Le déluge

— Я уже кем только ни была, — ныла Алина, повиснув на шее пытавшегося завязать галстук Руневского, — и ни разу ничему не училась! Плохонькое зеркало полуразвалившегося трюмо, напротив которого стояла вампирская чета, отражало единственное в помещении окошко и наполняло комнату таким пронзительным серым светом, что происходивший разговор напоминал диалог между персонажами чеховской «Чайки». — Ты же училась на курсах машинисток, — выдохнул Руневский, и, сдавшись, потянулся за старым, уже несколько месяцев не развязывавшимся галстуком, существовавшим в шкафу на случай «очень тяжелого безрукого утра». — Ну так то — курсы длиной в месяц, — надулась Алина, — какое это обучение? Я хочу поступить в университет, Саша! Хочу быть специалистом! Руневский хотел было съязвить, что Алина давно уже получила научную степень в области попадания в неприятности и доведения мужа до предынфарктного состояния, но сдержался. — Хорошо, выбери факультет, а я постараюсь договориться, чтобы отсутствие у тебя школьного аттестата не вызывало вопросов. Только, если ты вдруг заскучаешь, не ной, красавица, при мне. Алина, брезгливо скривившись — то ли от вида уже изрядно потрепанного галстука, то ли от перевранной цитаты Пуцшкина, — развернула Руневского к себе и мягким движением пальцев завязала на предыдущем — приличном — галстуке нужный узел. Руневский ухмыльнулся. — Сейчас ты скажешь, что отныне я тебе должен? Алина с хитрой улыбкой поцеловала его в уголок губ. — Разумеется. Должным быть Руневский не любил, а потому в тот же день, оставив своего лаборанта в академии вести семинар у младших курсов (за качество образовательного процесса вампир не переживал — всё равно молодняк бегал к нему после пар с вопросами, любознательный попался курс) и беспроигрышно вооружившись крымской массандрой, проехал три остановки в не перестававшем восхищать его своей мощью московском метро и гордой поступью прошел через парадные двери Московского Государственного Университета. Цель у вампира была весьма конкретная: на правах «старого друга, которого грех не обнять» ворваться в ректорский кабинет, занимаемый с конца войны уставшим сидеть без дела после мнимой смерти Сергеем Юльевичем Витте, звякнуть об стол призывно посверкивающей зеленым стеклом массандрой и как бы невзначай упомянуть, что Алина Сергеевна Руневская, некогда буйная девица, а ныне буйная девица с амбициями, изъявила желание обучаться в одном из старейших российских университетов. Но Сергей Юльевич его удивил. — Знаю я, зачем вы пришли, — хмыкнул он, но все-таки улыбнулся с теплом, похлопав старого друга по плечу, — устали от того, что жена дурью мается, и решили ее пристроить поучиться в приличное место? Дело похвальное, вы не первый. Вон новообращенные все своих жен в университеты запихнули. Выглядят-то те молодо, для работы престижной не годятся, а по новому советскому законодательству женщина, не имеющая более трех детей, и не работающая при том, считается тунеядкой и подлежит аресту. Куда ж их еще, красивых, молодых, горячих да бедовых, как не в уютное студенческое болото пристраивать? Так что не волнуйтесь, милый вы мой Александр Константинович, разместим вашу супругу по самому лучшему разряду! И действительно — записали Алину на самый модный в реалиях Оттепели факультет — журналистский. Снабдили студенческим билетом, сопроводили списком литературы, и 1-го сентября молодая вампирша стояла, нарядившись в скромное голубое платьишко, на входе в лекционный зал и с каждой минутой впадала во все большее недоумение. Вокруг нее кружились дети: выглядящие как взрослые, с такими же, как у нее, студенческими билетами, одетые по последней моде, но смотрящие так испуганно и разговаривающие друг с другом так нелепо, что Алина на секунду ощутила себя в старшей ясельной группе. «Это они такие глупые или я неожиданно такая поумневшая?» — недоуменно спросила саму себя Алина, пытаясь уместиться на тесной деревянной скамье общей парты. Лекция напоминала засаду — Алина все еще хорошо помнила, каково это: сидеть, подбитой, в кустах, в паре метров от раскореженного самолета, тихо, как мышка, в ожидании, когда подойдет враг, и можно будет наброситься. Здесь врагом представал суровый, но до безобразия скучный профессор — такой древний, что Алина сперва подумала, не вампирской ли он крови. Сидеть приходилось тихо, замерев, в ожидании если не шанса атаки, то звонка, знаменующего начало перерыва. «А ведь он мой ровесник» — вдруг мелькнула в голове страшная мысль, — «А может, даже младше меня. Он как, и я, видел, как падали царства, видел, как миллионы людей погибали напрасно и нет, а я, такая же, не с ним, а с детьми, которые не помнят даже, как горела Москва под налетами немецких бомбардировщиков». Алинин ровесник, напоминавший мумию фараона, что-то бубнил себе под нос, не замечая, как те, чьей ровесницей выглядела Алина, где-то на задних ребят шепчутся, смеются и, кажется, впервые в жизни испытывают нечто, что заставляет людей чувствовать себя значительными. — Как здорово! — прощебетала после лекции пухленькая блондинка, с самого первого занятия прицепившаяся к Алине и решившая за обеих, что теперь они будут «подругами», — жду не дождусь следующей пары! — Жду не дождусь обеда, — пробурчала Алина. Блондинка лишь хихикнула, расценив всё как добрую шутку и не подозревая, что, не учись Алина долгие годы владеть собой, обедом вполне могла стать она сама. Еле вытерпев еще три семинара, на одном из которых Алину отчитали за «излишне завлекающий взгляд, недостойный передовой женщины» (кого Алина хотела завлечь, критикующая ее преподавательница не уточнила, а Алина не поняла, так как на занятии присутствовали только девушки), а на другом поиздевались над ее «старомодным почерком». — Смотрите-ка, истинная гимназистка, — посмеялся над Алиной неприятный сосед по парте, — ишь как выводит свои крючочки! «Вот и обед» — успела подумать Алина прежде, чем прозвенел звонок. Учеба в университете, которая в восприятии Алины — еще той, Алины «до потрясений», которая ходила на курсы машинописи и смотрела на курсисток и институток, пробегавших по Литейному в своих форменных юбчонках и галстучках, как на небожительниц, — казалась чем-то необъятным, недосягаемым, а потому интересным, на деле была самым унылым коротанием времени из всех возможных. Алина сидела на лекциях, подперев голову рукой, в окружении восторженной молодежи, и всерьез задавалась вопросом: это история литературы, в которую пытался погрузить ее преподаватель, такая скучная, или она сама, живущая на земле дольше этого почтенного старца у доски, скучна и несовременна? «Живой труп» — прошептала Алина одними губами, осознавая страшную истину. Она невыносимо, адски постарела. Перед глазами промелькнула вся жизнь: лишения, горести, бесконечное счастье и невыносимое количество людских судеб, промелькнувших, как один миг. Алина ужаснулась: ведь для нее все эти милые дети, сидевшие рядом, выглядящие, как она, и считающие ее своим товарищем, — лишь незначительный эпизод в череде бесконечно тянущихся лет. А для них эти четыре года, что те проведут бок о бок, — значительный отрезок жизни, за которое человеческое сердце меняется, стареет, а лица приобретают тот отвратительный отпечаток скорой смерти, который люди любят называть «своевременным взрослением». Руневский, отпросившийся со службы пораньше, чтобы встретить жену после первого учебного дня, с большим удивлением обнаружил, что та, отстав от группы товарищей, весело переговаривавшихся о впечатлениях первого дня, стояла, замерев, у центральной колоннады, и, не мигая, смотрела на пролетавшие по еще по-августовски синему небу перистые облака. — Что с тобой? — тихо, почти шепотом спросил Руневский, подходя ближе и трогая жену за локоть. Та дёрнулась, но взгляда от неба не отвела. — Облака, — загадочно проговорила она. Вампир непонимающе изогнул бровь. — Что облака? — Облака — такие же, как мы. Вроде всегда одинаковые, но ты задумывался когда-нибудь, сколько миллионов лет люди на земле уже задирают голову, чтобы посмотреть на них? Невольно Руневский проследил за ее взглядом почувствовал, как холодеют ладони: точно так же он смотрел на небо тогда, в далеком 1812-м, когда был убит и воскрешен своим же убийцей. И такие же перистые, бледно-голубые ленты тянулись по небу, когда он целовал Алину в поле близ имения Суворовых летом 1914 года. Умирали миры вокруг, умирал он сам, снова воскресал, а облака неслись над головой в своем ритме. Равно, как по долгой жизни вампира проносились бесконечной чередой циклы рождения и смерти простых людей, под мерным течением облаков в небе приходили в этот мир и уходили из него кровь пьющие. Испокон веков. — Слава богу, есть хоть что-то, что мы с тобой не сможем пережить, — выдохнула Алина, кивнув на облака, и в полном страдания жесте прижалась к Руневскому. Тот обнял ее в ответ. — «И если я умру на свете этом, то я умру от счастья, что живу» — процитировал он, укрывая плечи молодой вамприши своим пиджаком. Та наконец взглянула на него без тени философического страдания во взгляде. — Ты цитируешь Женю*? С каких пор? — Отчего бы не процитировать хорошие строки? — улыбнулся Раневский, и Алина вторила его улыбке. — Больше всего мне хочется, чтобы эти строки тоже нас с тобой сумели пережить. И они зашагали вниз, по лестнице: Руневский — погрузившись, зараженный женой, в мысли о коварстве времени. А Алина, поделившись своими страданиями и наконец успокоившись, задумалась о том, какой же скучной была лекция по истории литературы, раз ее в первые же минуты утянуло в просторы настолько высоких материй.