Le déluge

— Это не он, — тихо сказала Алина, когда труп с пробитой серебряной спицей грудью вытащили из медицинской простыни. Гоцман лично попросил их прийти на опознание после объяснения с Руневским — он боялся, что нервы исказят его восприятие правды. Начальник отдела по борьбе с бандитизмом слишком дорожил дружбой этого, по мнению Алины, насквозь гнилого существа. Он не хотел верить, что его друга больше нет. Но, тем не менее, факт того, что Фимы-Иоганна больше не было, оказался спорным, и Алина могла поклясться, что дело было не в отравленном эмоциями разуме. На каталке под простыней совершенно точно лежал другой человек — похожей комплекции, точно так же заросший щетиной, в дурацкой потертой шапочке и в очках, но это был не тот, кого она знала и кого поклялась убить многие десятилетия назад. — Кто кроме мужа может подтвердить, что вы к этому не причастны? — спросил стальным тоном Гоцман, встречая чету Руневских на выходе из морга. Глаза у него были красными. «Ты ещё и плачешь по нему» — подумала, не разобравшись, Алина. — Никто, — процедила вампирша сквозь зубы, — но будьте уверены: это не я. И добавила едва слышно: — Я бы не обозналась. Алина слишком хорошо помнила, как точно так же, сорок лет назад, получала из морга тело своей подруги по машинистским курсам: Лизоньки Радловой. Точно так же она лежала, бледная, почти не узнаваемая, под окровавленной простыней, и «мясники» в тяжёлых передниках бросали ее с каталки на каталку, как ягнячью тушу. В заключении написали: «Забита до смерти». И стояла у Алины долго ещё перед глазами Лизина спина в лиловых полосах, и Лизин взгляд — смешливый, с завесой слез. — Ничего, что розгами. Зато платит пока хорошо. Ничего-ничего. Людям, видать, нравится. И продолжала бедная Лизонька, дочь покойного инженера Радлова, ходить в проклятый дом, где должна была быть манекеном фотографа, а стала мешком для битья и куклой для непристойных фотографий. Лишь однажды Алина сама пришла туда — Лиза забыла на курсах перчатки. Дверь ей тогда открыл он — тот самый Фима, как знали его теперь в Одессе. Тогда он представился Иоганном, и взгляд, которым он посмотрел на Алину, был страшнее пронзающей сердце серебряной спицы. Ледяной. Не видящий. Врезающийся под кожу, будто нож патологоанатома, изучающего все стадии отмирания тканей под ней. Этот взгляд видел все человеческие пороки и то, как их извлечь на свет. Будто спрашивал «Несколько ты гнилой, мил-человек? И чем заплатишь за эту гниль?» — Можно Лизу? — заикаясь, спросила испуганная Алина, и Иоганн посмотрел ей прямо в глаза. Её замутило. — Нельзя, — тихо проговорил он, — отдайте, что хотели, и уходите. Мы заняты. Из соседней комнаты донёсся странный звук — будто повод извозчика рассек воздух — и затем тихий, жалобный стон. Прежде, чем Алина успела что-то понять, дверь перед ее носом захлопнулась. Она долго ещё стояла, громко крича и стуча кулаками по мягкой дверной обивке, а когда ушла, то заснула почти без памяти. Проснувшись, узнала страшную новость — Лизу нашли на станции, выброшенной под перрон в изорванном платье. Лиза любила говорить, смотря на город по утрам: «Если всегда ехать на запад, то солнце никогда не зайдёт». Иронично, что поезд, переломавшей ей — уже мертвой — ноги, шёл на восток. — Я не хочу знать, что делал Фима до… до моей жизни, — тихо проговорил Гоцман, когда они все втроём вышли к вокзалу. Он был согласен с Руневским, что уезжать чете вампиров нужно было незамедлительно. — Вы и так это знаете, — выплюнула Алина, — он убивал. Гоцман выдохнул неровно струю едкого дыма. — А кто тут-таки без греха? Может, вы? — Я никогда не убивала невинных, — сказала Алина и вдруг побледнела. Сколько невинных было убито их с Каразиным проклятой бандой? Сколько раз слышала она пресловутое «лес рубят, щепки летят» и верила безоговорочно в то, что счастье целого мира не может нарушить пара капель крови случайных прохожих? Руневский положил ладонь ей на плечо. Кожа под лёгким летним платьем была совершенно ледяной. — Мы все творили смерть, — заключил он, попеременно поглядывая на собеседников, — и каждый из нас всегда ищет путь эту смерть искупить. Я уверен, ваш друг тоже так думал. Гоцман надвинул копполу на глаза. — Думает, — поправил он. Поезд, опоздавший на полчаса, уносил вампиров из Одессы домой, в Москву, оставляя в душе странное едкое чувство — будто кто-то вырвал из рук недочитанную книгу, не дав заглянуть в последнюю строчку. — Как думаешь, где он сейчас? — спросила Алина, вытягивая, не глядя, из портсигара Руневского крепкую папиросу. — Думаю, уже далеко, — вампир откинулся на спинку бархатного дивана, и Алина устроила голову у него на плече, — тот, кто воткнул в сердце того несчастного спицу, явно знал, что твой Фима-Иоганн вампир, но не знал о правилах кровной мести. Алина нахмурилась. Что-то в этой истории было не чисто. — Но тот, кто это сделал, знал, что нас может убить серебро, — рассуждала она, — но ты видел, как вошла спица? Насквозь, как будто убийца не был уверен. Будто убивал в первый раз… Алина вдруг вскрикнула: огонь папиросы добрался до кончиков пальцев. — Саша, он сам это сделал! — Кто? — не понял Руневский. — Гоцман! — воскликнула Алина и зажала рот руками, — ты помнишь, как он нас встретил? Помнишь его глаза? — Конечно, — неуверенно кивнул Руневский, — красные, заплаканные глаза. Он думал, что похоронил друга… — Не заплаканные, Саша! — Алина говорила все увереннее, — они были красные по ободу радужки! Я сперва не поняла, в чем дело, а потом до меня дошло! Он же новообращенный! Я помню, потому что после обращения неделю на себя в зеркало пялилась. У меня были такие же глаза! Гоцман — вампир, но вампир не больше часа или двух! Руневский нахмурился, закуривая. — Невозможно. Я бы почувствовал. — Ты не почувствовал, потому что от серебра вонь стояла на весь морг, да плюс ещё и формалин, — продолжала свои рассуждения Алина, — Да и труп был странный… Рана не кровила, Саша! Ты понимаешь, что это значит? — Что несчастного проткнули серебром уже после смерти. Алина вскочила и зашагала по купе, стукаясь от нервов коленками о низкий стол. — Выходит, что после того, как мы раскрыли Гоцману глаза на личность Иоганна, тот все-таки испугался, обратил его и надоумил бежать! — Это нелогично, — возразил Руневский, — тогда бы они бежали вместе, и не было бы того телефонного звонка. — Как раз наоборот. Гоцману нужно было, чтобы мы удостоверились в смерти Фимы. У тебя же маршальский мандат, он боялся, что, когда ты начнёшь аресты, то Гоцмана первым и посадишь — до выяснения сопутствующих! — Но зачем он тогда показал нам этот труп? Он же должен был понимать, что ты, разглядевшая Иоганна за сто метров спустя сорок лет, наверняка поймёшь, что труп подставной. Алина снова села, утыкаясь лбом в плечо мужа. — Я не знаю. Это в картину не вписывается. Руневский вдруг улыбнулся. — Я, кажется, понял. Как раз наоборот, картина, как говорит сам Гоцман, маслом, — он поднял голову Алины за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза, — он ведь сначала позвонил сообщить а трупе, а уже через какое-то время позвонил с просьбой приехать на опознание. Я думаю, он решал, верить нам или не верить. Он же умный человек, хоть и биндюжник с виду. Понимал, что если Фима и сам он, обращённый Фимой, снова встретятся нам на пути, мы поймём, что это всё был обман. А так, получается, мы сами позволили себе обмануться. Посмотрели на Фимин труп, промямлили что-то, мол, труп не тот, и ушли себе с богом. Согласились с тем, что Фима ещё жив, и уехали. Скажешь, я не прав? Алина зажмурилась от осознания собственной глупости. Это была гениальная схема, сложного в которой было, наверное, разве что спицу серебряную достать. Да и тех наверняка в Одессе, в еврейских домах, где испокон веку с вампирами был разговор короткий, было множество. Двое — человек и вампир — за один вечер смогли разыграть перед опытными воинами дружины первоклассный спектакль, претензий по поводу которого и предьявить-то было некому. Не рассказывать же наркому внутренних дел, что некий Фима-полужид, некогда фотограф Иоганн Кель с сомнительной репутацией, по дружбе обратил в вампира главу отдела по борьбе с бандитизмом одесского УгРо? — Нам стоит вернуться? — спросила Алина. Руневский мягко поцеловал ее в висок. — Не думаю. Отчего-то ему казалось, что двое друзей, ворвавшихся в их жизнь, ещё дадут им свои объяснения. Впрочем, необязательно в этом столетии.