые ветром, из-за древних известняковых скал, застилая небо. А над воздушным хлопком, ещё выше, пролегает недосягаемая сеть нитевидных облаков, что кажется рябью на поверхности небесной воды. В детстве он думал, что эти облака похожи на перья, которые обронили ангелы. И пусть он не примерный католик, но верить в метафоры проще, чем оперировать научным знанием. Маленький горный посёлок с его пасторальной жизнью остался позади, у подножия известняковых великанов, окутанный туманами. Поначалу пытался рисовать его окрестности по утрам на пленэре, после бросил: ни одна кисть мира не передаст рассветную фиалковую дымку, притаившуюся в резных шишках лиственницы и между аккуратных домиков Ауронцо-ди-Кадоре. Выходил по утрам на берег озера, похожего на пиалу с чаем, что держит усталый буддистский монах, садился прямо в песок, не боясь запачкать брюк, и смотрел, как из чуть опалесцирующих вод поднимается возрождённое солнце. Будто кто-то мудрый и высокий возносит янтарную бусину в своих сложенных лодочкой ладонях и снимает с паузы остывший за ночь мир, тушит фитили рассеянных звёзд, чтобы вечером обойти каждый из них и зажечь заново, чтобы люди на плато в далёких горах смотрели, как творится в неизведанной дали таинство чуда. Время здесь почти не заметно. Оно скользит пестробокой форелью в глубине быстрых горных ручьёв, серебрится на висках хозяина дома, в котором снял комнату на месяц (а остался на целый сезон), шелестит вместе с ветром в зарослях тысячелистника, что тонкой воздушной каймой обрамляют озеро святой Катерины. И всё же для Марко оно остаётся незримым; шумный полноводный март нежданно сменился звенящим июлем, световой день достиг своего пика, чтобы отныне медленно угасать, отдавая с таким трудом накопленные минуты запредельной чернильной ночи, но он всё так же выходит каждое утро на берег, а каждый вечер поднимается в горы. Понимание того, что ультрамодный офис в Милане душит, а рутина дней приелась, принял с неожиданным спокойствием, словно так и должно было когда-то случиться. Передал все проекты наскоро найденному преемнику, тепло попрощался с коллегами, но вместо океанского берега отчего-то уехал в Венето, где доломитовые Альпы подпирают небесный свод, а люди говорят с сильным акцентом, все закрытые «е» заменяя на открытые. И сами они — как распахнутые по весне окна, открытые и дружелюбные, несмотря на внешнюю суровость. Правда, Марко не знает, как относились бы к нему, прибудь он из Неаполя, к примеру; римское происхождение и долгие годы жизни на севере страны всегда спасают. Горы оказались откровением. В первый день Марко думал, что вынырнул из проруби посреди замёрзшей реки, едва-едва не унесённый течением, и сделал резкий вдох. Он приехал сюда, чтобы дать отдых утомлённому разуму, а нашёл новый мир. Увидел красоту длинных теней на бледном известняке ступенчатых скал, солнечную пыль, просеянную через мелкое сито на заснеженные пики, первое цветение белоснежной, с тонкими серыми прожилками, ясколки и горечавки того самого синего цвета, какой глазируют на португальской плитке-азулежу… И остался здесь. Мир за пределами гор беснуется, суетится и несётся со стремительной скоростью в будущее. Войны и катастрофы не щадили когда-то даже Доломиты; он видел следы от бомб и спускался в полузасыпанные окопы, смотрел на раны, которые до сих пор не смогла исцелить природа. Но Марко почему-то уверен: что бы ни произошло вне этого спокойного массива, какая бы ни грянула беда — эти скалы ничто не разрушит, их сохранит само время, спрячет в ладонях, как и посёлок у изумрудного озера, как и огненный шар на небосклоне. Он поднимается всё выше к облакам, проходя по камням, обточенными сотни и тысячи лет назад неумолимой силой стихии, по травянистым склонам, покрытым сплошь индиговыми зарослями мускари. До заката остались считанные часы, но телефона он с собой не взял, а наручные остановились в тот же день, когда он прибыл в Ауронцо-ди-Кадоре. Франческа чуть позже скажет ему, что так было суждено, что время нельзя запереть в рамки календарей, часов и минут, и он должен научиться с этим жить. Принять непостижимость времени, как принимают её молодые серны, желтеющие по осени листья клёна и расцветающая по весне лазоревая вероника. И сохранить её в сердце, вместе с удобными горными ботинками, заменившими стильные лоферы, и первым мартовским рассветом на ещё прохладном, зябком берегу. Франческа сидит посреди цветочного моря на небольшом плоском валуне, записывая что-то в блокнот; её короткие волосы совсем недавно начали заново отрастать, и она считает это тоже правильным — порой дать чему-то уйти, чтобы либо принять нечто новое и прекрасное, «ничто не создается и ничто не разрушается: все преобразуется». Марко не осмеливается нарушить её тишину, останавливаясь поодаль и глядя в небо: край ангельских перьев занимается предзакатным трепещущим золотом. — Я тебя вижу, — наконец, говорит Франчи, и Марко кивает, пусть она и не поворачивается к нему. Он садится рядом с ней, про себя отмечая, что робости в ней на порядок меньше, чем при первых встречах; прежде опускала глаза, когда им случалось столкнуться в коридоре, переводила разговор на менее смущающие темы, спрашивая о погоде или рассказывая о белках, что встретились ей на ветвях старой альпийской сосны. Время сгладило и этот острый угол, позволив бывшему графическому дизайнеру и дочери хозяина гостевого дома встретиться в центре мира и не бояться произнесённых слов. Ангелы в вышине роняли перья и создавали из них облака, чтобы их диалоги становились реальностью. — И как ты не боишься ходить сюда одна? — Я же говорила, — с сильным венетским акцентом говорит Франческа, пожимая плечами, — ничто не тронет меня раньше срока. Ни оползни, ни грозы, ни бурые медведи, порой забредающие в горы. Марко помнит; нечто внутри всё ещё противится такой степени фатализма, чужеродной и лишающей контроля над собственной жизнью. Франческе было проще взрастить его в себе; она росла среди долин, озёр и трав, и белый хребет убаюкивал её ветреными зимними ночами. — Ты знаешь, как называются рассветы и закаты в Доломитах по-ладински? — И как же? — Марко садится рядом с ней, однако, держа почтительную дистанцию. — «Энросадира», — улыбается Франческа, — ты же видел, как горы становятся красными из-за неба? Видел, конечно; как на восходе по вершинам гор расплескивается нежная акварель цвета розового кварца, а на закате она перетекает из киновари сначала в фиалковый, а потом в густой тёмно-фиолетовый цвет. — У нас есть легенда, — продолжает она, — что когда-то в долинах Доломитов жили гномы, которые разбили здесь чудесный розарий. Розы росли прямо на склонах гор, поэтому издалека они казались разных оттенков… Но люди были злы и завистливы: они вторглись в горы, захватили гномий народ и пленили их короля, Лаурино. — И что стало потом? — Лаурино был волшебником, — просто говорит Франчи; конечно, ведь в сказках и легендах всё объясняется магией, — и успел заколдовать свои розы, чтобы люди не смогли их увидеть и разрушить цветник… Говорят, что эти розы теперь видны только в сумерках и на рассвете, чтобы люди заметили их красоту, но не успели сорвать. Марко опирается ладонями на прогретый за день валун и смотрит в небо: розарий только-только начинает раскрывать бутоны, по каменным уступам цвета слоновой кости расползаются тёплые оттенки «индейского лета» — мягкая жёлтая охра, розоватость кораллов со дна Тихого океана, тех, что называют «rosa pallida», отблески далёкого алого костра, в которых каждодневно горит небо. Розы будут видны всего на несколько минут, если повезёт — на полчаса, прежде чем подойдёт к концу очередной виток энросадиры, а потом горы обнимет сумеречная мгла, чтобы разомкнуть объятия только на рассвете, и цикл продолжится, и всё повторится заново. — Так работает время, — тихо говорит Франческа, будто читая его мысли, — его трудно постичь в полной мере — да и не нужно, но есть лишь одна истина, что я открыла для себя: всё будет длиться столько, сколько ему отмерено, и может быть, даже после… Ещё много веков будут приходить сюда люди и смотреть на закат, спать в горных хижинах и выходить из них на рассвете, чтобы запечатлеть, как раскрываются розы. Но даже если люди в своей гордыне разрушат горы, даже когда потухнет солнце, поглотив в своём взрыве землю — их атомы останутся, и будут всегда помнить эти рассветы и закаты, даже если не будет больше существовать энросадиры. — Даже если закончится время? — Никто пока не знает, закончится ли оно, — Франческа склоняет голову набок, будто прислушиваясь к самому времени: что же оно ответит… — Даже оно само не в курсе. Но если у него есть конец — до этого мгновения мы и останемся существовать, даже если на земле уже не будет нас самих. Раскалённое солнце бросает последние блики на лицо Франчески, отчего она выглядит умиротворённой, и на её скулах мерцают медовые искры; люди называют такое явление «золотым часом», но Марко смотрит на неё — и понимает, что здесь это понятие неприменимо, не существует больше названия, кроме странного ладинского слова, звучащего как перестук испанских кастаньет. А ещё он понимает, что вся его жизнь вела к этому моменту — сидеть на горном плато и смотреть, как падает в вечность бусина из чьих-то янтарных чёток, и слушать дыхание мира, что вырывается из гигантской каменной груди. — Я помню, как однажды на день рождения мне подарили семечко, и я посадила его возле нашего дома, — вспоминает Франческа, — как оно дало побег, укоренилось в почве, стало расти. Но что-то волновало меня, когда я смотрела на него, и я не могла понять, что именно… А потом нашла ответ на свой вопрос, и он оказался очень простым. — И каков же ответ? — Надо принять, что семечко умрёт, — уголком губ усмехается она. — Что оно вырастет в большое и прекрасное дерево, у которого будет много ветвей, твёрдая кора, которое не раз заплодоносит. Но когда-нибудь его не станет. Неважно, переживёт тебя оно, или засохнет ещё при твоей жизни, или его спилят, или семечко погибнет, не став деревом вовсе. Но только приняв этот факт, мы поймём, что на самом деле оно не умрёт: оно оставит след в почве земли и почве твоего сердца, оно станет крохотными атомами в структуре вселенной. И только так мы тоже можем стать бессмертными. Марко берёт её за руку — и поражается тому, насколько эти изящные пальцы тёплые. — То есть мы с тобой будем вечными, Фра? — Мы оставили след во многих людях, — отзывается она. — И эти горы тоже нас запомнят. В глазах Франчески догорает амарантовый закат, и Марко смотрит в них, крепко сжимая её чуть вспотевшую ладонь. Она молчит и глубоко дышит, вдыхая сгущающуюся виноградную мглу и ещё не исчезнувший в вечернем воздухе аромат кипрея, и вместе с ней дышит беспокойный мир, только здесь познавший тишину. И где-то в лазуритовой выси некто бережно целует лепестки невидимых роз и кладёт солнце на дно озера святой Катерины, а после разжигает факел, чтобы запалить от него отдохнувшие за день звёзды. И тогда Марко понимает, что такое — время. Франческа улыбается и кладёт голову ему на плечо.