«…нет занятия у эльдар, о котором может думать и которым может заниматься только нэр, или других, в которых заинтересована только нис…» Дж.Р.Р. Толкин. «О законах и обычаях эльдар»
— Госпожа, — принявший поводья эльда склонил в приветствии кудрявую голову, — князь Карантир просит простить. Неотложные дела потребовали его присутствия. Прошу тебя, проходи в шатёр, князь скоро будет. Халет кивнула. Гномьи знамёна, узкие и длинные шёлковые языки, реявшие в прохладном утреннем воздухе, она заметила издалека. — Спасибо тебе. Я подожду князя. В шатре, на тонконогом складном столике светлого дерева, уже стояла чаша со спелыми яблоками, кувшин с водой и кубки. А рядом, в глубоком блюде, лежали, оплывая живым янтарём, медовые соты. А князю Карантиру не откажешь в наблюдательности. Халет усмехнулась и налила себе воды. Пригубила, отворачиваясь — не будет она, как девчонка сопливая, на сладкое бросаться. И когда хоть эльфийский князь разузнал, что с детства она до дрожи любила мёд, без боязни воруя его у разъярённых пчёл? Впрочем, то был вопрос праздный. Владыка Таргелиона был мрачен на вид, улыбался редко — а порой и так, что сбежать хотелось, - держал голову гордо, будто не один из Старших детей, а просто — Старший. Говорил холодно, как весенний ручей в едва протаявшем снегу. Скор был на гнев, вспыхивая яростью как костёр, в который масло со сковороды плеснули… Вода из кувшина была вкусной, пахла земляникой и совсем чуть-чуть — кислицей. Халет прикрыла улыбку кубком — пусть её никто не видит, но уж больно забавной вышла мысль, помимо воли показавшая князя Карантира со сковородкой у костра. Недовольного, конечно. А ещё эльфийский князь был умён и внимателен. Это Халет тоже поняла быстро. Не в первый, так во второй день, после того как конники князя, блистая бронёй, смели орочих ублюдков, втаптывая их в грязь. В грязь, смешавшуюся с кровью её, Халет, народа. Тогда князю Карантиру хватило одного взгляда — и воины его, снявши доспехи, стали лечить раненых и кормить умиравших от голода. Быстро, в несколько дней, от далекого Рерира доставили походные шатры, чтобы укрыть детей и стариков. И Халет тогда дивилась и… да, завидовала, как этот хмурый надменный эльда всё замечает и всё успевает. И когда он смотрел, казалось ей — чуть ли не мысли её он читает. А в ответ она стискивала что-то внутри своего сердца, как стискивает ладонь воина рукоять меча, и вздёргивала подбородок. Тогда глаза у князя вспыхивали звёздами, и пусть говорил он приветливо, и видно было — искренне, и виру положил богатую — за то, будто бы, что не уследил за орочими отрядами… Всё равно! Казалось Халет, что в такой миг ведут они поединок. Не на смерть, но до первой крови — кто первый слабость покажет, кто первый меч положит. Как те, что и друзьями быть не могут — слишком уж разные, но и мимо пройти не способны… Одним махом Халет допила воду и приложила холодное серебро кубка к лицу. Хоть бы князя задержали гордые мастеровитые наугрим! Ей немного нужно, пару минут, чтобы сердце успокоилось, а со щёк ушел выдававший волнение румянец. Она умела лгать. Нагло, в лицо. Как лгала своим людям там, на узком клине между Гелионом и его притоком, когда от орков их отделял лишь частокол, щедро сдобренный костями халадинов, а в спину дышало болото и дул ветер с Аскара. Она лгала — успокаивая и увещевая держаться, обещая, что помощь придёт — хоть с небес, хоть из-под земли, убеждая — они выдержат этот штурм, надо лишь не опускать оружия. Но то была ложь необходимая, так лжет любой вождь, если хочет, чтобы его люди увидели рассвет следующего дня. А вот себе лгать вождь и воин не должен. Надо! Надо уходить. Забирать людей и уходить дальше на запад, куда давно ушли народы Беора и Хадора. И дело не в орках, которые могут ещё раз спуститься с Эред Луин. Среди халадинов трусов нет и не было, но леса южного Таргелиона и перелески Эстолада, они… Халет пнула утоптанную землю, покрытую ворохами мягкой скошенной травы. Приходилось признать: единственный порок этих добрых плодородных земель — их владыка… «Оставайтесь здесь, если хотите», — сказал князь Карантир два дня назад, заявившись в лагерь халадинов. Тогда пошёл дождь, и вожди двух народов стояли под раскидистым дубом, свозь крону которого не пробивали хлещущие струи. Можно было спрятаться в шатре, но подаренный лично ей Халет отдала жене — вдове теперь! — брата: двое маленьких племянников и племянница важнее, а выспаться летом можно и под звездами. Одеяло, правда, — пахнувшее травами, мягкое, лёгкое и тёплое — она взяла себе. И не спала полночи, пытаясь забыть, что вот так же, горьковатыми травами, пахло от эльфийского князя. Шёл дождь. Человеческая женщина и эльф смотрели, как двое эльдар, мокрые насквозь, смеясь, ведут кобылу с жеребенком, а увязавшегося за ними смертного мальчишку лет трёх отлавливает мать и под громкий рёв прячется с ним под навес. «Если стремитесь показать свою доблесть, — как она ни прислушивалась, насмешки в сказанном не было, — ставьте свои дома на холмах Химринга. Мои братья ценят службу эдайн, они дадут вам защиту и свою дружбу». Она покачала головой, не зная, как ответить. Она не думала, что он продолжит. Для него, гордого эльфийского лорда, и без того уже много сказано. «А если желаете, — тут в голосе князя скользнуло что-то странное, неожиданно-мягкое, — можете поселиться у меня. Вокруг озера Рерир много свободной земли, а зимы там тёплые, горы защищают». Дождь закончился внезапно, как и начался. Солнце упало разом, и от земли потянулись струйки пара. Глядя в серые глаза эльфийского князя Халет обещала подумать. Три дня. Сегодня они истекли. Три дня она спрашивала. Занималась делами, решала, судила, помогала, приказывала, говорила с эльфами и людьми. Была занята так, что только на короткое время вечером бралась за меч, повторяя движения, выученные за братом в детстве, с разрешения отца и против недовольно хмурившей брови матери. И каждый вечер видела высокий, выше обычного человеческого роста силуэт за окоёмом костров. Ни разу князь Карантир не подошёл к ней. Измучившись, сегодня утром она созвала халадин на сход и спросила, чего желают их сердца. Крик поднялся неимоверный. Одни хотели остаться, другие — пойти под руку спасшего их князя, третьи — уйти за народами Хадора и Беора. Надорвав глотки, люди успокоились и присудили — решай за всех, Халет. И она решила. Вождь и воин не должен прятать лицо. Если говорить, то — как бить в бою, в лицо, не спину. Если посмеётся эльфийский князь над ней — ну что, так ей и надо, она вернется в свой лагерь и объявит о решении уйти на запад. Говорят, эльфы умеют читать мысли… Халет споткнулась на ровном месте. Румянец разом вернулся на успокоившиеся щёки. Так пусть читает! Ничего зазорного и постыдного она за душой не держит. А веления сердца… Ну так что же?! Разве сердца Старших Детей не похожи на сердца Младших? Разве не такую же красную кровь гонит по жилам биение жизни? Бросаться в бой они умеют не хуже людей. Сражаются — лучше, а умирают так же. Разве не способны испытывать эльдар страсть? Ещё как способны, если слухи о сыновьях Феанора и их народе не выдумки лесных эльфов и болтунов из людских племён. Они тоже могут ошибаться, как люди, и убивать невинных — как люди. Почему-то эта страшная мысль успокоила и позволила собраться. Халет выдохнула. Вместо тумана в голове вдруг стало ясно и пронзительно, как перед боем. Да — значит да. Нет — значит, нет. Ну где же этот проклятый князь, о чём можно столько говорить с наугрим?! Она прошлась по шатру, разглядывая мелочи, чувствуя, как тянется медленно время. Письменный прибор, полуразвернутая карта, брошенная на низкую, наскоро сбитую скамью, доспех… Халет от восхищения и зависти поджала губы. Хороша броня, ах, как хороша! Каждая чешуйка блестит, словно рыбья, да с вычерненным полукругом по низу, находит на нижнюю, уверенно защищая и от стрелы, и от клинка… Захотелось прикоснуться, погладить, сжать в горсти… Отвернувшись, Халет, чтобы занять руки, отодвинула полураскрытый полог. Обычно внутренние пологи, делившие эльфийские шатры — словно настоящий дом! — на горницы, были задернуты, а тяжёлое шитьё тянуло плотную ткань к земле, скрывая личное от постороннего взгляда. Но сегодня то ли князь Карантир поторопился, то ли слуги не досмотрели. Горница оказалась спальней. Пушистые шкуры — медвежья и, судя, по чёрным пятнам на палевом, барсовая. Два одеяла, в точности такие, как и то, что получила в дар Халет. Гордый князь Севера не любит холода и сырости? Ха! Седельные сумы из роскошной тиснёной кожи, пара свитков в футляре, светец с кристаллом-светильником… Всё строгое, простое, неяркое, но тронутое той искрой, что характерна для всех творений эльфов — позволить вещи проявить себя полностью. Походное жилище мужчины и воина… Взгляд споткнулся обо что-то. Халет зажмурилась и помотала головой. Открыла глаза. Виденье не исчезло. Позабыв о вежестве, она шагнула ближе, опустила на корточки и даже потрогала. Тонкий и мягкий шёлк отбелённого полотна, какой только князь и может носить, был украшен искусными стежками шёлковых же нитей. Прихотливый узор ясных и радостных цветов сплетался по вороту рубахи ветвями и колосьями, вился дальше не расшитой ещё намёткой… Вышивка была затянута в ольховые пяльцы, а из заправленной иглы тянулась яркая лазоревая нить. Она протянула руку, скинула с берестяного коробка, лежавшего рядом, круглую крышку. От неловкого движения коробок перевернулся и по постели раскатились-рассыпались шёлковые клубочки ниток. Халет встала и, не оборачиваясь, вышла из княжеской спальни. Дверной полог она аккуратно задернула. «Наверное, такими бывают смертные раны», — пришла в голову нелепая мысль. — «Бой ещё идёт, а ты всё не падаешь, и надо бить, пока руки слушаются…» — Госпожа! Кудрявый эльф смотрел на неё с такой растерянностью, которой она не видела дотоле ни у кого из бессмертных. Он, кажется, что-то спрашивал, а она и не услышала. Надо ответить. Да, надо ответить, пусть передаст своему князю. Так не придется с ним больше видеться. Князь Карантир гордый, он не поедет уточнять. А то ведь и правда, вдруг эльфы мысли читают? — Прошу тебя, передай князю, что народ мой и я решили отправиться на запад. Вслед прочим племенам смертных людей. Мы благодарны ему, но ждать больше не будем. Дары ваши я отошлю обратно. Он еще что-то говорил, этот эльф, но Халет сама отвязала лошадь. Подтянула подпругу, села в седло. Поехала неторопливо, с жесткой выпрямленной спиной. В галоп она сорвалась только когда берёзовый перелесок скрыл от неё эльфийские шатры.***
Даже над могильным курганом отца и брата она так не рыдала — в голос, захлёбываясь и задыхаясь, до головной боли. Вернее — именно тогда не рыдала. Тогда она была — главной, тогда на неё — смотрели. А что руки дрожали, когда зажигала поминальный огонь, так что уж тут. Всем понятно, все ведь люди. Кроме тех, что эльфы. Слёз уже не осталось, нос разболелся, поэтому пришлось встать, найти ручей и умыться. Вода была холодной, а на вкус — железистой. Когда потревоженное зеркало воды разгладилось, оттуда на Халет взглянула чужачка. Жесткая коса растрёпана, глаза красные, а распухший от рыданий нос… Хороша бы она была, приди князь Карантир вовремя! Только такой красавице и признаваться в сердечном влечении владыке из эльдар. Мало того, что эльфы бессмертны, так они ещё и красивы… Эру, ну за что ты так с Младшими?! Она опустила ладони в воду, дождалась, пока пальцы заледенеют до боли. Видно, исток ручья был неподалёку, раз не успевала вода согреться. Вытащила, посмотрела — обычные руки, с вечной мозолью от прялки на указательном пальце правой руки, с застарелыми натёртышами от меча, с детским шрамом и новыми царапинами… А у той-то, чья вышивка шелками по шёлку ждала в княжьем шатре, наверняка пальчики тонкие, мягкие и ловкие. И с иглой управляются на загляденье, а если камни гранить надо будет, и это осилит — говорят, в этом все нолдор мастера… Врут, наверное. И поёт та эльдиэ, верно, как птица небесная. А если надо, то и за меч возьмется. И во всём она будет лучше её, Халет, ибо есть у эльдар то, чего нет у людей — время научиться. Видно, сбудутся слова матери, что не найти ей, Халет, мужа по сердцу и нраву. А если такого не найти, то и никакого не надобно! А князю Карантиру… Снова пришлось умываться. На этот раз от стыда. Ничего ведь плохого он ей не сделал, а она так ответила на прощанье. И даже не ему. А он ведь гордый… От мысли, что придётся прощения просить, она чуть не завыла. Помешал стук копыт. Первым побуждением было схватиться за меч — вдруг врага не добили?! Потом пришла память — не ездят орки на лошадях, то ли не умеют, то ли не успевают, раньше съедают. Значит, либо путник это — во что верилось мало — либо за ней гонца прислали. Наскоро бросив в лицо ещё пригоршню воды, она обернулась и — столкнулась с разъярённым эльфийским князем. Слетев с коня мягким хищным движением — уж не шкурой ли собственного брата-барса ты укрываешься по ночам, а, князь?! — Карантир шагнул к ней. — Что, смертная дева, — узкие губы изломались в злой насмешке, — кончилось мужество? Не по себе тяжесть взяла, бросила по дороге? Не хватило храбрости мне в лицо сказать, что нужен тебе как прошлогодний снег? Одно лишь слово, одно «нет» — и я бы смирился. Нельзя быть любимым против сердца, нельзя заставить полюбить. А кто пытался — плохо кончил! — белую кожу эльда пятнал яркий румянец, словно ему пощечин надавали. — Или ты возомнила себе, что я… От ярости его голос прервался, он сделал ещё шаг, и Халет едва удержалась, чтобы не отступить. Теперь князь Таргелиона возвышался над ней как дуб над рябиной. «Морьо», вспомнила Халет, «Тёмный», вот как ещё прозывали сына Феанора. — Что я против твоей воли пойду? Силой тебя возьму, будто орк?! Хороша была глотка у князя Карантира, лужёная. Мелкие пичуги прыснули из-под соседнего куста, а у Халет куда-то провалились угрызения совести. Злость прошлась частым гребнем, с корнем выдирая растерянность. — У вас, эдайн, по-другому, я знаю, мне рассказывали. Вы способны брать за себя нелюбимых, и тех, кто против желания дает свадебные клятвы. Вы изменяете и лжёте, и мыслями, и телом. Или и я для тебя был лишь прихотью, жарким сном, желанием оленихи по осени?! Сколь быстры эльфы, Халет знала — видела в бою. Но пощечина вышла смачная. Громкая, с размаху, не пощечина, а удар целый, князь Карантир аж пошатнулся. Будто не веря, дотронулся до щеки с отчётливым отпечатком ладони. Глаза его серые не засверкали, загорелись тёмным дурным пламенем, но Халет было уже всё равно. — А теперь меня послушай, князь. Уж изволь! Говоришь, не взял бы меня, будто орк? Да кто б тебе дал?! Горло бы тебе перегрызла, а не далась против воли! Пусть не мужчина, но драться до последнего я умею, и ты это знаешь. А за олениху… — руки чесались ударить еще, по другой щеке. Но второй раз не выйдет, это Халет понимала и в такой злости. — Кто бы говорил, князь эльфийский! Любовь у вас одна на всю жизнь, говорите? Тогда с кем ты постель делишь?! Со второй? Или та твоя любовь временная? А мне кем предложишь у тебя быть? Девкой для удовольствия, постель согревать? Или расщедришься и второй женой, младшей, возьмешь? А что? Наш век смертный, недолгий, соскучиться не успеешь! Она с трудом втянула ставший густым и комковатым воздух. Было тихо. Похоже, они распугали птиц отсюда и до Эред Луин. Князь Карантир стоял, молча смотрел на неё и… хлопал глазами. — Что за… — голос у него скрежетнул, как скрежещет засов толстенной двери, обитой железом. — Что за глупости ты говоришь, смертная дева? Какая вторая? Злость пропала также мгновенно, как и пришла. Отхлынула, оставив усталость и пустоту. Халет горько усмехнулась: — Ну а кто ещё у тебя там вышивает? Только не говори, что это — твоё! Краска с лица эльфийского князя сходила неохотно, пятнами. А сам он, наконец, выдавил: — Я молчу, Халет. Слышишь? Долго мне ещё… молчать? Она уставилась на него. — Я не верю… — Я не вру, — надменность проскользнула в голосе, как разламывает небо молния в грозу. — Моя это вышивка, даю тебе слово. — Но… ты же мужчина! — И что? Разве игла в руке делает меня мужчиной в меньшей степени, чем меч? — Нет, но… Только не говори… — Халет попыталась сдержать неуместный смех. Не удалось. — Только не говори, что все вы, воины-эльдар, вышиваете по ночам! — Почему все? Только те, кому нравится. Каждый выбирает любимое дело по себе, — похоже, владыку Таргелиона тоже отпустило. — Я в детстве не любил сидеть на месте, не терпел неудач, вспыхивал, когда плохо получалось, а без терпения — какой из меня мастер? Мама отправила к бабушке Мириэль в мастерские Вайрэ, та меня и научила вышивать. Мне понравилось. — Погоди, князь. Ты учился вышивать у Гвир-Ткачихи? У Валиэ?! — Больше других меня учила бабушка, но да. — У Валиэ, — повторила Халет. — Тебя отправили учиться прилежанию к Валар. Тебя учили боги! — Они не боги, — покачал головой князь Карантир. — Они — стихии, Халет. Они… Скажи мне, вождь народа халадинов, ты слышала о… нашей Клятве? Она кивнула. Конечно, кто не слышал о безумном обете, данном Феанором и его сыновьями? Кажется, последняя лягушка по эту сторону Синих гор — и та о Клятве квакает. — Тогда… что ты думаешь о ней? И о нас? — Глупость вы совершили, о сыновья Феанора, — просто сказала Халет. Увидела, как помрачнел эльфийский князь. — Глупость, но теперь только от вас зависит, кого ещё вы втянете в своё проклятье. Немного лет было Халет, но многое уже пришлось ей повидать. А теперь она увидела, как спадают, выцветают краски и меняется лицо князя Таргелиона. — Да. Это «да» не прозвучало, оно упало, как падает хлеб в осеннюю грязь, как стрела вонзается в плоть, как падает воин, сделавший всё, что мог. И проигравший. — Ты права, о Халет, вождь народа халадинов, а я забылся, — а голос у князя Карантира не дрожал, пусть и стал он похож на мертвеца. — Прости. Прости за всё, что сказал, и за то, что потревожил. Он вскинул голову и свистом подозвал коня. Посмотрел на Халет тусклым, потерявшим звёздный блеск, взглядом. — Прошу тебя, дева, оставь себе и своим людям мои дары. Я не приму их обратно, что бы ты ни сказала, — сверкнула привычная сталь. — Остановись, князь Карантир, — Халет вздохнула. Сердце дёргало. Да что же это такое? Хуже, чем перед боем! — Стой, прошу тебя. Мы сегодня многое друг другу сказали. И всё же… Я знала про твою Клятву и сегодня утром, и вчера вечером, и даже до того, как увидела тебя во главе твоих воинов… Она замолчала, пытаясь справиться с собой и проигрывая. В день, когда эльфийские трубы перекрыли орочий вой, и Халет опустила меч, размазывая по лицу пыль, она раз за разом отбрасывала глупую бабью мысль — уж не сами ли это Валар явились на помощь Младшим детям?! Уж не Тулкас ли это, в шлеме с красными, как кровь и закатное пламя, перьями? А вторую мысль, плохую и злобную, она удавила как давят гадюку, всем весом, — почему не раньше? Почему не раньше вы пришли, эльфы-воители?! До того, как умерли в безнадёжном бою защитники халадинов? До того, как орки терзали на потеху тело её отца и убивали брата? Воздетые на копья их головы смотрели на неё все эти долгие семь дней, пока не пришли эльфы. И их князь. Она отбросила сомнения, как отбрасывают ножны в смертном бою. — Я человек, князь, и своего Пути я не знаю. Когда листья на деревьях рождались весной, были живы мужи нашего племени, мои отец и брат. Когда листья опадут – где буду я? Не знаю. Наши жизни пред жизнью эльдар скоротечны, как трава на лугу, что рождается и умирает каждый год. И не увидит скромный барвинок и полевые лилии ни зимы, ни следующего лета, и всё же цветут. Так и я. Придёт моё время — шагну в темноту, и, может, Эру не оставит меня. Но пока я могу выбирать… Об одном ты не спросил меня, князь Таргелиона, - зачем я пришла к тебе сегодня в шатёр. Карантир, сын Феанора, посмотрел на неё. Его вопрос был как удар клинком о клинок. — Зачем? Полетели искры, и Халет рассмеялась, принимая бой. — Вот зачем. Потянула его за ворот, к себе. О, Эру, зачем ты создал эльфов таким высокими!***
— Тебе меня сватать придётся, князь, — лениво проговорила Халет в широкое синее небо. Сорвала травинку и закусила пахучую горечь. — С дарами роскошными и словами громкими. Иначе старейшины не поймут. Карантир приподнялся на локте. Надо же, и у эльфов волосы путаются. А всё одно мягче, чем у людей. — Мы женаты перед лицом мира, но если ты пожелаешь, я готов за каждым вашим стариком ходить и уговаривать. — Что, правда? — с любопытством уставилась она на него. Карантир подумал и честно признался: — Нет. Но если тебе надо… — За каждым не надо, — засмеялась Халет. — Но приличий ради лучше не затягивать. Я не хочу ходить в твой шатёр, как тать в ночи, крадучись и оглядываясь. — Почему крадучись? Любой из моих эльдар с радостью проводит тебя ко мне. Она чуть не подавилась травинкой. Откашлялась, отдышалась. Объяснила. Вид у князя Карантира стал забавным, будто складывал он числа малые, известные, а они складываться отказывались. Наконец, сдавшись, он пробормотал: — Эдайн… — и с неожиданным ехидством добавил: — Не отдай ты свой шатёр другим, я бы ходил к тебе, и рауга с два кто из твоего народа меня бы заметил! А без шатра — разве что гулять по лесам… И так это он сказал, что у Халет щёки зарделись. Хотя теперь-то уж с чего? — Сватовство, князь, — твердо сказал она. — Хорошо, — легко согласился эльфийский владыка. — Месяц у меня есть, о вождь народа халадинов? — А на что тебе месяц? Дары собирать? — Кольца сковать свадебные, — Карантир усмехнулся. — Я не брат мой Куруфин, искусный в мастерстве, но и я чему-то учился. Он взял её за правую руку, провёл ласково по указательному пальцу. Прямо по мозоли от прялки и вчерашней царапине. — Всего месяц, мельдэ, не больше. Я знаю, теперь у меня главный враг — не Моргот, а время. Хотела Халет сказать: «Не ругай время, мой князь. Полюби его, пользуйся им и владей, как воин владеет мечом. Я — твоё время, князь. А ты — всё моё». Хотела — и не сказала. Зачем говорить, когда можно просто подумать.***
Человеческая женщина и эльф лежали в траве, что вырастала и умирала каждое лето, и смотрели в вечно сущее небо. Волосы их, прямые и мягкие у одного и жесткие непослушные у другой, сплелись и перепутались. — Ты знаешь, мельдэ… Я ведь ещё и вязать умею.