Le déluge

Руневский, в силу своей неистребимой интеллигентности, жил по главному завету Булгакова — никогда ни о чем не просил. Жизнь ему по большей части отвечала по тем же правилам — сама предлагала и сама всё давала без напоминания. Но правила, эти, очевидно с приходом в мир коммунизма, работали с перебоями, потому что, когда Руневскому предложили за хорошую службу семейную путевку в Сочи, он, по привычке, спокойно согласился и принял это как должное, не сообразив, что эта пресловутая «путевка в Сочи» включает в себя очень много нюансов, которые стоит обговорить, вроде дороги, встречи на месте и вариантов отбытия. А потому теперь «последний честный гэбист на земле» уныло смотрел на то, как не особо любезная девушка-проводница вела их с Алиной не в отдельные купе, какие можно было бы попросить вместе с путёвкой лишь тонким намеком, а к четырёхместным, ещё до начала движения поезда пропахшим человеческим потом и табаком из близлежащего тамбура. — И сколько нам так колбаситься? — с лицом сосредоточенного стратега спросила Алина, бросая огромную дорожную сумку под стол и перевязывая косынкой свои пышные кудри — в последние пару лет ей нравилось делать себе химическую завивку, как у Аллы Пугачевой. — К утру приедем, — отозвался устало Руневский, открывая замызганное окно, — может, нам повезёт, и те, кто должен был ехать с нами вместе, выбрали иной вид летнего отдыха? Но им не повезло: через пять минут, когда Руневские, расслабившись, уже начали воспринимать выпавшую на их долю поездку с юмором, дверь в купе лязгнула, и внутрь вошло нечто очень обширное, громкое, облаченное в сарафан в красный горошек и пахнущее ядрёной «красной Москвой». «Нечто» неловко развернулось, едва не ударяя «честного гэбиста» по носу висящими на спине авоськами, оценило обстановку и плюхнулось с кряхтением на место подле Алины. — Здрасьте, здрасьте, соседями будем! Ох, и жарко тут у вас! Употела вся! Руневский и Алина обменялись многозначительными взглядами. Бежать было всё равно некуда. Поезд загудел, ворочаясь на рельсах, отталкиваясь от них всеми своими железными лапами, и покатил, ухтя и бормоча, к далёкому южному морю. Незваная соседка Руневских, казалось, чувствовала себя как дома: улыбалась во весь рот, наполовину заполненный золотыми коронками, болтала без умолку и, к величайшему удивлению обоих супругов, всё доставала и доставала из своих многочисленных сумок какое-то немыслимое количество припасов — будто и не в Сочи никакие собиралась, а в какой-нибудь Салехарт, причём не на поезде, а пешком и три дня на оленях. — Ну шо же, — оскалилась дама, обнаружив развеселый южный говорок, — давайте знакомиться! Я вот Клава! А вас как называть? — Алина, — откликнулась молодая вампирша, изо всех сил стараясь не морщиться от резкого запаха «Красной Москвы», исходившего, казалось, от каждого миллиметра тела корпулентной женщины. — Александр Константинович, — чинно представился Руневский, намереваясь таким образом построить барьер субординации раз и навсегда, но Клаве на его тщетные попытки отдалиться было плевать с высокой колокольни. — Ну шо за официоз, Саша, вы как на партсобрании, свои ж люди! — хрюкнула женщина, кокетливо прищурившись и указывая кивком на Алину, — а это дочка ваша? На море везёте? Правильно, дитям море нужнёхонько! А вы шо ж один, без жены? А вы, Саша, вообще женатый? — Да, — оборвала поток мыслей неугомонной женщины Алина, выставляя вперёд руку с обручальным кольцом и демонстративно накрывая ею лежащую на столике ладонь Руневского, — на мне. — Ой! — бурно удивилась Клава, — ну извините уж, кто ж мог подумать! Молоденькая вы какая, ух… Но ваше право, ваше право! На этих словах Клава выставила на стол очередной свёрток из пищевой бумаги, и купе наполнил запах охлаждённой жареной курицы. — Вы угощайтесь, угощайтесь! — прогремела Клава, отламывая от курицы ножку и пододвигая остатки трапезы своим попутчикам, — это ж я домой еду с вахты, а я ж буфетчица! В Сочи уже десять лет живу, сама я с Кубани! Вот понабрала из буфетца малька… Но это так, похрумкать в дорожку! Вы не стесняйтесь! И с звучным шлепком выложила на стол батарею из вареных вкрутую яиц. Наступили тридцать блаженных секунд тишины — Клава никак не могла прожевать затвердевшую куриную ножку. — А вы, Саша, где работаете? — наконец спросила она, и Руневский, памятуя, что при упоминании его места службы люди обычно переставали так много болтать, с надеждой сказал: — В КГБ. Клава удивилась — но далеко не в той степени, чтобы держать язык за зубами. — Тю! — махнула она рукой в сторону, едва не выбив Алине зубы, — а шо ж вы тогда не в Крым едете, да не одиночной купешкой? Ой, смешные вы! — Не любим Крым, — отозвалась Алина, невольно вспоминая страшную давку в Ялте в 1920 году и собственные слёзы при виде удалявшегося родного берега, — один раз были, нам не понравилось. — Ох, а мне бы волю, я б из Крыма не вылезала! — блаженно протянула Клава, откидываясь на спинку койки и занимая ещё больше места своими обширными телесами, — там же такое море, такое море! И пляжи… Ох люблю я песочек, шоб вы знали! Ох, а сколько ж на этих пляжах можно буфетов-то понаоткрывать, если с умом, а можно ведь и с рук, соленья продавать… Вероятно, Клава бы и дальше продолжила рассыпаться в мечтах по ведению не вполне законной в советском союзе коммерческой деятельности, если бы Алина, не выдержав, не подорвалась с места и не впилась бы зубами говорунье в шею. Та ойкнула, хрюкнула и через несколько секунд потеряла сознание, бухнувшись лицом на стол в паре сантиметров от растерзанной куриной тушки. — Проспит до ночи, как пить дать, — сказала Алина, вытирая рот и картинно отплёвываясь в приоткрытое окошко, — когда снова захочет о жизни поговорить, мы уже спать будем. И, ради Бога, Саша, ты же служишь в спецотделе госбезопасности! Ты должен знать, на кого нужно надавить, чтобы перестали выпускать эту поганую «Красную Москву»! Я чуть от газовой атаки не умерла прямо на месте! Руневский тихо смеялся в кулак. Его жена была восхитительна. До самой ночи ехали в спокойствии: продовольственное изобилие, выставленное на стол щедрой рукой спящей без задних ног Клавой, было бережно возвращено обратно в ее бесчисленные сумки, и воздух из открытого окна постепенно вытворял из купе запах на скорую руку законсервированных «путевых» продуктов. Откуда-то со стороны плацкарта через плохо закрытую дверь доносились веселые песни под гитару — студенты ехали на каникулы. Алина, перебравшись на койку к Руневскому и устроив голову у него на коленях, блаженно прикрыла глаза. Вампир читал вслух книгу — много раз передаваемую из рук в руки, изрядно потрёпанную, заклеенную на всякий случай в обложку томика Пушкина, но светившую с первой страницы призывным названием «Компромисс» и эмблемой какого-то зарубежного издательства. Читал Руневский с душой: выразительно, иногда — по ролям, и Алина, внимательно вслушивавшаяся в каждое слово, то и дело тихонько хихикала, прикрывая рот покоившейся у неё на груди мужской ладонью. — Знала бы ты, через какие огни, воды и медные трубы прошла эта книжка, прежде чем оказаться у меня, — ухмыльнулся Руневский, отложив книгу на стол и сладко потянувшись, — ее один дипломат нашем счету в контрабанде провез. Сам читать не стал — подарил полковнику. А тот сбагрил мне, держи, мол, Руневский, изучай, потом доложишь, что в ней антисоветского. — Так ничего же нет, — удивилась Алина, — сатира как сатира! Подумаешь… — Как будто ты не знаешь, какое у нас в стране к сатире отношение, — грустно отозвался Руневский. Алина зажмурилась, мотая головой. Спорить о режиме совершенно не хотелось. Из плацкарта доносился уютно-звонкий перебор слегка расстроенной гитары. — А пойдём воздухом подышим? — попросила Алина, красноречиво кивая на торчавшую из сумки мужа пачку сигарет. Руневский кивком согласился, но, вставая, задержался в купе, убирая подальше в сумку смелое произведение Довлатова, замаскированное под сборник стихов светила русской поэзии. Мало ли что. Тамбур пах пылью и вокзальным маслом, из-за чего свежий воздух в открытом дверном окне, в которое Алина высунулась почти по пояс, казался почти сладким. — Не выпади только, — предупредил Руневский, — а то придётся ловить тебя по шпалам, а я даже не знаю, где мы находимся. Мимо проносилась гряда чёрного с бледными прожилками леса — знака южной полосы. Одинокие огоньки деревень, встречавшиеся по дороге, непривычному глазу казались случайно брошенными в чащу осколками цивилизации, стоявшими так близко, рукой подать от поезда, и в то же время — недостижимо далеко, там, где этот поезд никогда не остановится. Выдохнув едкое облако дыма, Руневский почувствовал, как Алина прижалась к нему, подрагивая от сквозняка. Без лишних слов он расстегнул свою куртку, позволяя жене обнять себя под ней, и вздрогнул — прикосновение холодных рук мгновенно всколыхнуло волну мурашек. — Глупая мысль, — засмеялась Алина, утыкаясь носом Руневскому в ключицу, — но мы здесь будто на своём месте. Как в собственной жизни: она, как поезд, бежит, все вокруг меняется, люди что-то делают, не видят друг друга, каждый сидит в своём вагоне, толпы сходят на станциях, другие приходят на их места, а мы с тобой знай стоим в тамбуре, покуриваем и смотрим на эту суету. Нам-то ехать до Сочи. А до Сочи ещё — целых полпути. Так и нам жить осталось ещё полжизни, может — даже больше. Сколько там вампиры живут, если не случается войн и революций? Руневский умильно засмеялся. — Алина Сергеевна, вы настоящий философ. Ай! — воскликнул вампир от того, что Алина ущипнула его за талию. — Вот ты смеёшься надо мной, а я это так чувствую! — насупилась девушка. Руневский, затушив сигарету о дверь, обнял лицо жены руками, придвигаясь к ней вплотную. — Я согласен с тобой, — прошептал он ей в самые губы, — и чувствую то же самое. Но, как ты сказала? «До Сочи ещё полпути». Слишком много, чтобы задумываться о вечном. Жизнь так часто заставляет нас философствовать и вгонять самих себя в уныние, что пора ввести в привычку заниматься этим в рабочее время. Войн и революций на наш век хватит сполна, ещё успеем вдоволь напугаться друг за друга. А сейчас я хочу жить моментом. Здесь и сейчас. На этих словах Алина сама потянулась к нему поцелуем. Губы Руневского пахли тяжёлыми сигаретами и горчили, и Алина с каким-то невероятным запалом кусала их почти до крови — ей казалось, что запаху сигарет подойдёт металлический привкус. Ей нравилось целоваться так — развязно, дико, с языком, прижавшись к мужу всем телом, потому что именно в таких поцелуях Руневский, сперва теряясь, открывался по-настоящему: порыкивал, сжимал в тесных объятиях и отвечал с таким напором, что Алине начинало казаться, будто он готов ее съесть. Осмелев, молодая вампирша закинула одну ногу Руневскому на бедро и уже потянулась к пуговицам его рубашки, как вдруг дверь соседнего вагона отворилась, и в тусклом свете засыпающего вагона показалась уже знакомая супругам нелюбезная проводница. — Вот бесстыдники! — зашипела она, — совсем совесть потеряли! Что вы тут устроили! Руневский посмотрел на неё поверх растрепавшихся волос жены, и проводница, очевидно, смутившись того, что попыталась шугануть мужчину столь почтенного возраста, несколько поубавила в пыле. — Ступайте давайте к себе в купе, неча здесь! — пробухтела она и с видом недовольной наседки и скрылась в дверях противоположного вагона. Алина, спрятавшись под курткой Руневского, давилась хохотом. — Когда-нибудь я напишу про это книгу, — веселилась она, продолжая висеть на шее мужа, — мир должен знать своих блюстителей морали в лицо! — Вот именно, — усмехнулся Руневский, подталкиваю жену ко входу в вагон, — а то стоят тут всякие, безобразия нарушают непристойностями своими… — Небось, ещё и курят? — И курят. — Безбожники! У них была впереди целая ночь, мелькавшая за окном чередой редких станционных фонарей. Надоедливая соседка спала на соседней полке, полностью оправившись от укуса и тихо похрапывая. До Сочи было ещё целых полпути. У них в запасе было ещё много времени друг для друга.