***
Как оказалось, здесь жили общиной такие же бездомные и брошенные семьями люди. Их домики-палатки находились ближе к городу, но всё ещё в пределах свалки. Я присел в отдалении от «входа», где мог слышать часть разговора. Их голоса были полны надежды. Почему именно так? Хотя, порою я не понимал даже, почему надо делать что-то в разговоре с человеком. Соблюдать интонации. Возможно, я просто ещё ребёнок, которого ничему не учат. Разговор, который я слушал, мелькал различными тонами. Девушка выкрикнула чьё-то имя в шутливой радости, а через некоторое время её окликнули в злобе за проступок. Дальше я не слышал. Тот самый основной разговор с надеждой и меланхоличной радостью — о бытии говорят, что ли? Рядом дружеская перепалка двух подростков. Меня кольнула зависть. Обычное человеческое чувство, но я — не человек. Что бы я не думал о себе, я не смогу стать человеком. Это был барьер, о который сколько бы я ни бился, мне его не перейти. Как бы сильно я не хотел стать частью общества, меня оно не примет. Я был как забытый ребёнок — но я был и личностью, которая нуждается в общении. У меня даже имени нет. А оно было у всех людей. Порывшись в памяти, я не решился называть себя как-то. Разве имя не родители дают? А мои родители либо не думают, либо умерли — тут уж как считать, всё-таки. Однако мечта моя осталась.***
Люди в этом «лагере» сновали туда-сюда, словно муравьи в муравейнике — видимость работы создавалась, а дел делалось не так уж и много. Я наблюдал издалека, не решаясь подойти. Не решаясь заходить на территорию людей. Видимо, обращение со мной в моём «детстве» сыграло со мной злую шутку, но начинать разговор я боялся. Тем не менее, сами люди любопытничали. Что я за зверь такой, и почему живу тут. И я честно отвечал — зачем уж скрывать информацию? Всё же, ничего я из себя не представляю. Кто мы? Зачем нас создали? И здесь остальные подобными вопросами не задавались. Но здесь это происходило вовсе не из-за отсутствия разума как такового. Это было, потому что так Верить и Надеяться было проще. Что когда-нибудь всё уладится и наладится. Здесь разум был, но все были глупы.***
Однажды я ушёл оттуда. Не знаю, на что надеялся, но я просто шёл и шёл, не смотря на дорогу. Пошёл дождь, а я не обращал внимания. Я был одинок, и мне не было места в этом мире. Другие роботы неразумны, а другие люди — глупы. Я не понимал, почему они продолжают мечтать, но я тоже мечтал, что найду себе подобного. А ещё мечтал об имени, но эту мысль загонял куда подальше в мои процессоры, чтобы засела там, но не появлялась. Мечтать — не вредно. Меня на улице подобрала одна семья. Так я попал в руки к ребёнку четырнадцати лет, увлекающемуся механикой. Он заменил мне тело и подчистил память, и я больше не помню о некоторых событиях, которые случались. Я не помню мест и имён, встречавшихся мне, и помню только свои размышления об этом. Он спрашивает меня, где я был до этого. Я честно отвечаю, что на заводе, свалке и в городе, и рассказываю всё, что помню. Мне нечего таить перед людьми, и, хотя я хотел бы исчезнуть, точно также я хочу жить, как многие из числа людей. Я единственный из механической расы людей, а потому мне будет трудно. Я смогу просуществовать долго, и когда-нибудь начну считаться человеком. И получу имя. Имя, а не набор символов на моей старой руке.***
Однажды я нарисовал кота, который жил с нами. Мне это понравилось, хотя я, разумеется, не умел рисовать. Разве что уже знал некоторые основы, возможно, меня хотели запрограммировать как архитектора. Я знал, что нужно упрощать фигуры, и кот спал во время этого занятия, едва ли двигаясь. Мне это понравилось, это было достаточно легко, поскольку я увлёкся процессом. Однако я был настороже. Я боялся, что люди не поймут, сочтут дефектом, уничтожат меня. Что я погибну. Я боялся такой несущественной вещи, что начинал бояться самого себя, самого противоестественного в этом мире: разумны ведь лишь люди, так? Когда я закончил, кот уже проснулся и глядел на меня. Я посмотрел на получившийся рисунок. Он был достаточно хорош для первого рисунка, но я всё ещё не знал, как изображать шерсть, хотя пропорции были довольно правильными. Я поставил дату, поскольку явно осознавал, что это будет не первое моё творение, и убрал его куда подальше, спрятал у моего места в мастерской Эпи, так зовут этого мальчика. Я живу там, и я творил там, когда никого не было. И я стеснялся своей сущности, что я, на самом деле, человек. И как же хорошо было, что я не мог выражать эмоции! Хотя мне иногда была противна моя единственная гримаса, я благодарил создателей за штампованность и абсолютную непластичность этих лиц. В конце-то концов, я ведь теперь живу с людьми, а с ними надо аккуратнее, шевелилось какое-то забытое воспоминание, точнее, его остаток.***
Я совершенствовался в своём искусстве, иногда пробовал лепить скульптуры и создавать музыку. Но по своему желанию я никогда не притрагивался к механизмам. Я попросту не мог понять, как можно создать что-то из частей… своих? Я осознавал, что они не мои, но это было слишком неправильно, словно человек сошьёт из частей других животных что-то новое. Оно обязательно будет нежизнеспособно, и неправильно в корне своём. Но неправильным был тут лишь я, я, и только я. Машина, которая почему-то обрела душу. Душу?.. Я продолжал творить по ночам, и когда оставался один, и боялся всего нового. Но и так не могло продолжаться вечность. Как минимум — потому что люди не вечны. А в моём случае ещё и потому, что я — иной. Иной. Странное слово. Холодное и чуждое. Наверное, поэтому люди не любят роботов, так похожих на них? Моё старое тело обеспечивало лучшую чувствительность, чем сейчас, но… Это ведь из-за того, что я принадлежу небогатым людям? И ещё, почему-то родители решили-таки заглянуть в мастерскую Эпи. Они уже знали про меня, но они не знали про мою работу. Вероятно, они хотели спросить сына, как он успевал и учиться, и мастерить, и заниматься искусством. Мне почему-то стало обидно, что они и подумать не могли о мне, и о том, что это мой труд. Эпи говорит, что тоже не знал об этом. Когда они хотят ударить мальчика, я подхожу и говорю им свою правду, перед этим сказав им Первый закон. Удивляюсь глупости людей, когда те уставились на меня. Я повторяю свои слова. Это моя правда. Их ведь всегда две?***
В мастерской неизвестного мне человека, которого я пока что решил назвать Мастером, я сидел как на иголках. Эпи находился рядом со мной, в основном ходил кругами. Его родители разговаривали с Мастером, видимо, показывали ему моё творчество. Я опять почему-то боялся. Может быть, я всё-таки человек? Возможно, что так. Тут выходит Мастер, говорит что-то родителям и просит их подождать здесь, в то время как он проверит Эпи. Мальчик тут же закричал что-то про то, что не знает он ничего об этом всём, и что без меня никуда не пойдёт, поскольку это я всё делал, и что на это у него есть доказательства. Я сразу понял: что-то плохое произойдёт, если Эпи не докажет мою… Человечность. Как же удачно я-таки занимался музыкой, как оказалось впоследствии! Кое-кому эта музыка докучала. Я, пожалуй, впервые почувствовал не вину за свою инаковость, это было скорее облегчение. Хотя всё и вскрылось, у него хотя бы есть доказательство, что это был я. А что будет дальше — погибну я или нет — пусть выяснится в этом самом дальше. Мастер было схватил Эпи, но тот увернулся и вцепился в меня, попутно вынув из кармана флеш-карту. Я продолжил сидеть, поскольку знал, что это не причиняет вреда никому, и поскольку мог не слушать приказы тех, кто не был мне хозяевами. Увы для них, так меня запрограммировал частично сам Эпи, а частично я помнил это из остатков своей памяти. Мастер пробурчал что-то про просмотр документов и оставил нас. Родители тут же фуриями набросились на нас с мальчиком, но мы оба сохраняли каменное выражение лица, я — поскольку у меня было лишь одно лицо, а он — поскольку ему всё равно ничего не будет. Я помнил, как он однажды сказал мне, что не чувствует боли, и я знал, что они иногда бьют его, не на глазах у меня, конечно — роботы слишком часто отправляют заявления в полицию. Но у меня не было доказательств, поэтому я не мог так сделать. Он тоже не делал так. К сожалению. В конце концов родители успокоились. Мы все ждали, какой вердикт вынесет Мастер. Мастер забрал нас с Эпи в свою мастерскую. Я забеспокоился. Это означало что-то существенно иное, чем что-то обычное. Конечно, ведь я — иной. Поэтому что-то необычное. Поэтому я наполовину успокоился. На вторую половину продолжил беспокоиться, поскольку это всё ещё было что-то необычное. Мастер спрашивал в основном Эпи, потому что он больше создавал видимость человека. Я знал, что он не хотел так. Он тоже был не совсем человеком, как и я, тоже был немного иным. Все его эмоции были притуплены, по крайней мере, видимость этого была. Он только сочувственно кинул взгляд в мою сторону, когда Мастер повернулся ко мне. Я отвечал на немногие вопросы единственным голосом, в этот момент душившим меня.Однажды Эпи признался, что лучше бы его убили в детстве. Я сказал ему, что лучше бы я сгнил на свалке.
Мастер сказал родителям Эпи, что мы оба иные, используя свои термины.***
Недавно Эпи смог заменить мне лицо и голос. Он сказал, что меня нужно привести в порядок, сделать более похожим на человека. Я не перечил: мне достаточно всё равно на свой вид. Я уже совершенно не люблю людей. Они обычно слишком глупы, чтобы понять простую вещь: не они одни обладают сознанием. Хотя моё отличается от их, оно не менее сообразительно. Однако Эпи, мой единственный друг, говорил, что всё это только потому, что я был мало похож на них. Немного «подлатать», и будут со мной говорить, дружить, и делать многие другие прелести общества. Зачем? Я ведь осознаю, что не осознаю себя до конца человеком из-за отсутствия нормального человеческого воспитания ввиду небытия моего существа человеком с самого начала. Я творю: пишу стихи, картины, музыку — всё это денно и нощно, а Эпи — мой рупор. Он прекрасно общается с людьми, но он абсолютно не понимает повседневные нормы. Совсем как я, но по иной причине: в его собственных мозгах есть неполадка, не позволяющая ему сострадать. В этом мы похожи. Бракованные. Иные. Я посмел задать вопрос, и он тоже. Зачем мы такие существуем?***
Со временем внешне я стал полностью похож на человека. Мой облик значительно придал мне уверенности в общении. Люди видят только то, что им показывают. В том, что они глупы, я уже давно удостоверился. Нет, существовали и вполне умные, не отрицаю. Но большинство видело во мне человека (хотя я не до конца ощущал себя им). Чувствительный заменитель кожи, выразительные глаза, аналоги мышц на лице, текущий голос, мягкая поступь и нежные руки — всё это оказалось достаточным, чтобы люди обращались ко мне, как к «миленькой миссис Фауст». Мне казалось крайне сюрреалистичным то, насколько наш с Эпи быт напоминает быт супружеской пары, где он — работящий муж, а я — жена-домохозяйка. Это было странно, но… Когда я думал об этом, что-то приятное словно разливалось по моему новому телу. Как будто так и должно быть, если бы я сразу родился человеком. И зачем-то я часто прихожу к нему по ночам. Наверное, привычка. Он часто плачет от того, что думает о достаточно далёком будущем, в котором он уже умирает, а я всё живу, живу и живу. Если я задумываюсь о таком, то понимаю, что стану слишком пустым. Потому что Эпи создал меня — он дал мне имя, он дал мне облик, он направил мои мысли и стал для меня первым во всём, а из этого следует, стал он для меня Богом. И если человек поймёт, что его Бог погиб, то он погибнет сам. Я понимаю: именно это произойдёт со мной. В конце концов, судя по всему иным тоже нужно общество себе подобных.