на инстинктивном уровне

Кроули не смог отвернуться в четвёртый раз. Кровь, свежая, неокисленно красная, толкается ломаным языком о носок его ботинка, и он снова задумывается о качестве кожи. Он ведь мог представить достаточно качественный материал, чтобы не впитывал запахи и не терял форму. Кроули не смог удержаться — высовывает язык. Всего пара сантиметров, чтобы слизь облепило летучее вещество, сжало рецепторы. Чистая химия, когда трахейные хрящи становятся уже, а рёбра горят до голого кальция. Чистая химия в сотне гормонов, кислот, оснований на каплю — чище желания вывалить язык и впитывать запах до первого отвращения. Тоже чистого, тоже остывающего быстро. Это нормально, ничего такого, о чём стоило бы беспокоиться. Азирафаэль всхлипывает, обжигая горло, и Кроули снова хочется чувствовать коленями, как повышается уровень крови на полу. Утопить руки по основания лучевых и растопырить пальцы, больше не видя, откуда течёт кровь. Толчками от таких же толчков. Ангел, прижатый к скатанному по столу лаку, снова дёргается, и Хастур наотмашь опускает ладонь на отвернувшееся лицо. Не наклоняясь ближе и смотря, как вспухшие красные щёки становятся ровно. — Всегда знал, что ты хуже этих блядей, — Хастур сплёвывает, попадая на пошедший крупными складками от задранных бёдер живот. — У них хотя бы есть повод не признаваться в своих желаниях — слишком боятся Его и размозжить личико об асфальт. Но ты посмотри, как ему нравится, как он ко мне ластится. А тебя Богу надо было сделать человеком, а не швырять нам под ноги. Прожил бы жалкую жизнь лет на семьдесят, и все бы восхищались твоими высокодушевными метаниями. Хастур лениво двигает тазом, царапая отрастающими уже с некрозами ногтями толстые бедра. Упираясь, нажимая, сминая и выкручивая, пока Азирафаэль не пытается развести ноги сильнее и уйти от его рук. Он липнет к столу на густеющую кровь перевёрнутым жуком, проскальзывая пальцами и ладонями. Кроули не может не податься вперёд сильнее, когда ангел стонет и снова дёргано двигается навстречу. Он всего лишь хочет посмотреть — это ничего не значит и не доказывает. Если человеку нравятся триллеры, это не значит, что он убийца. — И ведь как забавно: из раза в раз ты бежал его спасать, чтобы не дай бог он тельце не потерял, — на Кроули валится выпуклый туповатый взгляд, и ему противно до желания надавить у низа глаза, выдавливая и сминая. Кто бы ему позволил. — А сейчас ты смотришь, как он теряет литр за литром, и даже не пытаешься остановить меня. Не дёргайся даже — я ведь знаю, что ты этого не сделаешь. Ты даже рад, что я могу заставить кровь течь так долго, да? Какие там пять литров и слабый насос — людей убивать скучно, хотя ты бы и с этим не справился. Ты даже готов благословлять меня за то, что я дал тебе возможность посмотреть. О каком там спасении идёт речь? Нет, Кроули, конечно же, нет. Кроули тошнит — он хочет выцеловывать это тело, обхватывать губами и покрывать слюной без единого феромона, чтобы всё чисто и на одном настоящем желании. Он хочет, чтобы Азирафаэль слышал его и по-настоящему хотел развести ноги перед ним и позволить. Он бы целовал эти губы и веки, слушая живой ответ, а не рефлекторное хныканье. Да что вообще Хастур понимает в настоящем чувстве без выгоды и намерения? Искушение — нейрореакция, сумасшествие, минутная потеря контроля без последующей амнистии. Это расчёт, а он однажды проговорился про любовь. И Хастур решил поиграться — доказать ему, что всё одно. Всё идёт через грех, и иначе не бывает. Важнее, может ли личность пропустить его через себя и сохранить первозданную святость, чтобы каждый раз после вставать, поправлять блузку и целовать в губы. Всё одно, а Кроули просто не готов себе признаться. Кроули не согласен — и теперь не может отвернуться от распростёртого на низком столе ангела в комнатушке-клетке на втором кругу, пока Хастур хвастается умением искушать до невменяемого состояния. Его феромоны воняют кисло и тухло, но Азирафаэль из раза в раз ведётся. Падает в чужие лишайно-шелудивые руки и притирается пахом. — И самое противное, что ты даже не скажешь мне, почему ты всё продолжаешь бегать от себя. Как будто не знаешь. Думаешь, если ангелочек верит в напускное добро, то и тебе можно? Можно игнорировать и дрочить на фантазии тысячи лет? Это тоскливее, чем в постели у дебютантки, — у Азирафаэля под ребрами рубленая рана — Хастуру стало скучно трахать стонущее в такт тело. Расслоенные ткани вспухшее торчат наружу, а Кроули всё смотрит и откладывает на потом мысль о том, как будет объяснять ангелу, который не будет ничего помнить, откуда взялся широкий шрам. Может, он бы и мог потерять контроль рядом с этим телом. Если бы ему, конечно, позволили. Да и ничего подобного — только через нежность и любовь. — А всё ведь так просто, что сам Господь бы заскучал. Ты даже определения «жалкий» не достоин. Ты не признаёшь себя в себе и трусишь, блея перед ангелочком. Но сказать себе «нет» тебе тоже силёнок не хватает, и ты тысячелетиями крутишься около, всё мечтая о том, чтобы тебя заметили и оценили. Ты не признаешь, что ад внёс свою лепту и ни черта чистого в твоих чувствах нет. Если бы на тебя так же, как на него, работало искушение, ты бы сейчас бился, как течная сука, у моих ног, лишь бы я тебе дал доступ к ангелочку. И ничего возвышенного бы не было — тебе даже сейчас так нравится всё, что я делаю. Даже это, — Хастур резко двигает кистью вперёд, попадая пальцами в рану и тут же начиная двигаться в плоти. Азирафаэль заходится криком — и сильнее подаётся назад, к Хастру, насаживаясь на пересушенные пальцы до рёбер. Демон смеётся, как кашляет, и толкается вглубь. На запястье и локоть брызгает темным, как плещет вода из унитаза, когда суют руки так быстро, чтобы достать упавший кулон быстрее душного отвращения. Ничего, в графике уборки как раз поставили роспись пятнадцать минут назад. Мир от этого не кончится, небо не обвалится, а солнце не взорвётся. Как не кончился мир, когда Кроули убивал проститутку, раздавливая трахею и позволяя простыни пачкаться о развороченную промежность. Расслабленный вспухший сфинктер вываливался наружу, и Кроули тушил бычки о натянувшуюся ткань, думая об оставленных микрозаймах. Как не пробило небо его закрывшийся родничок, когда он душил не того священника. Кроули знал, что в эту церковь ходит проповедовать бывший разработчик и что он за неделю мог выбить от группового изнасилования малолетки со всеми фамилиями до посягательства на государственное лицо. Кроули не учёл только смену имени и имиджа. Как солнце не сожгло ему глаза до пустых склизких глазниц, когда он всё-таки позволил той девочке сбежать от истерички-матери с дальнобойщиками. На похороны без тела и символичным фанерным гробом Кроули тоже не явился. И каждый раз после демон пытался целовать руки ангела и убеждать его в природе своего поведения, а себя — в обратном. Всего лишь зло во благо и чистое сочувствие. Всё остаётся по-прежнему, когда Хастур выдергивает пальцы и, не стряхивая загустевшую кровь, суёт в рот ангелу, сразу двигаясь глубже. Всё, кроме задохнувшегося следом Кроули. Он не успевает пережевать мысль о том, что лучше бы во рту Азирафаэля смотрелись его пальцы. Нет, он хочет только целовать, целовать, целовать эти губы. Хастур скалится, растягивая тонкие губы до кровоточащих полос, и сильнее проталкивает пальцы в глотку ангела. Белая головка легко запрокидывается следом, сдавленно кашляя и не умея удержать вязкую пенистую слюну во рту. Она капает и попадает в слёзы и гемоглобин на столе, перемешиваемая елозящими руками. Прежде чем вынуть из сжимающейся глотки руку, Хастур сгибает пальцы, раздирая гортань и прорывая левую голосовую связку. Ангел тяжело кашляет через вдох, хлопая мокрым ртом, как умирающая псина бессильно разводит веки загноившихся глаз. Кроули хочется облизать хриплый тихий звук, когда Хастур растягивает стенки ануса сильнее и пристраивает пальцы в слюне рядом с членом. Кричать ангел больше не мог. — Ты смотришь на меня жаднее, чем люди на лёгкие деньги. Как было бы хорошо избавиться от этого тяжёлого выбора и позволить себе всё, да? — Кроули морщится — он должен сказать, что это всё бред, но, Господи и Его шесть дней творения, как можно тратить время на слова, когда это тело перед ним так выгибается, всё в крови и слюне. Он не имеет права выбирать вариант, где ангел покорно льнёт к калечащей руке. Не имеет, не имеет, не имеет, черт возьми, просто жаждет — Кроули хочет вырвать, откусить, вырезать себе язык, чтобы не сметь произносить это. Это тело он хочет целовать, любить… Хастур облизывает размякшие от крови губы и, отворачиваясь от Кроули в самый последний момент, наклоняется к Азирафаэлю, широко раскрыв рот. Бело-гнойный копошащийся поток тяжело вваливается в приоткрытые ангельские губы. Мокрые щеки моментально вздуваются, и Кроули в партере отчётливо видит, как кожа натягивается по форме извивающегося эмбриона. Как будто ангел водил широким языком изнутри или решил положить почти не пережёванный кусок мяса за щёку. Он почти прав, и знает это. Почти мясо, почти язык. Личинки. Мутно просвечивающие, безногие, безголовые. И они слепо пялятся на зубы с дневным налётом, тычутся в нёбо и щекочут члениками язычок. Они извиваются и гадят под дёсна, чтобы прорвать себе рот и набить прозрачные кишки тканями щек. Чтобы глупо растягивать пасть и плеваться гемолимфой. Им надо жить, им надо питаться, им нужно всего-то несколько лет, тридцать восемь месяцев, переждать внутри большого горячего тела, чтобы после выползти через нос, уши и анус и отложить таких же личинок, пялясь на мозаику из солнца. Кровь они тоже жрут — это инстинкт, они знают, им никто не рассказывал, насколько это вкусно. Как желание вцепиться в сокращающуюся тонкую плоть или ползти вглубь, к печени, когда становится холодно. Они не выбирают, что делать, — они откусывают и глотают. Больше, больше, больше — и ничего больше не имеет значение. Азирафаэль извивается, кашляя и пытаясь пальцами вытащить из горла личинок. Он давится и не может вдохнуть. Кроули не замечает, как в их десяти квадратных метрах почти исчезает кисло-тухлый привкус. Он всё смотрит, как Азирафаэль отчаянно плюётся и раздирает кожу у рта, цепляясь ногтями и растягивая. Лишь бы было больше пространства, куда белые твари вывалятся. Хастур ухмыляется и сплевывает оставшихся личинок, попадая в широко раскрытый глаз, и Азирафаэль заново учится вопить, когда белок с родопсином превращается в шевелящееся месиво. Белёсое и склизкое на пальцах. Когда под ребрами в красной полосе показывается пухлый опарыш, Кроули забывает, какого это, когда губы касаются друг друга. Ему хочется самому выловить следующую, и следующую, и следующую личинку, самому запустить руки по кисти и, даже если и порвав кишку, схватить пальцами несколько сантиметров концентрированной слизи и инстинктов. Ползти, кусать, испражняться. Они не думают, не выбирают, не знают ничего, кроме теплого места и пищи, и извиваются, когда их раздавливают. Кроули хочет почувствовать, как опарыш перестанет дёргаться, когда он перекусит его, когда разделит и пережуёт безголовый закруглённый конец тельца. У него во рту должно остаться чертовски много чужой слюны и слизи. Которую можно глотать, тяжело и вязко, и ни о чём больше не думать. Не выбирать. Броситься вперёд и ползти на коленях, на брюхе, забывая, что есть конечности. Кроули так хочется оказаться ближе к крови под ногами, лизнуть её, забить ею кишки и закупорить рот. Зрение атрофируется само — пара общих деградаций, и единственным светом станет благословление ангела, к которому демон будет вечно ползти, извиваясь. Там будет тепло и можно будет вцепиться в мягкие ткани повсюду. И ничего больше не будет иметь значение. Он не вспомнит, как это произошло. Как Хастур, выйдя и измазав в вонючей стухшей сперме жирный живот, швырнул извивающееся тело на пол. Как Азирафаэль застонал в полный голос и сказал что-то связное. Как потянулся к глазу и тут же отвернулся, не в силах удержать тягучую мясную рвоту. Кроули никогда не поймёт, как рухнул рядом, раздавливая недопереваренные тельца, и как вцепился в ангела. Не выберет понять, почему вгрызся в рот, помогая себе пальцами удерживать губы открытыми и растягивая их в разных стороны. Зачем бил наотмашь по кровавой голове и выжирал оставшихся личинок вместе с криками. Отчаянными, брезгливыми, умоляющими. Кроули перебрасывается к впалому глазу и не может зубами достать смятый белок из глазницы. Лезет языком, помогает пальцами — и глотает, глотает, глотает, чтобы кишечник был забит полностью. Он прижимается всё ближе, щелкая зубами и языком, и больше не думает. Он не выбирает горстями сгонять к себе расползающихся личинок и с кровью пихать в рот. Он изначально знает, насколько это вкусно. Он нашёл своё теплое полнокровное место и давится гемолимфой. Хастур усмехается, закуривает и переступает через копошащийся комок.