Le déluge

— Ну всё, я вешаю трубку! — засмеялся Руневский, сидевший, как, в его понимании, могли сидеть только воображалы-школьницы: с ногами на подоконнике, свесив босые ступни на уровень нижнего этажа, и протянув телефонный провод через всю комнату, — у КГБ будут вопросы к нашему благосостоянию! Ни один советский гражданин не может позволить себе болтать по международной линии больше часа! — КГБ до нас нет уже никакого дела, — дерзко ответил на том конце провода голос Алины, — я уже не в Париже, а в Праге, и это, считай, уже не международная линия, а советская связь «с человеческим лицом»! Руневский подавился. — Ох и откликнется тебе за такие шуточки однажды, милая. И мне с тобой в придачу! — Ну прости, — искренне проговорила Алина (шутка и в правду вышла на грани) — говорю, что думаю. Такова уж моя философия! — Да? А Мне почему-то кажется, что это философия Сартра. Не засиделась ли ты в Париже, раз начала говорить словами из «Тошноты»? — Не пытайся меня задеть, у тебя всё равно не получится! — Ну не злись, — примирительно проворковал Руневский, — просто я очень соскучился! В трубке что-то нервно трещало — будто телефонистка, обслуживавшая разговор, щёлкала в эфире вязальными спицами. — Саша, мне так стыдно, — вдруг очень серьезно сказала Алина, — я болтаю без умолку целую вечность, и даже не спросила, как у тебя дела. — Правильно сделала, сэкономила время и воздух! — невесело рассмеялся Руневский, — Пока тебя нет, мне не дают в ведомстве ни одного стоящего дела. Учу своих дураков в академии, вижусь с Володей, и бесконечное множество времени провожу, думая о тебе! — О Боже, что за сантименты? — фыркнула смущенно Алина, — ты же знаешь, как я отношусь к клише о нежности! — Знаю, — хмыкнул Руневский, — но, кажется, когда эти клише перемещаются в горизонтальное положение, ты не слишком возражаешь, верно? В телефонной трубке повисло молчание. — Ты здесь? — на всякий случай позвал Руневский. У этого молчания был какой-то непростой смысл. — Саша, что ты сейчас делаешь? — спросила Алина тихим, загадочным тоном. Руневский нервно фыркнул. — Не поверишь, сижу на подоконнике. Но собираюсь уже лечь в кровать, так как у меня, по правде сказать, уже замёрзли ноги, и лечь я планирую, как и каждый добропорядочный советский гражданин в пятнадцать минут второго ночи в отсутствии жены, совершенно один! — Бедный мой, бедный, — на удивление серьёзно произнесла Алина с несвойственной ей хрипотцой, — не грусти. Я тоже сижу на подоконнике. Вот представь: я встаю с него, задёргиваю шторы и ложусь рядом с тобой. Целую тебя так, как ты любишь, по-французски… По телу Руневского прошла волна знакомой дрожи. — Алина, что ты делаешь? — спросил он, будто загипнотизированный садясь на кровать и оттягивая галстук (Руневский, начав разговор, совершенно забыл, что не успел переодеться после службы). — Ты в рубашке? — вдруг спросила Алина. — Да, но… — Я расстёгиваю каждую пуговицу, снимаю ее с тебя. Провожу рукой по груди. Почему так бьется сердце? Ты взволнован? — Милая, ты меня пугаешь! Конечно, Руневский не был испуган в полном смысле этого слова, но он был до крайности, до неприличия взволнован. Ведь он представлял себе все, что говорила его жена, представлял, как та развязывала перед ним пояс своего любимого дорожного халата в мелкий цветочный узор, под которым не было ничего — лишь кожа, усыпанная темнеющими с каждым десятилетием веснушками. — А теперь представь, что я снова целую тебя в губы, — Алина говорила тихо, с придыханием, — в верхнюю губу, скорее. Посасывая и надкусывая. И ты мне отвечаешь. Твои руки в моих волосах. Руневский прикрыл глаза. Он будто и вправду ощущал, как пальцы касались темных локонов причёски его жены, как мягко сжимали их на затылке, притягивая ближе и давая возможность углубить поцелую до вопиюще непристойного. В своих мыслях Руневский размыкал уже покрасневшие женские губы, врываясь в них языком, ощущая тонкий привкус табака и глянцевой помады. — А что ты делаешь теперь? — неожиданно спросила Алина, и от неожиданности Руневский вздрогнул. Капельки пота проступили на его рубашке. В комнате становилось невыносимо жарко. — Я целую тебя в плечо, — выдохнул он рвано, — там, где родинка. — Правильно, — вампир по голосу чувствовал, как его жена улыбалась, — я провожу ногтем до твоей поясницы. Ты дрожишь, я знаю, ты же боишься щекотки. И ты больно кусаешь меня… — … За правую грудь, — прошептал Руневский. Алина из его фантазий оттягивала его за волосы, заставляя лечь на подушки, а сама опускалась ниже, доходя поцелуями до края нижнего белья. — Ты горячий, — шептала женщина все развратнее, цокая языком, — снова прижимаешь меня к себе для поцелуя, но не держишь долго. Ты смотришь, как я ныряю под одеяло, оно скрывает тебя до пояса… Руневский едва сдержался, чтобы не застонать в голос, представляя, как Алина опаляет дыханием нежный участок кожи ниже пупка, целует, касается пальцами и заставляет его почти кричать от наслаждения. Алина говорила ещё что-то, но Руневский уже не слышал слова — он слышал лишь голос, хриплый, возбуждающий, вырывающийся откуда-то глубоко из груди, похожий на всхлипы. Он едва осознавал происходящее, чувствуя жар в низу живота и совершенно не беспокоясь о том, что его вызывало — голос Алины или его собственная рука — ему было совершенно всё равно. Слыша свои стоны почти со стороны, проводя ладонью поверх одеяла, надеясь окунуть пальцы в тёмные пряди волос, вампир понимал, что подошёл к самой черте — в глазах зарябило, и он, задохнувшись от последнего стона, повалился обратно на подушку, тяжело дыша. На том конце провода послышался слабый гортанный свист. — Саша? — позвала Алина, и Руневский блаженно улыбнулся, утопая в ее нежном усталом голосе. — Ты очень жестокая женщина, — ответил он, пытаясь отдышаться, — зачем ты это сделала? — Я решила, что ты соскучился. И немного тебя развлекла. — Ты… — Руневский хотел было едко пошутить, но вместо этого слабо выдохнул, — ты нужна мне здесь, рядом. — Подожди ещё одну неделю. Я приеду к началу осени. В трубке неприятно заскрипело. — Мне пора бежать, иначе придётся вывалить за этот звонок целое состояние! Руневский провёл ладонью по лицу. — До свидания, милая. — Погоди, не вешай трубку! Знаешь, как в Парижском языковом справочнике обозначили слово «До свидания»? — Удиви меня. —«До того момента, как мы снова встретимся». — Отдаёт нездоровым фатализмом, — Руневский улыбнулся и, выждав секунду, добавил, — до свидания! — «До того момента, как мы снова встретимся»! Небрежно положив телефонную трубку на место, Руневский зарылся с головой в одеяло, отгоняя странное, внезапно пришедшее из ниоткуда смущение. В ту секунду они любил Алину так сильно, что почти ненавидел ее. Он готов был задушить ее за то, как она влияла на его разум и тело, как превращала его, давно уже взрослого мужчину, в мальчика одной лишь фразой. Ему хотелось обидеться, разозлиться, но, гася свет, он уже со всем своим спокойствием понимал, что это болезненное чувство исчезнет, едва он увидит жену на пороге их квартиры. А, скорее всего, оно испарится даже раньше — до того момента, как они снова встретятся. Брошенная мимо аппарата телефонная трубка хрипела и стучала. У телефонистки, обслуживавшей международную линию, выдался поистине трудный день.