...и другие звери

      Одного у западного побережья США было не отнять: потрясающие закаты, каждый раз можно любоваться, как в первый. Цзян Чэн остановил машину и, убедившись, что никого нет, выпустил собаку:       — Побегай, девочка!       Собака радостно гавкнула и с первобытным свинячьим восторгом бросилась в море.       — Гав-гав! Гав!       Она звала бестолкового хозяина искупаться вместе с ней. Цзян Чэн не нашел причин отказать, сбросил одежду на нагревшийся за день песок и поплыл.       Ротвейлершу звали Дейзи. Цзян Чэн решил, что называть настолько серьезную собаку Маргариткой унизительно, и переименовал ее в Инло.       Табличка «Купаться запрещено. Осторожно, кэлпи» его не особенно волновала: здешняя нечисть разбегалась, едва услышав, кто идет, а точнее, плывет по ее душу.       Теплая вода превосходно расслабляла и глушила тревожный ор внутри. Цзян Чэн стремительно поплыл в открытое море.       Сегодня звонил отец.       — Не хочешь вернуться?       — Пока нет.       — Понимаю. У тебя все в порядке с деньгами и визой?       — Да. Недавно обновил. Тебе привет от консула.       — Пусть передает лично. У Яньли родился сын.       Цзян Чэн порадовался, что жевал гамбургер: слишком боялся влезть на потолок.       — Когда?       — В два часа. Знаешь, как его назвали?       — Цзинь Жулань?       Цзян Чэн прикусил щеку. Мучительно хотелось орать и бить стёкла.       Что же, отрадно знать: есть вещи, которые нигде и никогда не меняются.       — Так тебе А-Сянь уже звонил?       — Нет, но мы оба знаем, как он тащится от этого своего шкафа-прокурора! И его коты, кстати, тоже!       Одно слово, предатели, забыли, кто им прививки делал, рыбьи кости из горла доставал и от паршивой смерти спасал.       Отец рассмеялся.       — Не ревнуй. Послушай, я знаю, мама тяжёлый человек…       Мягко сказано!       — …и много ошибалась. Ты вправе делать то, что делаешь, но просто помни, что мы тебя любим и в твоей комнате до сих пор висит плакат с твоей Сейлор Мун и этой ее девой в беде.       У Цзян Чэна, у взрослого, заметим, человека и гла… очень хорошо ветеринара и крутого заклинателя по-идиотски защипало в носу.       — Папа! Уберите эту ересь и не показывайте никому!       Только бы они не вздумали показать Цзинь Лину, только… а, ладно, лучше пусть фанатеет по девочкам в мини-юбках, чем по отморозкам из Гусу!       — Сам приезжай и убирай, хотя, как по мне, очень милая рисовка. Лучше, чем нынешняя.       — Папа!       Цзян Чэн выключил телефон.       Сказать по правде, он до сих пор побаивался этого дурного демона, и слышать не хотел, что это достойное изобретение, серьёзно облегчившее человечеству жизнь!       Гамбургер он не доел и, сам не помня, как, дошел до машины.       Инло, почувствовав его раздрай, полезла утешать.       — Что, собака, — Цзян Чэн угостил ее костью, — попали мы с тобой?       — Хрю!       Ротвейлерша по-дурацки жвакнула челюстями и, увидев севшую на зеркало машины бабочку, затрясла хвостом.       Цзян Чэн поймал себя на мысли, что и собаку выбрал себе под стать.       Как и он, Инло умела производить впечатление страдающей милашки. Как и он, Инло любила хорошо пожрать. Как и он, Инло сотворила в жизни множество фигни.       Вот только у отставной служебной собаки, которую сначала комиссовали по здоровью (Инло, тогда ещё Дейзи, побывала в Ираке и Афганистане), которую потом перекупили какие-то мудаки и заставили участвовать в собачьих боях, выбора не было. Или ты перегрызаешь сопернику глотку, или получаешь пулю в лобастую башку.       …Цзян Чэн помнил, как они встретились. Было это в Монтане, той еще дыре. У его машины пробило колеса. Шел снег, не видно было ни гуя, а он подкидывал смартфон в воздух и пытался дозвониться до дорожных заклинателей, которые понавешали на трассу глушилок, чтобы добрые граждане ненароком не подняли какого-нибудь кровожадного вождя местных племен. Англосаксы, государственная монополия на дорожные заклинания, паршивое настроение самого Цзян Чэна, собирающаяся гроза, сдохший навигатор… и истощенная адская псина с порванным ухом — финальным аккордом. Псина вышла, а точнее, выползла из-за соседней скалы.       Цзян Чэн тогда вспомнил все возможные ругательства. Честно говоря, ему не везло с самого начала.       В Небраске до него докопался… как про таких здесь принято говорить… о! Маньяк-убийца. Это было последнее, что сорокалетний белый мусор в своей жизни сделал. Просто у Цзян Чэна оказалось больше опыта и злости.       В провинции Мэн… а-а-а-а-а!!!! Поназывают же! — в штате Мэн он всего лишь оторвал на старом индейском кладбище голову местному духу-людоеду, выписал тумаков местным за жертвоприношения мертвыми животными и людьми — и уехал в ночь холодную. А на границе с Мексикой — очень мило поговорил с Женщиной в Белом о том, какие мужики козлы, и упокоил ее. Нечего топить чужих детей, даже если это безмозглые подростки.       В общем, только собаки, да еще больной, ему и не хватало.       Собака скалила зубы и рычала.       — Сиди! Я… — из головы разом вылетела вся наука. — Я только тебе помогу.       Точно в благодарность за спасение, собака распахнула сочащиеся гноем глаза и от души цапнула Цзян Чэна за руку. Он взвыл.       — Гребаный христианский Иисусе, садист ты чертов, ты это нарочно?!       Здешние белесые небеса издевательски молчали.       Счастье, что в бардачке всегда лежал запас антибиотиков, антисептиков и прочего. А в багажнике — Саньду, признававший хозяина всегда и везде. Решив, что в законах ничего на этот счет ни сказано, Цзян Чэн привязал меч к брюху «шевроле-импалы».       До цивилизации он долетел только через два часа, спасибо пурге и метели. Ему попытались впаять штраф за незаконный полет без лицензии, но всё же соизволили что-то сделать, стоило рявкнуть с безупречным нью-йоркским акцентом: «Ноги переломаю, креветки!».       — Чья собака?       — А я знаю, сэр?! Она на меня выскочила и попыталась сдохнуть.       — И вы…       — А я ветеринар, а не апостол Павел с ключами от собачьего рая, сэр!       Слова — Цзян Чэн уже привык — возникали в голове сами. Как и воспоминания.       …К примеру, тот же английский. Мать хотела, чтобы он сделал научную карьеру и требовала, чтобы агентство прислало англичанина. Отец считал, что куда важнее знать живой язык и уметь разговаривать с людьми, которые определяют лицо современного банковского дела и мировой политики. Поэтому они с Вэй Усянем и Яньли щеголяли совсем не оксфордским акцентом. И язык учили не только с носителями, но и по сериалам. Это была отличная практика.       Эта практика спасла ему жизнь.       По крайней мере, здешние стражи порядка больше не пытались пугать его федеральной тюрьмой.       — Ключи — у апостола Петра, мистер Дзян.       Вот же невоспитанные обезьяны, так трудно правильно прочитать его фамилию? Там же всего один, один слог!       — Моя фамилия — Цзян. И животное вы лечите неправильно, кто так подкожные делает!       — У нас протокол!       — А мне плевать! Я не для того вез эту стерву сюда, чтобы вы ее, недоумки, угробили! Скальпель мне!       Всякое случалось в жизни Цзян Чэна, но сраться за операционным столом пришлось первый раз.       К утру прооперированная ротвейлерша виляла хвостом, а Цзян Чэн узнал от помощника шерифа жизнеописание несчастной псины.       На спасательную службы стараются отбирать овчарок, ньюфаундлендов или лабрадоров, но Дейзи с самого детства демонстрировала потрясающий уровень контактности и человеколюбия. Она прошла обучение, два года работала, вытаскивая людей из-под завалов, пока проводника не подстрелил снайпер из террористов. Собаку должны были отправить на родину, но службы аэропорта прислали отчет, в котором значилась смерть от эпилепсии.       — Ее продали на собачьи бои. Мерзость это, скажу я вам. Эта псина пережила ад.       — Я забираю ее.       — Эй, япошка, легче на поворотах! У тебя ни прав, ни гражданства, а мы и так тебя едва терпим!       Цзян Чэн сделал-таки то, чего хотел полжизни: сломал противнику сначала руку, а потом — ноги.       — Я китаец, сэр. И полегче на поворотах, сэр. Мои предки изобрели порох, приличную медицину и письменность, когда твои еще человечину жрали, чванливая ты американская задница! Еще слово, и я превращу тебя в хомяка!       — Это нападение на федерального служащего?       — Честно? Мне плевать.       Больше Цзян Чэну возразить никто не посмел.       От наркоза псина отходила тяжело – печально лила слюни на обивку заднего сиденья и глядела на него беспомощными глазами.       — Знаешь, приличную собаку надо и звать прилично. Будешь у меня… — он припомнил последний отсмотренный сериал, — Инло!       — Вууу?       — Да, Инло. И скажи спасибо, что не Дин Винчестер!       Через месяц чудовище уже бегало резвой лошадью.       А еще — решило, что будет Цзян Чэна защищать, и рвалось сожрать любого, кто, по собачьему мнению, представлял опасность, то есть каждого второго.       В случае с нечистью это даже было справедливо, но Цзян Чэн не хотел, чтобы эту дуреху пристрелили за нападение на человека.       Через год оказалось, что Инло умеет улыбаться, а не только жрать всё, что меньше или опаснее. Она даже стала позволять погладить себя такой надоедливой детворе. Дальше это хвостатое недоразумение открыло существование бабочек, и всё — пропала династия Цин.       На страшной собачьей морде улыбка смотрелась дико. Примерно как у самого Цзян Чэна.       …Всю жизнь он учился держать лицо и соответствовать положению.       Здесь человек, не умевший улыбаться, а не ждать удара из-за угла, был подозрителен. Поэтому приходилось тренироваться каждый день.       Долго же от него шарахались торговки. То есть кассирши.       Красно-охристый диск утонул в океане. На море неумолимо наползала тьма. Цзян Чэн поплыл обратно.       Верная Инло лежала возле его вещей.       Цзян Чэн как раз натянул штаны, когда зазвонил телефон.       — У тебя родился племянник, — не соизволил даже поздороваться Вэй Усянь, — такой классный кабачок! И на тебя похож!       — Знаю, что классный! Ты зачем ребенка цветочком назвал!       Вэй Усянь был ужасающе, бессовестно пьян.       — Ну прости! Когда родится племянница, назову ее Жуньинь в твою честь! Я… я чуть павлина не убил. То есть Яо. То есть это я!       — Мяаааууу!       Вэй Усянь как всегда, вот как всегда!       — Эта придурочная птица, наш зять, я хочу сказать, жива?!       — Ж-жива! Только в гипсе! Коты, отвалите!       — Тогда чуть-чуть не считается, идиот! Или и тренируйся. Хотя бы на кошках!       — Сам идиот! Будешь выпендриваться — никакого тебе кабачка! То есть племянника! И про то, как ты фанател по «Сейлор Мун», я тоже ему расскажу!       — Только попробуй. Ноги переломаю!       — Спасибо, я тебя тоже люблю. Шиди, ты хоть фото пришли, Яньли порадовать?       — Сейчас вообще-то ночь!       — Тогда утром. Яо, брысь от валерьянки, королева ты драмы!       — Аууууууууу!       До чего же у тонкинцев противный мяв.       — Возвращайся.       — Отвалите.       Вэй Усянь положил трубку. Не иначе, обиделся.       Цзян Чэн хотел вернуться, но…       Он устал врать.       Его сестра девятнадцать лет как умерла.       Его брат шесть лет как воскрес, вышел замуж за ланьское бревно и был счастлив без Пристани Лотоса.       Его племянник уже год как стал совершеннолетним, не нуждающимся в тумаках и опеке.       Цзян Ваньинь, глава великого ордена Юньмэн Цзян, достославный Саньду Шэншоу и прочая, и прочая… сошел с ума от искажения ци.       Или попал под власть проклятья той девки.       Это только в плохих сказочках ты, надышавшись пыльцы демона, начинаешь безумно трахать все, что шевелится.       В реальности Цзян Чэн предпочел бы трахать дерево, но его никто не спросил. Да что там, его просто поставили раком!       Так случилось, что на ночной охоте он встретил девицу. Та владела техникой текучей воды и перемены лиц — и предложила научить Цзян Чэна в обмен на помощь.       — Моего брата запытал и замучил человек из твоих мест, Саньду Шэншоу. У меня есть золото и знания, я готова платить, и платить щедро. Поможешь ли ты мне?       Цзян Чэн согласился.       Во-первых, он был хозяином в Юньмэне и не собирался допускать беззакония на своей земле.       Во-вторых, девица была прехорошенькая. На должность хозяйки Пристани Лотоса она не годилась, но как развлечение на ночь или две — вполне.       Они шли три дня и три ночи. О себе девица говорила туманно, а Цзян Чэн и не спрашивал: куда больше его волновали техники текучей воды и красивая грудь в вырезе ханьфу.       На третью ночь они вышли к озеру, над которым висела полная луна.       — Не дурачишь ли ты меня?       — Нет. Мы почти пришли. Посмотри в воду.       Цзян Чэну следовало насторожиться уже тогда, но…. Что ему могла противопоставить девица, за которой не стояло ни клана, ни школы?       Он посмотрел в воду, но не увидел ничего, кроме своего отражения.       — Ты надо мной издеваешься?! — вскипел он. Девица, имени которой он так и не запомнил, скинула плащ. Вышедшая из-за туч луна осветила мягкие черты, и Цзян Чэн наконец вспомнил.       — Нет. Ты, Саньду Шэншоу, убил моего брата. Кровь за кровь — сейчас умрешь ты! В отличие от тебя и всех ваших праведных псов, я чту родство!       — Дура. Твой брат шлялся по темному пути. Ты считаешь меня убийцей, но я всего лишь чищу лес от бешеных волков.       Воды рядом с ним пошли горбатыми волнами.       Девица зло рассмеялась. Лицо ее страшно изменилось.       — Чистишь лес? Молодец против овец! Но что ты скажешь… на это? Ты будешь молить меня о смерти, как молил тебя мой брат!       Луна вспыхнула багровым светом, Цзян Чэн выпустил Цзыдянь… и скорчился от боли.       Вокруг него взвились толстые водяные плети. Молния Цзыдяня ударила его самого, но с десятикратной силой, почти как дисциплинарный кнут.       Девица обратилась в волка, прыгнула, впилась в горло — и начала топить.       Последнее, что услышал Цзян Чэн сквозь толщу воды, был яростный крик: «Дядя!» — и резкое пение флейты.       В себя он пришел от резкого удара Цзыдянем и странной вони — будто кто-то палил тряпки.       И от того, что на него с большим удивлением пялились коты — снежно-белый, с зелёными глазами, и серый, — толпа народу со странными трубками, по-идиотски одетый Вэй Усянь… и совершенно живая, страшно недовольная матушка.       — Я тебе говорила, что надо идти на политологию! Но ты никогда не слушаешь мать!       Обалдевший и обрадованный Цзян Чэн, по счастью, не спрашивал, что такое политология. Он улыбался, как дурак, и не знал, каких богов благодарить.       Они живы, они все живы, не было войны, а Вэй Усянь не пошел по темному пути, не отдал ему золотого ядра?       — Мааа? — недоверчиво спросил белый кот.       — Ма-ва, — мрачно ответил серый и скривился, — мэээ!       — А-Чэн, сейчас же вставай! Не лежи на полу, как нищий!       Цзян Чэн по привычке послушался. И позволил себя увести.       — Дамочка…       — Мой сын был не в себе! Ничего, теперь я за тебя возьмусь! Ты наконец повзрослеешь и начнешь делать, что я хочу!       Да пусть хоть цветы на нем сажает, главное — живая!       Через месяц семейных скандалов и разговоров… то есть монологов о «не там сидишь, не так свистишь, плохой сын и посредственность» Цзян Чэн призадумался.       Всю жизнь он страшно обижался на отца за то, что тот предпочитал Вэй Усяня, а его не видел и не замечал.       В сорок с лишним лет (ему здешнему едва исполнилось двадцать пять) у Саньду Шэншоу больно и мучительно спала с глаз пелена.       С ужасом он понял три вещи.       Во-первых, его мать не знала, что такое такт, и пилила их с отцом каждый свободный миг.       Во-вторых, отец, ставший здесь не главой великого ордена, а ученым, был во многом прав и старался относиться к детям, всем троим, по справедливости. Вот только говорить «спасибо» и «прости» Цзян Чэну двадцать с лишним лет было некому.       В-третьих, он половину жизни потратил на самооправдания и попытку усидеть на двух подушках разом.       Потрясающее открытие в сорок лет! Вот просто потрясающее!       И, что хуже всего, мир вокруг был чужой и непонятный.       Здесь не надо было заучивать поклоны и церемониал, но всеобщее тщеславие, как и недовольство матушки, выросло до размеров опухоли-убийцы.       Месяц Цзян Чэну рассказывали о том, какой он неблагодарный и как разбил материнское сердце. Или о том, что помрет он в подворотне и съедят его собаки.       Он это слушал — и пытался освоиться. И не попасться.       Он читал книги (эти ублюдки упростили письменность, выходит, они зря с Вэй Усянем мучились), смотрел фильмы и сериалы (на лентах о колдунах и мастерах боевых искусств ему хотелось ругаться) и вспоминал свою-чужую жизнь.       Сначала он решил, что ему дали возможность не наступить в кучу навоза и прожить тысячу лет в счастье.       Потом оказалось, что и здесь Вэй Усянь ухитрился выйти замуж за этот свой ланьский холодильник (к слову, отличная вещь, в Пристани Лотоса ее очень не хватало).       Яньли всё еще любила своего павлина, а самому Цзян Чэну обрывали телефон хозяева фантастических и не очень тварей с вопросами: когда же милый доктор Цзян вылечится от депрессии и вернется к работе?       — Это я милый? — только и смог спросить Цзян Чэн.       Через месяц матушка уехала на научную кон-фе… здешний совет кланов, выставку учеников и пьянку, а в комнату Цзян Чэна вошел отец.       В руках он держал конверт.       — Что-то случилось?       — Случилось. Через неделю я уезжаю на раскопки.       — Надолго?       — На три месяца. В Индии нашли вторую Хараппу. Твой отец будет дураком, если не поучаствует.       — Хорошей дороги.       Говорить с этим своим отцом Цзян Чэну было мучительно.       Цзян Фэнмянь изменился, будто вода, принявшая форму сосуда, и в то же время остался прежним.       — Спасибо. Со мной все будет хорошо. Куда больше меня беспокоишь ты.       Цзян Чэн мысленно подобрался — и приготовился к безобразному разговору.       Что он мог сказать? «Профессор Цзян, я ваш сын, но другой, а меня случайно занесло на тысячу с лишним лет вперёд из-за мстительной и дурной бабы? Простите, отец, ваш сын вор? Точнее, я вор. Просто так получилось».       Даже думать о таком было мерзко.       Как скоро его бы даже не убили, а сдали здешним целителям на опыты?       — Со мной всё в порядке.       — Депрессия и выгорание теперь — порядок? А-Чэн, буду откровенен: как только я уеду, наша мама примется изводить тебя с новой силой. Я не хочу, чтобы мой сын загремел в психушку или в тюрьму за убийство.       — Я бы никогда!       — Во вменяемом состоянии. Давай так: тебе надо восстановиться, решить и понять, кто ты и чего хочешь. Ты выберешь любую страну, а я оплачу тебе дорогу.       — Любую? А как же бумаги и разрешения?       — Полетишь по дипломатическому паспорту. Идет?       Цзян Чэн кивнул.       Он терпеть не мог вранья, а врать близким, пусть и совсем другим, было унизительно и невыносимо.       Отец улыбнулся.       — Выбор за тобой.       Цзян Чэн взял со стола дротик и метнул его в географическую карту.       — Вот туда.       Дротик угодил на территорию страны, о которой он ничего не знал в той, совсем иной жизни.       — Хорошо. Через три дня у тебя все будет. А пока держи деньги.       — А ты?       — Я прожил с твоей матерью много лет. В моей жизни случались бедствия пострашнее гнева третьей госпожи Юй.       — Я взрослый.       — Знаю, только вчера из роддома забирал. А-Чэн, это твои деньги. Когда вы с Яньли родились, я открыл по счету на каждого. Чтобы, если… я буду неугоден и меня проводят в дорогу, вы не остались нищими.       — А могли… проводить?       — И не один раз. Но это в прошлом.       На самолет Цзян Чэн садился с полным непониманием того, кто он и зачем ему это надо.       Мелькнула мысль вернуться к матери, все ей рассказать, попросить помощи, но…       Но до чего тяжело было говорить о себе.       И до чего тяжело было ее, живую, любить.       Тогда он впервые задумался: что должен переживать (если он вообще уцелел) его двойник, мальчик-фиалочка, дитя безопасного мира?       И что эта фиалочка способна сотворить с великим орденом?       Впрочем, если верить дневнику другого Цзян Чэна, тот на службе… работе строил вообще всех, а призвать к порядку не мог лишь родную мать. Пусть там поработает, заодно приобретет бесценный жизненный опыт поймет, каково быть главой великого ордена. Пусть немножко поиграет в этого вашего Даррелла, имеет право.       Лишь бы ничего не развалил, тоже мне, дитя века прав и свобод!       Самолет пошел на взлет, а Цзян Чэн с ужасом понял, что завидует здешнему себе — не важно, о другой жизни речь, или о посмертных странствиях души или вовсе об иллюзии.       Перелет предстоял долгий. Он достал книжку-компьютер и включил сериал о тамошних охотниках на нечисть, двух братьях, мать которых умерла.       И концу первой серии очень захотел откручивать головы.       — Господин, вам плохо? — участливо спросил маленький и очень серьезный школьник в круглых очках.       — Не обращай внимания. У дяди болят зубы.       — Попросите лекарство у стюарда.       Цзян Чэн зло выдохнул. В Джоне Винчестере он узнавал собственную мать, в гулящем котяре Дине — себя, в его младшем брате — несчастную вэньскую шавку. Ему мучительно хотелось удавить на Цзыдяне всех, но папу Джона — особенно. Это же надо быть настолько, — Цзян Чэн залез в словарь, — настолько мудаком!       Нет, «черепашье яйцо» всё же звучит благопристойнее. Но стыд, стыд, кто над тобой надругался, да еще публично?!       К слову о яйцах, Цзян Чэн так и не смог понять, почему здешний Вэй Усянь тоже спутался с Лань Ванцзи. Так-то, понятно, ни в какую великую любовь Цзян Чэн не верил. Вэй Усянь всю жизнь отчаянно флиртовал с девушками, притом хорошенькими и даже красивыми. Должно быть, после воскрешения он подумал, что Цзян Чэн рано или поздно придет за ним и заставит заплатить по всем счетам, и, увидев, что эта белая глыба неровно к нему дышит, подставил задницу в обмен на крышу над головой и покровительство. Наверное, боялся, что Цзян Чэн его убьет. Не сам, так руками праведных совершенствующихся.       Зря боялся, дурак.       Не после правды о золотом ядре. Не после храма Гуаньинь.       Цзян Чэн надеялся, что Вэй Усянь… что брат вернется домой, забудет, как висел на этой ланьской льдине, они поорут друг на друга с полгода, обнимутся, простят и заживут, как прежде.       Вместо этого Вэй Усянь сбежал в странствие и вышел замуж.       Несколько раз его видели в Юньмэне с его белоленточником на городском рынке… а в двери с лотосом он так и не постучался. Ушел в свою жизнь, врос в орден Гусу Лань, растил чужих детей и ни разу не поздравил Цзян Чэна с днем рождения.       Увиделись они лишь в позапрошлом году, когда другой бледный ланьский страдалец, совершенно не разбирающийся в людях, наконец вышел из затвора и женился на вдовушке с ребенком.       — Приветствую Саньду Шэншоу.       Безупречный и до невозможности формальный поклон разозлил просто до белых глаз, и Цзян Чэн выпалил совсем не то, что хотел:       — Приветствую вторую госпожу Лань.       Они разошлись, как чужие, и Лань Ванцзи казался все той же глыбой холода, льда и мороза, сплошным идеалом добродетельного совершенствующегося, в чертах которого не было места жизни. Как не было ни в мертвяках на ночной охоте, ни в темных заклинателях, до которых прежде добирался Цзян Чэн. Нет, после храма Гуаньинь он признал право Вэй Усяня на собственный путь и ни на одного деревенского дурака с флейтой не поднял руку. Но как же отвратительно жить с тем, что приличному человеку не положена награда!       На экране книжки-компьютера какой-то дурак в красных обтягивающих штанах высказался, будто подслушал его мысли:       — Приличные люди вообще людей не едят!       Вот спасибо! Играть сначала научись!       Так продолжалось весь полет.       После таможенного контроля Цзян Чэн долго ходил до душному городу и смотрел на страшно прозрачные витрины.       Он знал, что должен все рассказать.       Он знал, что должен вернуться хотя бы на суд в Диюй, а лучше — прикрывать А-Лина. Племянник не заслуживал того, чтобы его сожрали хитрые лисы из других орденов.       Он знал — и не мог себя заставить.       Сначала — из стыда. Потом появились машина, Саньду и Инло.       Да и сносить головы здешней разожравшейся на протестантских харчах нечисти нравилось ему больше, чем иметь дело с чувствами, которые рвали его изнутри, как Чужой.       Фильмы здесь тоже снимали хорошие. Временами — так отличные.       Если бы… если бы Цзян Чэн не чувствовал себя дурацким Стивом Роджерсом, которого перенесло во времени на семьдесят лет.       Но, вот свинство, он всю жизнь был плохим парнем, и ему не полагалась Пэгги Картер, преданно ждущая после войны.       Да и матушка не одобрила бы такую невестку.       Этот мир был беззаботнее и счастливее, и Вэй Усянь здесь постоянно звонил и присылал дурацкие медицинские фото или очень красивые портреты Яньли, но… Цзян Чэн знал, что ему должно вернуться в свой сорок пятый год. В выжженную Хиросиму, где у него не осталось никого.       Никого, кроме А-Лина, но наверняка племянник оценил дядю с более легким характером. Да они точно спелись!       И с Вэй Усянем мальчик-фиалочка тоже помирился и научил не бояться собак, к гадалке не ходи.       При одной мысли об этом Цзян Чэну стало тошно.       Ладно, хотя бы Инло здесь его любит. Да и команда из них двоих вышла отличная.       Напоследок он бросил несколько камешков в воду.       — Пойдем, девочка.       Девочка вовсю гонялась за здешними кэлпи — Цзян Чэну пришлось три раза свистеть. Кэлпи, завидев его, с тревожным ржанием ушли на глубину. Боялись.       Собака вернулась неохотно и с самым унылым видом приняла грызть кость.       — Вот только не надо мне тут страдать!       Инло принялась высасывать мозговую кость и чавкать.       — Никакого воспитания! Что бы сказала матушка!       Ничего бы она не сказала. Ни та, ни здешняя. С этим следовало уже смириться и вытащить подушку из-под задницы: всё равно из нее торчали иголки. К тому же Цзян Чэну по дороге попалось на редкость буйное кладбище. Стало не до терзаний и не до Хиросимы.       Через две недели Вэй Усянь прислал видео очень оручего и очень черного молоденького ориентального кота, который докапывался до его белого и получал за это по морде.       — Ты что, завел пятого?       — Нет, это твоя мать.       — Мама?       — У него родословная с Великую Стену.       — По морде видно.       Если честно, морда кота так и просила приложить его воком.       — А еще он избалован, как принцесса. И все роняет.       — Только не говори, что мама с ним сюсюкает!       — Сейчас! Она с ним спит и жить без него не может. По-моему, это любовь.       — Как хоть зовут любовь?       — Сядь, а то упадешь. Жохань, как нашего генсека, его, кстати, инсульт разбил.       — Жохань?!       — Сокращенно — Ханни. И я его пасу. Знаешь, никакой он не Ханни, а просто Вжух! Слезь с занавески, гад!       — Рррряааааа! — взвыли в трубке реактивным истребителем.       Мир сошел с ума.       Да что там, мир спятил!       — Ханни, говоришь? Я тебе перезвоню!       В баре Цзян Чэн заказал самого мерзкого виски. Такую новость точно следовало запить.       Матушка! Матушка, целующаяся с кошачьим Вэнь Жоханем!       Да она же в обеих жизнях терпеть не могла и хозяина Безночного Города, и кошек.       Воистину, любовь зла!       — Они все больные, да?! — спросил он одновременно у рослой подавальщицы в широкополой шляпе и у Инло. Собака посмотрела на него понимающе.       — Не знаю, о ком ты, милый, но я согласна. Наше правительство — те еще пидорасы. Особенно Трамп. Лучше бы нами правили коты и как их там… древние египтяне!       Цзян Чэн решил, что пойдет и переспит со всем этим.       Утром ему предстояло ехать забивать реликтового монстра-людоеда на Великих Озерах. Для такого нужны собранность и твердая рука.       А со своей Хиросимой и матушкиной страстью к шерстяному вэньскому пидорасу он обязательно разберется. Потом.       Саньду Шэншоу он тут или черепашье яйцо?!