Она в очередной раз затягивается.
Вновь подносит противную сигарету к губам, но резко бросает ту на землю, втаптывая высоким тонким каблуком, помогая вторым. Она вкладывает в это всю свою боль, ненависть и любовь, от которой ее тошнит, мутит, будто бы от ненавистных ей брокколи, которые она терпеть не могла с детства. Внутри самодовольное «Я» противно и больно жжет, нагло рвет и убийственно топит к чертям ту пытку, разъедающую изнутри тонкими струями мертвой воды мягкие материи её ещё функционирующего организма, в чьем песке она тонет, забирая с собой вкус ненавистных и любимых сигарет. Майя Разумовская самостоятельно приходит сюда третий год подряд. Громко кричит, рвет на себе одежду, режет шарфы, бросая и зарывая в скупую на подкопы могильную землю. Она жалостно скулит, будто бы внутри неё огромный кокон размером с целый ебаный мир, из которого невозможно выбраться. Грудь щемит, сдавливает снаружи и изнутри, заставляя слабый разум уничтожать последние остатки ее здравого мозга. Не имеет никакого значения совершенно ничего, кроме ее собственной боли. Ей больно и это невозможно перебороть. Ни лекарствами, ни фильмами, ни книгами, ни психологами. Это собственные тараканы, с которыми нужно научиться жить. «Ты слушаешь новости и смотришь сны, чтобы не сойти с ума», — крутится в упрямой голове, заворачиваясь в лабиринте её воспоминаний.Черновик черновика умершей жизни.
Она тихо шуршит вещами и достает из маленькой сумки ещё одну сигарету, вновь поджигая. Кажется, Майя никогда не пользовалась зажигалкой так часто, как в последние три года, затягиваясь грёбанным «Самцом», которого проклинает.Ей не нравится.
Не нравится и не хочется, но она затягивается, потому что больше нет никакого выбора и выхода. Опуская голову, Майя медленно закрывает глаза и падает куда-то в себя уже без шансов выплыть обратно. Внутри вязко, липко и до отвратительного неприятно. Настолько хрустально плохо, что хочется закричать и разбить все о скалы собственного «Я», забыв обо всем.Это давит.
Давит и раздражает одновременно настолько, что внутри громким комом застревает тот самый запах «Самца», с которым она жила последние семь лет в одной квартире. — Я так и знал, что найду тебя здесь, — шепчет позади неожиданно появившийся голос, разрезающий барабанные перепонки в её ушах своим ленивым тембром. — Я стала синонимом этого места? — спрашивает она, поднимая на друга помутневшие от серости февральской погоды глаза. — Если что, то я этого не говорил, — вновь лениво отвечает тот, садясь с ней рядом на шаткую лавочку. — Это не имеет никакого значения, — девушка слегка улыбается, а после взглядом едко и ярко упирается в столик напротив нее, на котором стоит бутылка дорогого коньяка и тарелка с сыром, где осталось около трёх несчастных кусочков, а в бутылке меньше половины. Сколько она здесь? Час? Два? Сутки? — Будешь? — Нет, — парень отрицательно кивает головой и переводит глаза на могилу, на которой в очередной раз видит среднего размера плиту с красивой фотографией, которую они выбирали вместе с ней: улыбка, впивающиеся в самую душу глаза и аккуратные пухлые губы, о которых Майя помнит каждую секунду своей жизни.«1969-1999»
А Илья помнит, как она рвала потускневшие от её же слез фотографии. Помнит, как она звонко кричала, утыкаясь носом в его новую рубашку, за которую цеплялась, будто бы она была единственной удочкой ее пустого ныне существования в этой необъятной Вселенной с миллиардами таких же рубашек. Боль тогда рвала и уничтожала разбитое от удара сердце, заставляя его страдать и биться в муках, от которых тошнило, будто бы от передоза водки. В голове крутились сотни мыслей, но ни одна из них не была здравой. Мутное сознание, брошенное в остров самобытной печали, из которой нет выхода. — Ты так сопьешься, — говорит он ей, когда Майя наливает себе очередной стакан алкоголя. — Ты мой друг и я тебя люблю, но, если ты не замолчишь сейчас, я дам тебе в нос. Опрокинув в себя коньяк, она вновь затягивается проклятым «Самцом», поднимая глаза на могилу. Наверное, даже если она переживет это сейчас, через двадцать лет она будет кричать здесь так же, как и три года назад, когда её силой оттаскивали от гроба, в котором лежала последняя надежда на спасение из этого жестокого мира, где её оставили. Жестоко бросили одну, словно домашнего котенка на улице, взъерошив короткую шерсть. — Если будешь продолжать в таком же духе — ляжешь рядом, — злобно процеживает Сетевой, встречаясь взглядом с ней. Он знает, что её это заденет. Знает и надеется на это. Он любит эту юную девочку с темными волосами, жестоким характером и яркими глазами и хочет, чтобы её жизнь была действительно жизнью, а не бессмысленным существованием, на которое она сама себя обрекает, сидя здесь. — Ты меня учить сюда пришел? Если да, то калитка в обратную сторону открыта.Её глаза.
Когда они успели потухнуть? Когда зелёные мягкие болотца превратились в глину, омраченную камышами? Когда желтоватые просветы у самых зрачков стали оранжево-бледными, разбившись о страшный обрыв голубых переходов. Есть существа гораздо страшнее, чем души в Чистилище, и одним из них стала она, проводя каждые три дня на этой могиле с яркой фотографией на камне.Он ничего не ответил.
Только громко прокричал внутри себя, стукнув по стене массивным кулаком собственного сознания. Он знает, что невозможно проживать остальное. Илья Сетевой прекрасно понимает, что она в любом случае порвет к чертям все сделанные несколько лет назад фотографии, выкинет эти чудовищно вредные сигареты, разобьёт бутылки прокля́того коньяка и сбросит с балкона бежевое тяжёлое пальто. Но…чтобы добраться до этого дня, надо смириться с настоящим. Таким противным и разрушающим, от которого хочется выть и бросаться камнями в стену, разрывая на себе лёгкие настолько громко и визгливо, чтобы соседи со всех квартир сбегались к её померкшей двери, утопая в противной музыке звонка и оглушительно аплодируя в дверь, надеясь, что весь этот кошмар вскоре кончится. За величайшее своенравие неверия человек начинает платить сам. Самые изощрённые действия происходят именно по этой причине, затмевая остальные комбинации разнообразных точек сюжета всепоглощающей жизни. Нет единой системы управления человеческим сознанием и его продолжением, ведь каждая клеточка продуманного может разорваться на осколки сгоревшего пламени в первую секунду павшего хаоса, а значит, что и умершей дорожки к нему. Только спасти этот хаос почти невозможно, потому что он набрался такой неведомой силы, что стал собственным продолжением и олицетворением. Страшно смешно и метафорично. — Знаю, что все это неправильно, — девушка громко вздыхает и бросает недокуренную сигарету на землю, притаптывая, как и раньше, изящным каблуком. — Только по-другому не могу. Особая форма мазохизма. — Особая форма дурости. — И это тоже, — говоря это, девушка невольно улыбается, переводя взгляд на друга, который упорно смотрит на разбитое рядом с соседней могилой дерево.Он был так добр к ней.
Всегда.
Он был рядом, когда не было его. Обнимал, когда не обнимал он. Помогал её изнеженной душе, когда тот был слишком болезненно близко. Он всегда был рядом и далеко одновременно, из-за чего её психика разрывалась на сотню осколков, оставляя рваные раны на душе, от которых было не отмыться.