Le déluge

Новенький крест, подвязанный Георгиевской лентой, поблескивал на солнце, заставляя лакеев уважительно приосаниться, а горничных смущённо зашушукаться. — С возвращением, ваше сиятельство! — отрапортовал по-военному Ионыч, — надолго ли? — Здравствуй, дорогой, — улыбнулся Руневский, поднимаясь на крыльцо усадьбы, — на неделю, дали отпуск в честь победы над Энвером. Скажи, Алина Сергеевна дома? Я ее о приезде не извещал, хотел сюрприз сделать. — А барыни нет, — тихонько вмешалась в разговор алинина горничная, — они ещё с утра-с к Мережковским ускакали. У них там суаре намечается! Руневский скривился. Мережковские — вернее, господин Мережковский и его буйная жена-полунемка Гиппиус, — были компанией, конечно, модной, но не слишком надежной. Алина познакомлюсь с ними случайно, через Наташу Столыпину, которая, потеряв ноги, прониклась всеобъемлющим цинизмом и искала среди столичной интеллигенции тех, кто этот ее цинизм разделит. Руневский и подумать не мог, что его жена, бойкая и вдохновлённая девочка, подружится с Зинаидой Гиппиус — взрослой, едкой, насквозь саркастичной женщиной, которую иначе как декадентской ведьмой и сатанессой не называли. Бесспорно, она была интересна. Она даже писала талантливые стихи. Но видеть ее близко к своей семье Руневскому почему-то не хотелось. — Не заглушайте автомобиль, — крикнул Руневский шофёру, надевая снова фуражку на голову, — поедем на Сергиевскую! —- Алина стояла на балконе дома Мережковских, кутаясь в чёрный палантин, одолженный хозяйкой квартиры. Свет, холодный, матовый, ложился ровным слоем на утоптанный снег под окнами соседнего дома. От него и до самой Невы простиралась, как стрела, прямая Сергиевская улица, такая стройная и длинная, что конец её едва освещался теряющимся в рваных облаках рябым лунным диском. И по этой улице, сначала безмолвной и пустынной, вдруг потекли звуки. Престранные, сиплые, как песня висельника. Едва различимые, звуки приближались, вытягивались, ползли с пригорка, и вот сквозь снежные хлопья, бьющие по глазам, Алина наконец увидела, как прямо на неё, из переулка, что вился вдоль решетки, вышли рядами солдаты. Они шли минуту, пять, десять — и все не проходили, не могли пройти — слишком много было этих фуражек и шинелей, длинных и так неладно скроенных, что защитники родины едва переставляли в них ноги. Каре за каре выступали на Сергиевскую все новые линии, цепляясь, привязываясь, словно седая мастерица за деревьями ткала крючком солдатские шеренги. Ткала искусно, — перерывов между каре уже не было видно, — и широкая, светло-серая змея всё тянула к Неве свои кольца, наливала воздух стонущей песней, чьих слов Алина так и не смогла разобрать. — Ах, господа, мои господа! — прочирикало в гостиной, — неужели вы не понимаете, что всё, что мы делаем, это ужасно?! Эта отвратительная, бессмысленная война! Зинаида Николаевна Гиппиус, хозяйка дома, двадцать лет назад была звездой петербургской богемы. Теперь же, пережив пик своего эпатажа, она превратилась в крупнеющую белокожую немку с копной выцветающих рыжих волос и с языком настолько острым, что многим становилось не по себе. Застучало по столу: муж мадам Гиппиус, Дмитрий Сергеевич, провёл лезвием по хаотично рассыпанному дурманящему порошку. — Присоединитесь, Алина Сергеевна? Молодая вампирша уже склонилась над горкой кокаина со специальной трубкой, как вдруг дверь в квартиру отворилась, и в царство дурмана и вольнолюбивых речей вошёл тот, кого увидеть в нем представлялось особенно фантасмагорично — человек в военной форме. — Ба! Руневский! — загромыхал своим хрипловатым баритоном Дмитрий Философов, кто-то вроде официального фаворита хозяйки дома, — вы, да к нам, собственной персоной! И при орденах! Все замолчали. Взгляды присутствующих нервно скакали с Руневского на Гиппиус, с горки кокаина на сияющий на кителе крест, и ожидающе сощурились. С секунды на секунду могла нагрянуть буря, и пострадали бы в этой буре все. Тишину нарушила Алина: воскликнув, она подбежала к мужу и бросилась ему на шею. — Сашенька! Живой! — запричитала она, стискивая руками китель на узкой спине. Сияющий крест оказался заслонён темным декадентским платьем, и обстановка в комнате ненадолго перестала искрить. — Здравствуй, милая, — проговорил Руневский, через плечи жены глядя на присутствующих. — Добрый наш, славный полковник Руневский, — едким тоном начала Зинаида Николаевна, вся сжавшись, как готовящаяся к прыжку кошка, — как там на фронте? Многих убили? — Многих спас, — ответил жестко Руневский, отстраняя жену от себя. Крест снова засиял в электрических лучах своим жутким блеском. — За что у вас сей прекрасный Георгий, господин Руневский? — спросил Мережковский, оторвавшись от белого порошка. — За Саракамышскую победу, — спокойно пояснил Руневский, — разбили турок в Закавказье и отбросили их на прежние позиции. — Ах, вот как, — зашипела Гиппиус с дикой ухмылкой, — Значит, теперь ещё долго будем воевать? — Долго, Зинаида Николаевна. До победного конца. — И все мои мужчины теперь бессмысленно погибнут за ещё один клочок земли, где до того ни разу не бывали? Руневский сжал кулаки. — Смею заметить, Зинаида Николаевна, что ни одного из ваших мужчин в действующую армию не призывали. — Но призвали сына наших друзей, Кирсановых, Ванечку! Совсем ребёнка! — Иван Кирсанов, как мне известно, является действующим курсантом Александровского военного училища и призван в армию для ведения службы при штабе. — Но он же мальчик! — Он офицер, и служит своей стране, как умеет! Алина с ужасом смотрела на разворачивающуюся в гостиной словесную баталию, и от бессилия у неё тряслись руки. Она впервые не знала, чью сторону занять. Ей одновременно хотелось гордиться мужем, крушившим врагов отечества, и не допустить убийства ни одного из своих соотечественников, бившихся с ним рука об руку. Не могло ведь быть так, чтобы все хотели умирать? Алина чувствовала себя глупо, как ребёнок, оказавшийся вдруг за взрослым столом. Мережковский, тяжело дышащий из-за слишком большой дозы, и Философов вжались в кресла, наблюдая за развернувшимся спором поистине библейского размаха. Неизвестно, сколько продлилась бы эта сцена, но вдруг входная дверь снова скрипнула, и в гостиную ворвался — почти влетел! — взъерошенный, возбужденный молодой мужчина в распахнутом пальто. — Зинаида Николаевна! Милая! — закричал он, подбегая к хозяйке дома. Алина присмотрелась. Во взбудораженном молодом человеке с трудом можно было узнать Александра Блока. — Александр Александрович, отчего вы так бежали? — спросила вдруг тихо Зинаида Николаевна, оглядев промокшие полы грязно-коричневого пальто гостя, — уж не гнались ли за вами? Блок открыл было уже рот, чтобы начать рассказ, но вдруг сник, поежился, и недоверчиво покосился на всех присутствующих в гостиной. Алина понимала его смущение: никогда Блок не оставался у Мережковских при посторонних, даже стихов своих им никогда не читал. Саму же Алину этот молодой гений не любил особо: ей удавалось произнести слов пятьдесят-шестьдесят, пока Блок успевал выговорить четыре. — Со мной, Зинаида Николаевна, произошло невероятное приключение! Отчеканил он, неуклюже падая в освободившееся кресло. Мережковский придвинул Блоку чашку. — Что же случилось? — спросили гости у него почти хором. — Сегодня я шел к вам, — начал Блок тихо, выждав эффектную паузу, — дорога моя отчего-то теперь совсем разбита, и я шел мимо пришкольного сада… На Литейном… Там совсем темно и сыро. И дома сырые, и камни… Каждое слово Блок произносил медленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумья. Но странно: в этих фразах, отрывочных словах, глухом голосе, в беспокойстве серых невнимательных глаз, — во всем его облике, — было что-то неописуемо милое. Блок продолжал: — О чем это я? Так вот: камни сырые. И на них надписи, надписи… Про войну… Тоже сырые! Будто кровь… И между ними. — он вдруг подавился воздухом, — цифры… Дробь… 6/2… Два раза дробь! Мережковский, до того нервно постукивавший о стол своим лезвием, призадумался. — Превосходно! — изрек он наконец, — магия чисел! — Полноте, Дмитрий Сергеевич, — грустно улыбнулся из своего угла Философов, — всем нам известно, что таблички с нумерами домов уж месяц как сняли. Вот и пишут теперь краской: " шесть дробь девять», «шесть дробь два». Да и какой дрянной краской пишут, господа! При первом же снегопаде стекает в лужи! Хотя, может быть, вы правы, и специально сделали так, будто обозначение дома… — Нет нет, в этом определенно есть какой-то смысл! — Мережковский с совершенно чёрными от расширявшихся зрачков глазами вскочил с места и судорожно, вприпрыжку прошелся по комнате, — шесть дробь два, говорите? Ах, жаль, Бори Бугаева нет, он бы все нам об этом рассказал! Он ведь из нас из всех один математик! — Сложить и вычесть мы и без него сумеем, все в гимназии учились! — несколько раздраженней, чем того требовал случай, ответила Зинаида Николаевна. — И правда, — вдруг вмешался в диалог явно успокоившийся Руневский, — шесть на два разделим… -… И получим три! — отозвался Философов, — браво, полковник! — Три, — согласился Блок. — Три, — повторила за ними Алина неизвестно зачем. — Два раза видели эту дробь, говорите? — Мережковский не унимался, — два раза по три. В это уже шесть, господа! — А три в квадрате — уже девять! — Пятнадцать, — внезапно тихо, приложив ладонь к губам, произнес посерьёзневший Блок. — Что? — переспросили его оба мужчины, одинаково по-детски перегнувшись через стол. — Шесть плюс девять, — нахмурился Блок, — пятнадцать. — Пятнадцатый год идет сейчас… — сделала внезапное предположение Алина и скривилась — с улицы вновь ползла тягучая, жуткая песня. Блок схватил со стола чернильницу (в доме Мережковских их можно было найти везде) и что-то быстро застрочил на салфетке. — Это ужасно… — заговорила вдруг Алина словами Зинаиды Николаевны и удивилась сама себе. Но больше она молчать не могла. Да и как, чьим голосом, на каком языке еще рассказать все это, как высказаться?! Как быть, когда внизу, в нескольких метрах от окон гостиной, навстречу острым, холодным лучам текло звенящее людское море и таяло где-то за горизонтом? Там был конец им всем — невидимый — и всё новые, новые шли шеренги, и пропадали, замолчав. — Слишком много крови пролилось в этом году… — произнес вдруг Руневский, приобнимая жену за талию, — со всех сторон. Алина нервно теребила рукав своего шёлкового платья. — А сколько еще прольется?! — заговорила зло Зинаида Николаевна, но это зло было направлено теперь не на Руневского. Она будто кричала в вечность, — Кто заплатит за эту кровь?! — Никто, — нахмурился Мережковский, — багряная трава дешева, никто ее выкупать не будет. — «Маленький Анин домик»** не пресытится одной войной, — грустно проговорил Руневский, — нас ждет вторая война, от нее не уберечься… — Что вы говорите такое, полковник?! — Философов нервно дёрнул руками, — какие жестокие, преопасные мысли! — Но Руневский прав, — заговорила вдруг Гиппиус, и все с огромным удивлением посмотрели в ее сторону, — в страшное время живем, и во времени этом никто не виноват. Кошмарный год вытерпели. Но есть же свет, есть избавление от всех несчастий! Да вот только где же оно?.. — Господа, — вмешался в разговор Мережковский, — мне кажется, Александр Александрович не закончил еще свой рассказ. Так ведь? Блок кивнул и нехотя оторвался от исписанной салфетки. — Так. — И что же случилось в вами дальше? — спросила Алина с надеждой, что разговор этот в скором времени прекратится. — Я прошел дальше… По переулку… И там снова дробь. На камнях… Сырых… Снова 6/2. — И снова три! — почти закричал Мережковский, — сложите наши числа, господа! Ведь это же восемнадцать! — Так вот в чем дело! — Философов встал, отчего несчастный чайный столик завалился на один бок, — восемнадцать! Вот где ждет нас счастье! 1918-й! Вот он, вот — хороший, счастливый год! Господа, это знак! Определенно, это знак! — Да, — вдруг оживился Блок, — точно так. Все будет хорошо. Восемнадцать — число счастливое. — Счастливое, счастливое! — мужчины радовались, точно дети. Алина посмотрела на мужа. Руневский, закусив губу, невидящим взглядом окидывал погруженных в эйфорию декадентов. — Ты веришь в это? — тихо спросил он, указывая кивком на переставших замечать что-либо веселящихся поэтов, — в то, что нас ждёт хороший, счастливый 1918 год? Алина провела рукой по его груди и вдруг почувствовала, что ткань кителя на том месте, где был приколот орден, отчего-то слишком жесткая. — Это что, кровь? — испугалась Алина, но Руневский примирительно перехватил ее запястье. — Награды не за сидение в тылу выдают, родная моя, — грустно усмехнулся он, — награждали в полевых условиях, я не успел после боя сменить китель. — Ты мне только скажи, — прошептала Алина, заглядывая мужу в глаза, — эта кровь — русская или турецкая? Чья? Руневский снова бросил грустный взгляд на веселящихся поэтов. — Это кровь за Россию, — он погладил жену по щеке, — за мечту о том, что 1918 год будет счастливым. —- Июльским вечером 1918 года Алина стояла на том же балконе — пришла передать Мережковским страшную новость, прокатившуюся по остаткам Дружины. Царь убит. Нет больше царя. И России тоже не было больше. Алина взглянула вниз. Прямая стрела Серигевской улицы, восхищавшей своей стройностью, больше не была ни стрелой, не улицей — тропа, заросшая выцветшей травой. И только Луна, бледное рябое личико, как и три года назад (только три года!) освещала эту тропу. Босые, полуголые ребятишки копошились меж плит развороченного тротуара. Напротив — грязный, с осыпающейся штукатуркой дом. Тот самый, со «счастливыми» цифрами. Окна его были открыты, и солдаты, грязные, с размытыми лицами, лежали на подоконниках. Войны действительно больше не было. Вернее, войны с «Вильгельмом». С ним у России теперь был громкий, позорный мир. Алина не понимала, как так могло произойти. Тысячи жизней — и за что? За то, чтобы забыть о том, как важны эти жизни были? За что были с такой честью отданы? Молодая вампирша с трудом понимала происходящее, но чувствовала за всё чью-то страшную вину. А кто был виноват? Кто в ответе? Немой безвольный царь, призрак, не существующий, как сонное марево? Царица, убитая и сожженная собственной, своей великой целью? Эти милые девочки, их дочери? Наследник? Всё равно. Нельзя теперь ничего было сделать, чтобы повернуть время вспять: ни для осуждения, ни для мести. Как нельзя никогда загадывать, бездумно ждать простого, обыденного благополучия. Александр Блок не пошел на первую войну, но с головой, со всем рвением погрузился в ужасы другой, второй войны «Маленького Аниного домика» — войны со всей Россией. Поэтому для Алины Блока больше не существовало. Философов, сидевший в гостиной, кутался в женскую шаль — в доме отключили отопление, — и курил, курил свою страшную опиумную трубку, пытаясь не чувствовать ничего. Мережковский, сидевший напротив, все твердил о чем-то, но бездумно, будто из страха замолчать навсегда. Алина изо всех сил стиснула перила некогда веселого, доброго дома. Где теперь была эта доброта? Перед глазами молодой женщины, распрощавшийся наконец с хозяйкой и спускавшейся вниз, к автомобилю, в котором ждал, укутанный в гражданское пальто, разбитый смертью царя бывший полковник Руневский, будто застыла пелена, не отпуская ее из оков прошлого. И казалось ей, что идут, идут за окнами невидимые полки, текут к горизонту, что Блок читает стихи, что Философов перебивает его и мило, бесконечно ласково говорит о числах, знаках, символах, обещанной судьбе, что Зинаида Николаевна, весёлая, красивая, спорит о всеми и сыплет язвительными шутками. — Всё, — сказала Алина, утыкаясь сидевшему за рулём Руневскому в шею и давая наконец волю слезам. Бывший полковник гладил ее плечи, сыпал слова утешения, а сам внутренне холодел от того, как много в этом «всё» слилось смыслов. Всё было кончено. Не было больше России. — Завтра о смерти царской семьи объявят в газетах, — заговорил Руневский глухо, — если начнутся казни, мы будем первыми. — Что теперь делать? — отчаянно выпалила Алина. — Бежать. С ужасом Алина смотрела на своего мужа. Боевой офицер, ещё при погонах, говорил это слово так, будто предлагал самоубийство. Но выбора у них не было. — Значит, будем бежать.